Глава первая
1.
«В чердачном помещении старинного здания по улице Советской обнаружен клад. Находка, представляющая исключительную ценность, пере…»
Стало обычным, что каждая такая заметка заканчивается одинаково: «находка передана в Государственный банк».
Передана… А как же иначе?
Но эта… эта никуда передана не была.
Клад, найденный на чердаке, остался в руках тех, кто его обнаружил.
Обнаружил, собственно, один: Синельников.
Обычно уравновешенный, спокойный, он от удивления ахнул.
Да если такое, как взятое наугад сверху, идет до самого дна… Да если в каждой картонной коробке содержимое то же, что в этих, первых!..
Поистине изумительный клад!
Оба ящика, наконец, благополучно водворены на место. Все вроде бы в порядке. Но почему не утихает волнение? Трудное-то позади…
Позади?
2.
Впереди!
Будь это «обыкновенный» клад — серебряный, золотой, бриллиантовый — за ним бы уже мчались инкассаторы Госбанка, а час-другой спустя точнейшие приборы определили вес, пробу, караты…
Этот, найденный Синельниковым, к таким не относился. Цену его не могли бы определить даже банковские специалисты по драгоценностям. То, что извлекалось из ящиков, не требовало особо точных измерительных приборов, зато нуждалось в разгадке.
Это были старые негативы.
Их тут сотни. Откуда они? Кем собраны и спрятаны?
В ящике нашлась записка, но в ней только перечень из семи названий — содержимое одной коробки. Да надпись сверху: «Опись негативов, изъятых у фотографа Лапина».
Коробочка, между прочим, завернута в местную газету двадцать восьмого года… Значит, дело было не в каком-нибудь городе, а в нашем и уж никак не раньше (да и не намного позже) того года. И потом — подпись… Не то «Зам…», не то «Зак…»
Остается сказать, что здание, где были найдены негативы,— это краеведческий музей в Оренбурге, Синельников — сотрудник музея, а клад— 1147 негативов, 1147 загадок.
Глава вторая
1.
Как-то я позвонил в музей. Позвонил, не особенно рассчитывая на удачу.
— Я изучаю жизнь Тараса Шевченко в ту зиму, которую он провел в Оренбурге. Это зима 1849—1850 годов. Хочется побольше узнать об окружении ссыльного поэта, его интересах… Ведь даже в тот трудный, неимоверно тяжелый для него период интересы Шевченко оставались необычайно широкими и разнообразными. Несмотря на строжайший запрет, он продолжал писать и рисовать. С огромным вниманием следил за творчеством Лермонтова и Гоголя. Думал о развитии скульптуры, которой чуть позднее с увлечением стал заниматься. Участвовал в философских спорах кружка польских ссыльных. Проявлял живое любопытство к фотографии…
— К фотографии?— прервал меня на другом конце провода Синельников.
— К фотографии,— подтвердил я.— А что?..— И продолжал: — К 1849 году изобретение французского художника Даггера в Оренбурге уже знали. И не понаслышке! Со своим аппаратом здесь побывал замечательный русский фотограф Григорий Силыч Карелин. Позже фотографией стали заниматься в губернской канцелярии и в Петербург иногда отправляли не просто отчеты, а и иллюстрирующие их снимки.
Наконец появился в городе первый фотограф-любитель. Им стал поляк Цейзик, владелец «вольной аптеки». Частый гость в его доме, Шевченко не мог не проникнуться заботами доброго своего приятеля. Для Цейзика он явился первым ценителем и советчиком. Не одна фотография, сделанная другом, совершила с гонимым, преследуемым поэтом далекий и трудный путь в экспедиции к берегам Каспия. Портреты оренбургских друзей, как писал он с Мангышлака, часто служили для него единственным утешением в одиночестве, в беде…
2.
Все это я рассказал по телефону, прежде чем задать свой вопрос:
— А не сохранилось ли в фондах музея снимков середины прошлого века?
Сами понимаете, мне очень хотелось, чтобы ответ был утвердительным. Но надежды было совсем мало.
И вдруг…
— Приходите. Мы тут как раз негативы отыскали. Конечно, старые. Может, на ваше счастье, и те самые найдутся.
Через полчаса, я уже переступил порог маленькой комнатки на третьем этаже музея. Нужно ли говорить, как зажглись глаза, когда передо мною оказались 1147 негативов — 1147 загадок, и что почувствовал-перечувствовал я, взяв в руки коробку с полустертой пометкой: «1853».
Фотографии 1853 года! О таком необыкновенном совпадении можно было только мечтать!
А Синельников смотрел, чуть прищурив глаз, и улыбался.
Глава третья
1.
О чем думают эти солдаты?
Тот что стоит на часах, поддерживая одной рукой винтовку, а другой поглаживая ус?..
И тот, что устало опустился у палатки и невидяще смотрит в серую землю?..
Я рассматриваю негатив из коробки с датой «1853». От изображения, на нем запечатленного, трудно оторваться.
Просто фотография? Не верится. Так и кажется — рисунок, выполненный уверенной рукой мастера.
Ну конечно же, это— фоторепродукция рисунка! Вот и подпись:
«Рядовые Оренбургского линейного № 4 батальона».
Кем сделана эта подпись? Вероятнее, всего, самим художником.
А кто художник?
…Вместо ответа на прежний — вопрос новый.
2.
Рисунков, точнее, репродукций с них, в этой коробке много.
Вглядываешься, сопоставляешь, соединяешь воедино — и словно оживает страница истории. Та страница, которая называется походом на Ак-Мечеть…
Поход этот, осуществленный в 1853-м, стал одним из важных этапов воссоединения Средней Азии с Россией. Подготовка к нему протекала в полной тайне и заняла чуть ли не год. Не один месяц шло подтягивание боевых сил к исходным рубежам…
3.
Как-то давно, знакомясь с «Оренбургским листком» в комплекте 1903 года, я прочел статью историка-краеведа М. Л. Юдина «Поход под Ак-Мечеть». Сейчас, рассматривая отпечатки, сделанные со старых негативов, я вдруг подумал, что сцены, запечатленные здесь, мне знакомы по юдинским описаниям.
Но если Юдин пользовался документами из архива, воспоминаниями современников и участников событий, то художник был там сам.
Он видел это своими глазами. Он не иллюстрировал прочитанное, не воспроизводил слышанное— рисовал с натуры.
С натуры зарисована полукруглая стена незадолго перед тем заложенного укрепления среди сыпучих песков, на тощей протоке Казала. (Есть ли такой рисунок в музее сегодняшнего Казалинска — крупного города Казахстана? Это — его начало, его рождение).
«Для перевозки воинских тяжестей требовались громадные перевозочные средства — верблюжьи, воловьи и конские подводы…».— Так писал Юдин, Каждый из нас может представить себе это по-своему: простора для фантазии сколько угодно.
А тут уже не фантазия. Сколько видит глаз — навьюченные верблюды, горы и горки тюков, арбы с тяжелой поклажей. Не окинуть взглядом, не счесть…
Устали возницы казахи, притомились даже привыкшие ко всему верблюды — «корабли пустыни». Дневка перед новым утомительным переходом, новыми верстами по степному безбрежью…
Аральскому укреплению посвящено особенно много рисунков. Зарисовки сухопутные, зарисовки морские…
Есть рисунки, сделанные во время решающего перехода — двухнедельного пути от берегов Арала к стенам Ак-Мечети.
Есть — выполненные в дни осады крепости.
Вот этот: «Кустарники на левом берегу Сырь-Дарьи». Так назвал его художник. А по дате… по дате мы можем судить, что сделан он в день, когда первый эшелон русских войск подошел к крепости, когда началась ее осада.
Мы видим только спину солдата. Солдата-артиллериста: рядом замаскированный орудийный лафет, среди кустов (тоже спрятанные от постороннего глаза) ящики с боевыми припасами.
Взгляд устремлен вдаль, за реку. Там — неприятель.
О самом бое рисунки не рассказывают ничего.
Разве лишь этот. На нем — стена Ак-Мечети, взорванная при штурме. Через пролом виден знакомый контур судна «Перовский», который подошел прямо к крепости. Только что, вероятно, закончилась последняя атака. Победа!
Да, нелегко она далась. Нелегко…
4.
Я рассматриваю негативы, отпечатки с них и думаю о рисунках — их истории, их судьбе, их авторе.
Хотя почему — авторе? Рисовал не один. Не один почерк, не одна рука. Совершенно определенно, что здесь два, а может, и три художника.
Кто они?
Уж не Шевченко ли?.. Разглядывая первые негативы, я старался (уверен, что вы меня поймете), старался увидеть Шевченко.
Да нет же, не только старался. Видел! Видел его, Шевченко, взгляд, его манеру!
Видел, хотя и знал: в 1853 году рисовать он это не мог. Далеко от Аральского моря, от Сыр- Дарьи, от Ак-Мечети до Новопетровского укрепления на Каспии. А именно там находился в то время великий поэт и художник. Нет, делать зарисовки похода Шевченко возможности не имел.
Но почему так схожи рисунки, выполненные им в Аральской экспедиции 1848—1849 годов, и эти.., многие из этих, что на старых негативах? Отчего кажется, будто одна рука держала карандаш?
5.
Удалось установить, кто из художников участвовал а походе на Ак-Мечеть. Ими оказались Андрей Горонович и Бронислав Залеский, ссыльный поляк, друг Шевченко…
Дружба этих людей началась в ноябре 1849 года, когда Аральская экспедиция А. И. Бутакова, в которой Тарас Григорьевич участвовал в качестве художника, возвратилась в Оренбург. Просьбы Бутакова оказалось достаточно, чтобы начальник корпуса Обручев прикомандировал рядового Залеского в помощь Шевченко «для отделки гидрографических видов», как «умеющего рисовать».
Склонность к рисованию в Залеском проявилась давно. Но возможности развить свой дар он не имел. С юных лет Бронислав с головой ушел в революционную работу, и начались для него этапы, тюрьмы, ссылки.
Шевченко стал для Залеского первым настоящим учителем изобразительного искусства, а их совместный труд — первой школой профессионального мастерства.
Новый помощник оказался старательным и способным учеником. От копирования шевченковских произведений он все смелее переходил к самостоятельному творчеству.
Самостоятельному, хотя и в той же манере. Не случайно автопортрет, выполненный им в начале пятидесятого года, чуть ли не до наших дней считался работой Тараса Григорьевича Шевченко.
Учение продолжалось в горах Кара-Тау. Шевченко прибыл сюда из Новопетровского укрепления, Залеский — из Оренбурга. Сердечной, радостной была их встреча. В то лето, лето тысяча восемьсот пятьдесят первого, Бронислав с глубоким интересом следил за новыми и новыми работами Шевченко. Много их прошло через его руки. Ссыльный поэт-художник, находясь в «незамкнутой тюрьме» на берегах Каспия, испытывал постоянную нужду, и добрую услугу оказывал оренбургский приятель, отыскивая среди поклонников искусства покупателей шевченковских произведений.
А в это время один за другим заполнялись альбомы его самого. И день ото дня рисунки становились все более уверенными, все более зрелыми.
«Часы, проведенные с карандашом в руках, были для меня наилучшими в тот период. То были часы вдохновения, забвения жгучей печали…»
Это признание Залеского. Так писал он много лет спустя.
Дружба с Шевченко, учение у Шевченко — вот что принесло ему вдохновение.
…Первооснова необыкновенного сходства — здесь!
6.
Выходит Залеский?
— Залеский! Большинство работ — его!
Георгий Николаевич Чобров, доцент Среднеазиатского университета,— большой знаток изобразительного искусства Средней Азии, творчества художников, так или иначе связанных с его родным краем.
Его ответ из Ташкента был обстоятельным, аргументированным. Мои предположения он подтвердил, а кроме…
Кроме того, я узнал, что у того же Юдина имеется книга «Взятие Ак-Мечети в 1853 году как начало завоевания Кокандского ханства». Книга эта вышла за несколько лет до Октябрьской революции, содержит в себе много интересных фактов и… «Там,— писал Чобров,— есть много репродукций с рисунков Гороновича я Залеского, среди которых (я в этом не сомневаюсь) найдутся и рисунки, запечатленные на фото».
В небольшой книжке, присланной вскоре из столичной библиотеки, рисунки занимали несколько листов-вклеек. Но особенно обрадовали знакомые мне по негативам. Таких было пять или шесть: «Пароход «Перовский» и уральские казаки на берегу», «Кустарники на левом берегу Сыр-Дарьи» и некоторые другие.
Некоторые…
Большинство рисунков Залеского, выполненных во время акмечетского похода, ни в его альбомах, ни в других изданиях света не увидело.
Этому была своя причина.
7.
А заключалась она в том…
Однако, раньше я расскажу еще об одном письме —из Киевского музея Тараса Шевченко.
Заместитель директора по научной части Глафира Петровна Палемарчук удлинила список авторов, причислив к нему и Алексея Чернышева. Правда, в Ак-Мечеть он прибыл уже после победы, но ряд рисунков оставил.
Но главное оказалось впереди.
«Оригиналы хранятся у нас»,— прочел я о рисунках Бронислава Залеского.
В Киеве? Вот так сюрприз!
Круг загадок расширился еще более. Каким образом репродукции оказались на чердаке оренбургского музея, в то время как подлинники находятся в фондах музея киевского?
Впрочем, одна из загадок — загадка авторства рисунков — была уже решена.
Теперь предстояло решить остальные.
Причина того, что рисунки Залеского и других остались малоизвестными, заключалась… в Перовском Оренбургском генерал-губернаторе, организаторе и главном начальнике похода на Ак-Мечеть.
Он слыл меценатом. И поэтому уделял час- другой театру, приближал попавшего не по своей воле в Оренбург поэта, брал в поход тоскующего по кисти художника.
Делалось это не без дальнего прицела. Театр напоминал о просвещенности правителя. Благодарный поэт мог воспеть покровителя. Художник — запечатлеть его победы.
Он ронял милостивый комплимент актрисе, благосклонно улыбался сочинителю, хвалил живописца, но… относился к ним, как барин к холопам, считая собственностью своей и их жизнь, и их труд.
Ружена Собанская, друг Бронислава Залеского, в каждом письме спрашивала о его творческих делах. Горячо, настойчиво убеждала она Залеского взяться за перо, чтобы поведать о быте, обычаях казахов, о жизни ссыльных земляков, о местах, куда забросил царский гнев свободолюбивых поляков. Со временем все большее место в письмах занимают его рисунки. Собанская ратует за создание альбома степных пейзажей. Она уверена: такой альбом вызовет интерес в Польше.
Убедить друга удалось. Случилось это к концу того памятного, пятьдесят третьего. Тогда же Залеский создал первые листы. Это виды степи, виды мест, где довелось побывать. В основу их легли сохранившиеся путевые зарисовки.
Зарисовок похода на Ак-Мечеть у художника не оказалось. С глухим сожалением он сообщает, точнее намекает, Ружене, что описывать военную экспедицию не имеет права, а наброски, сделанные во время ее, автору больше не принадлежат…
Принадлежали они Перовскому. Могущественный генерал считал работу «своего» солдата полной и безраздельной личной собственностью.
И отнюдь не из угрызений совести Перед рядовым-художником, к тому же опальным, не из желания запечатлеть его труд, а для утверждения распространения собственной славы полководца-военачальника пошел он на копирование рисунков.
Копирование новым тогда способом — фотографическим,
Перовский не только знал о фотографии, а и живо интересовался всем, что было с нею связано. Об этом, кстати, писал впоследствии сам Залеский. Знал ли он, что рисунки, которые были безжалостно, хотя, вероятно, и не без «любезностей», у него отняты, оказались на стеклянных пластинках и попали в оренбургский губернский музей?
Кто делал репродукции?—Первый фотограф- любитель Цейзик? Чиновник из губернаторской канцелярии?—Теперь уже не узнать.
В быстро пополнявшихся фондах музея губернской архивной комиссии негативы находились на виду. В поисках иллюстраций к своей книжке об акмечетском походе обратился к ним Юдин. Имя художника он не указал—обнаружить его не удалось.
Не удалось, хотя та же комиссия стала обладательницей и части оригиналов.
С дорогими ему набросками — собственными своими работами — Бронислав Залеский более не встретился.
А его учитель Шевченко?..
Нет, он тоже их не видел. Но как символично, что работы великого Тараса и его друга — ученика Залеского, в наши дни соединились под одной крышей — в Государственном Шевченковском музее!
Глава четвертая
1.
Однажды, располагаясь на своем обычном месте, в музее, я обнаружил, кроме «своих» коробок, две другие. И тоже акмечетские!
Но не репродукции. Фотографии….
Оригинальные фотографии!
Синельников заглянул и исчез. Только одно я успел уловить: смешинки в глазах. Экий человек!
Огорошил, взбудоражил, а сам — в сторонку. Будто вовсе ни при чем…
Негативов было много.
Тридцать, может, сорок. Не все сохранились. Иные пожелтели, лишились эмульсии, имели трещины, а то и представляли собой мозаику осколков.
Они были выполнены в одно время с фоторепродукциями. Давнее, очень давнее время…
Кое-что напоминало виденное на рисунках. Навьюченные верблюды с погонщиками-казахами. Солдат- дозорный в кустарниках на берегу реки. Пейзажи степи — бескрайней и безлюдной… Однако больше было незнакомого.
Где подглядел это фотограф?
Ключ к отгадке дала одна фотография. Та, которая запечатлела старую мечеть, известную мне по рисунку художника-любителя Р. Поля. Он служил в Орской крепости и оставил нам несколько ее зарисовок, удивительно совпадающих с описаниями Тараса Шевченко.
Да, на снимке та же мечеть…
А коль так, то среди фотографий, что оказались в моем распоряжении, можно отыскать и другие, сделанные в той же крепости или ее окрестностях!
Группа людей на берегу. Не Урала ли?…
Урал!
Да, река Урал — на многих снимках. Значительная часть их сделана именно тут, в районе нынешнего Орска. И следа не осталось от былой глухомани. Тем важнее, тем ценнее эти фотографии.
Не один негатив запечатлел быт казахов. Друзья из Алма-Аты, из других городов Казахстана! Для ваших музеев есть новые экспонаты! Этнографы братской республики, вам будет что посмотреть!
На старых снимках нет Аральского моря, Казалинского форта, Ак-Мечети. Может, эти фотодокументы где-то еще, в другом месте?.. И все-таки находке нельзя не порадоваться. Отпечатки с найденных негативов дополняют зарисовки Залеского и других художников, расширяют наше представление и о времени, и о местах событий, и об их участниках.
Участником был и тот, кто подглядел все это объективом своей громоздкой деревянной камеры.
Жаль, но имя этого человека остается пока неизвестным.
А снимки его через столетие воскресают для новой и долгой жизни.
2.
…Не один час и не один день провел я в архиве, отыскивая следы первых оренбургских фотографов.
Поиски были безуспешными.
Безуспешными, но — не бесполезными.
Чтобы узнать хоть что-нибудь о старых фотографах, стоило попытаться найти их последователей. И вот на столе справка адресного бюро:
«Лапин Михаил Михайлович, год рождения 1879, проживает: Гугучинский переулок, 4»…
Лапин?! Откуда знакома мне эта фамилия? Ах, да, вспомнил: «Опись негативов, изъятых у фотографа Лапина…»
Значит, он жив?
А может, это не он?
3.
— Он самый, Лапин… Михаил Михалыч Лапин… А вы из собеса? Погромче, я недослышу. Из музея?.. Лапиных в городе, должно быть, много… Это в смысле того, что адрес… Не ошиблись? Ну, ежели так, проходите. Прошу.
Сухонький старичок с белой головой предупредительно раскрыл передо мною дверь.
— Чему, позвольте спросить, обязан?
Из густой сетки морщин глаза его глянули на меня со сдержанным любопытством.
Обнадеженный и весьма взволнованный встречей, я заговорил довольно сбивчиво. О негативах, о снимках, о фотографах…
— Э, опоздали! — махнул рукой хозяин. (А у меня екнуло сердце. Опоздал? Почему? В чем?).— Опоздали, мил-человек! Я уж лет десять, даже больше, как от дела оторвался. Тяжело стало… И то сказать, шестьдесят лет занимался!
— Шестьдесят?
— Считайте сами. В семьдесят три на пенсию ушел. А начинал мальчонкой — двенадцати не было… Так-то!
Начинал он лет за десять до начала нашего века. Ко времени первой русской революции Лапин был уже мастером в одном из московских фотографических заведений. Но скоро Москва стала для него лишь воспоминанием. После декабрьского вооруженного восстания он вынужден был бежать — сначала в Самару, потом дальше, в Оренбург. Тут и обосновался…
Стариковская память многое растеряла-утратила. Многое… только не события семнадцатого- восемнадцатого — бурных, великих, неповторимых годов.
…Он выполнял задания Совета рабочих, солдатских и казачьих депутатов и потому находился в самом водовороте борьбы. Беспартийный, Лапин шел за Цвилингом, братьями Коростелевыми, Мартыновым, за другими большевиками- ленинцами. Шел потому, что верил. И в правоту их верил, и в победу.
Его вера выдержала испытания.
В один из дней после того, как дутовцы захватили власть, к нему, больному, явился офицер из дутовского штаба.
— Нам известно, что у вас фотографировались красные заправилы и другие, так сказать, деятели… Эти негативы должны быть переданы властям… Вы понимаете?
Лапин понимал. Хорошо понимал, зачем явился гонец атамана. И то, как он подведет товарищей, какие неопровержимые документы против них доставит врагу.
— Все негативы?
Самое верное прикинуться этаким простачком. Авось, выиграет время и что-то придумает…
— А за какие годы негативы нужны? Дома у меня только старые. Искать надо… Да и как угадаешь, кто красный? Кабы пометки какие!..
Немигающе смотрел он в глаза офицеру, а сам думал: фотографии нужные находятся тут, в этой же комнате, и не старые негативы вот в том деревянном ящике, а ге, за которыми пожаловал нежданный гость. Те самые… Портреты многих людей, снимки групповые. Да, для Дутова пожива была бы ценной..,
— Не притворяйтесь!
Офицер проявлял нетерпение.
— Можете убедиться сами,— пожал плечами Лапин и поднял крышку ящика.— Вы как, сами будете просматривать или мне?.. Выздоровею, и…
Перспектива долгого копания среди сотен негативов посетителя не привлекла. Он наклонился, извлек пластинку, посмотрел на просвет. Оказалось, какой-то унылый степной вид… Положил обратно. Что скажет?..
— Даю сроку до девяти утра! Не выполнишь, или что утаишь — пеняй на себя! До девяти — и ни минуты еще!
До девяти Лапин успел не только досконально разобраться, что имеется на каждом негативе, но и надежно спрятать те, за которыми должен был прийти дутовский штабист.
Не сразу разобрался офицер в подсунутых ему пластинках. Он унес с собой довольно полный набор лиц и фигур всех, кроме большевиков и их поддерживающих.
Только вечером узнал Лапин о результатах.
Вечером, когда за ним пришли вооруженные казаки.
Рубцы на спине остались надолго…
…Многое он порассказал. Память раскрывалась постепенно и трудно, будто изображение со старого негатива.
Кстати, о тех, которые принес я, бывший фотограф мог сказать только одно:
— Давнишние…— И даже пошутил:— Против них я совсем молодой.
А потом с удивлением спросил:
— Как только целы остались?
4.
Этот вопрос меня занимал не меньше.
Но, чтобы узнать нечто новое, пришлось рассказать обо всем сначала. Не забыл, конечно, и о закорючке подписи под описью с упоминанием Лапина. Извлек ее из папки, показал.
Лапин не мог не знать человека, который тогда, четверть века тому назад, занимался сбором негативов!
Но…
— Извините, не помню,— услышал я от своего собеседника несколько мгновений спустя.
Пожал плечами, развел руками и снова, поправив очки, подвинул к себе листок-опись, в конце которого вместо фамилии стояли три буквы: то ли «Зам…», то ли «Зак…».
— Нет, фамилию не помню! — решительно сказал Лапин.— Хотя, наверное, знал… Весьма вероятно, что знал!
Вновь задумался, вновь умолк.
— А человека, человека того не забыл… Выгский такой, худой, очень больной… Я его в революцию видал. Комиссаром вроде был. Комиссаром его продолжали называть и тогда, когда мирная жизнь уже наступила. Или потому, что ходил в той же кожанке… или еще отчего. Он негативы собирал! Вам, говорил, ни к чему, а народу требуются, народ знать должен, Народ — всему хозяин! Кое-кто из частников, понятное дело, за свое цеплялся… Мое, не желаю, не дам никому!.. Тогда он, комиссар тот, говорил, будто приказ отдавал… «Именем революции!» — говорил. И на этом разговоры кончались.
«Комиссар»?
«Именем революции»?
О, здесь было о чем подумать, что представить.
Старый фотограф протянул мне новую нить.
Глава пятая
1.
После разговора с Лапиным мыслями моими овладел тот загадочный комиссар. Он, думалось мне, всему основа и всему голова. И к услышанному от старика-фотографа я возвращался все чаще.
Размышления об этом, само собой разумеется, не могли не отвлекать от дела. Того дела, которое было и оставалось для меня главным. Но здесь поиск подходил к концу — концу вполне благополучному. Многие из старых негативов обрели официальные паспорта и даже развернутые биографии. Хоть бери и выставляй в музее.
В музее жизнь шла довольно активная. Объявили план краеведческого лектория, и уже перед первой лекцией возникла «проблема стульев», проще говоря — где рассадить всех, кто явился. Провели «день открытых дверей»,— в тихие музейные залы хлынул поток людей самых различных возрастов. Как-то к вечеру по парадной лестнице вступили на второй этаж телевизионные камеры, и вместе с ними сюда пришли сто тысяч зрителей. Сто тысяч сразу!
В тот день Синельников пригласил меня к одному из стендов о гражданской войне в Оренбуржье.
И этот, и соседние, и все другие стенды зала были мне давно знакомы. Я досконально их изучил, работая над пьесами о героике тех лет.
Да и позднее, приходя по тому или иному поводу в музей, непременно задерживался у фотографий, документов, реликвий огневого времени. Так что новое в глаза бросалось сразу.
Вот и сейчас, увидев несколько не известных мне снимков, я перевел взгляд на Синельникова.
„.Последний полицмейстер Оренбурга…
Вопрос был задан одними бровями. Ответом послужила улыбка.
Безмолвным, но вполне понятным ответом. Значит, все раскрыто?
— Только приоткрыто! Но…
2.
Фотографии, увиденные мною на музейном стенде, оказались отпечатками с негативов, за которыми охотился дутозский офицер.
Теми самыми, которые с риском для жизни прятал Михаил Михайлович Лапин.
Групповые снимки рабочих Главных железнодорожных мастерских, строительства ветки на Орск, мукомольных предприятий города… Не просто рабочих — самых сознательных, самых закаленных. Испытанного в борьбе авангарда оренбургского пролетариата. Бойцов-ленинцев!
Ленинцы… Трудный прошли вы путь, дорогой ценой добыли свободу. Все довелось вам испытать, все выпало на вашу долю: и непосильный с малых лет труд, и полуголодное существование, и казачьи нагайки на спинах. В борьбе за рабочее дело, за рабочие права — в стачках, в революциях, в сражениях гражданской войны познали вы силу солидарности людей труда. В горниле боев с самодержавием и его защитниками выковалась ваша вера в партию. И вы пошли за ней. Пошли самозабвенно, не щадя жизни.
Нет, не зря гонялись за их фотографиями приспешники белого атамана Дутова!
Гонялись, да просчитались…
Вот они, эти снимки. Вот они, эти люди.
И надо хоть коротко, хоть в немногих словах сказать об этих и о других, сохраненных временем, негативах. Тех, которые завтра, через неделю, через месяц или год разлетятся веером фотографий и займут, непременно займут свои места на стенах музеев и на страницах книг.
3.
Нетерпение мое питают, конечно, не эти: …Сановные деятели епархии…
…Чиновники губернской канцелярии…
Тоже прошлое, но — нет волнения, нет душевного трепета. «Ух ты,— думаешь, глядя на изображение полицейского чина,— и до чего же важен! Как индюк, важен… едва не лопнешь! И тут же говоришь себе с усмешкой:—Лопнул!».
Негативы пусть лежат.
Можно для порядка пометить их номерками. Нужно (таковы музейные правила) внести их в описи.
А в памяти нашей этим «экспонатам» места нет. Нет, и не будет. Ее занимают, в ней живут другие образы, другие люди!
…Я часто прохожу по Томилинской — есть такая улица в Оренбурге. Не центральная и не шумная, без больших домов и асфальта тротуаров — зеленая, уютная, тихая. Но когда я теперь мысленно пытаюсь ее представить, она возникает передо мною не маленькими домиками и не старыми деревьями. — простыми русскими чертами рабочего лица. Лица Сергея Томилина.
Токарь. Подпольщик.
Красногвардеец. Боец. Снова токарь. До двадцать второго когда умер от раны, полученной еще под Актюбинском.
Не лихой богатырь. Но товарищи навсегда сохранили о нем память. Фотографию в свое время искали, да не нашли. И вот теперь… Я рад, я очень рад нашей встрече, Сергей!
И встрече с Лобовым, ткачом из Иваново-Вознесенска… И знакомству с Ивановым, рабочим «Орлеса»… Табличками улиц они тоже навеки вросли в мой город. Но и бессмертные должны иметь свой живой облик. Должны, и мы его отныне представляем!
Легендарный Блюхер и столь же прославленный мичман Павлов… Безымянные венгерские бойцы-интернационалисты… Люди знаменитые, люди безвестные — полководцы и солдаты Октября… Каждый негатив, каждая фотография — поэма, повесть, новелла. О яркой человеческой судьбе, о жизни, отданной прекрасной цели, о величии и бескорыстии подвига. Подвига первых…
Перебираешь старые снимки, смотришь, вглядываешься—и одна за другой оживают страницы прошлого. Да какие страницы!
Последние часы перед эвакуацией города в восемнадцатом…
Эшелоны с добровольцами: «На фронт!»
Жертвы кровавого террора Дутова…
Мертвые, полуразрушенные заводские цехи…
И…
Торжество новой жизни:
первый субботник в еще безмолвном цеховом корпусе,
первый «красный паровоз» под парами на путях,
первый трактор на демонстрации,
первый отряд юных пионеров…
Все тогда было первым, и объектив фотоаппарата зорким глазом очевидца схватил, приметил, запечатлел десятки, сотни мгновений нового.
Вручение оренбуржцам почетного революционного Красного знамени ВЦИК… Демонстрации трудящихся города и парады частей Красной Армии… Конференции губернской партийной организации… Съезды Советов, профессиональных союзов, комсомола, работниц и крестьянок, рабкоров… Приезд в Оренбург посланцев ЦК — Михаила Ивановича Калинина, Семена Михайловича Буденного….
Распахнулись двери первой сельскохозяйственной выставки — фотографии!
Прилетел из центра агитсамолет — был он таким, смотрите!
Открылся детский дом — вот его питомцы и воспитатели!
Знакомыми, родными кажутся лица людей у памятника Ильичу. Они строили его своими руками, на свои рабочие копейки. Этот памятник был одним из первых, воздвигнутых народом в честь своего вождя, учителя, друга.
История в негативах… Ожившее прошлое… Как близко, как дорого все это сердцу!
4.
Чтобы выяснить, была ли фотография известна ранее, я то и доле заглядывал в фонды музея, подходил к его стендам. И как-то само по себе получалось, что взгляд мой все чаще останавливался но худощавом лице с большими, острыми глазами. Человек на снимке словно встречал меня на пороге и провожал по залу.
Кто он?
«А. Я. Закурдаев, член Военно-Революционного Комитета»,— прочел я под фотографией, когда подошел к ней поближе.
И вдруг — отчего, не знаю—вспомнился завиток в нижнем углу листка с описью негативов, изъятых у Лапина,
«Зек..,»
Зак…урдаев?
Старый фотограф называл того человека комиссаром.
Может, он и есть?
— О Закурдаеве сведения имеются? — спросил я, спустившись вниз, у библиотекаря музея.
— О Закурдаеве? Имеются.— И тут же, вопрос на вопрос: — А о каком?
— То есть…
— Один погиб во время боев за Оренбург.
— Инициалы «А. Я.»?
— Нет, это другой.
— Жив?!
Библиотекарша развела руками.
— К сожалению, нет в живых и его. Он умер в начале тридцатых годов…— Посмотрела на меня и добавила: — Это был директор нашего музея.
А вот и карточка музейного «справочного бюро»:
«Закурдаев Александр Яковлевич… Активный участник Октябрьской революции и гражданской войны в Оренбургском крае… Руководителем музея стал в двадцать восьмом… Работал до 1931-го — до дня смерти… Прочесть о нем можно в газете за…»
Я еще не читал и даже в глаза не видал той заметки, но сомнения уже не было.
— Тот самый!
Глава шестая
Ну конечно же он!
«В музейном строительстве т. Закурдаев проявил свойственный ему напор старого красногвардейца…»
Это — из некролога.
Сдержанно суровые строки его поведали мне о многом. Но… многое осталось за колонками скорбной статьи, не вошло в них, не вместилось. Значит, надо было искать.
И я снова отправился в поиск.
О своем «путешествии» по следам Александра Закурдеева рассказывать не стану. Ни о том, как отыскивал его боевых друзей и слушал их рассказы. Ни о нежданном-негаданном знакомстве с Любовью Леонидовной — верной подругой и женой. Ни о встрече с маленькой книжечкой без переплета, которая оказалась «Записками красногвардейца», была написана тем же Закурдаевым и вышла из печати к десятилетию Октября.
Эти поиски помогли мне восстановить облик человека с гордым именем: красногвардеец.
Красногвардейцем Закурдаев стал в один из дней 1917-го. Сколько из череды дней того года запомнилось ему на всю жизнь! Митинги и стачки, листовки и демонстрации, стычки с жандармами и бои с белыми бандами, тюремные одиночки и дерзкие побеги — все было в семнадцатом. Все…
Но самым памятным остался день в мае, когда его, потомственного самарского железнодорожника, принимали в партию большевиков.
Обсуждение долгим не было: Закурдеева знали. И потому, что знали, без колебаний приняли и без колебаний поручили: пойти в воинские части, стать для солдат своим человеком, сделать так, чтобы люди в серых шинелях поскорее смогли разобраться, кто им друг, а кто враг.
Это было трудно. Это было опасно. И все- таки он пошел. И слова нашел. И нашел ключи к солдатским душам. Безотказные ключи, выкованные из правды.
Уже вскоре, при активнейшем его участии, гарнизон оказался под большевистским влиянием. Да таким, что военные власти забегали- засуетились. Несколько дней спустя Закурдаева отправляли на фронт.
Конечно, те, кто провожал, а, точнее, выпроваживал его из Самары, не могли предположить, что уже в сентябре — через месяц или полтора после этого — «коммунистический агитатор» окажется во главе военной партийной организации Оренбурга.
— Товарищи, мы так сжаты кольцом контрреволюции и так резко ощущаем здесь предательство эсеров, меньшевиков и иных лжедемок- ратов, что вооруженное восстание по примеру петроградских товарищей стало для нас необходимостью. Мы должны вырвать власть из рук белого атамана Дутова!..
Говорил Самуил Цаилинг — испытанный ленинец, признанный вожак оренбургских пролетариев.
В кипении огненных дней они успели хорошо узнать друг друга. Закурдаев, слушая Цвилинга, представлял себе завтрашний день, завтрашний бой. Он думал, напряженно думал о том, что нужно сделать утром, на рассвете.
А встретить рассвет довелось в… тюрьме.
Дутовские молодчики со всех сторон ворвались в зал, где шло заседание Военно Революционного Комитета, и почти весь его состав оказался арестованным.
Но и в тюремных камерах они оставались хозяевами города.
Из камер шло руководство всеобщей забастовкой рабочих.
Отсюда исходили указания о формировании и обучении красногвардейских отрядов.
Сюда сходились нити подпольной деятельности оставшихся на свободе товарищей.
Закурдаев вошел в тюремный комитет, который руководил всей жизнью, всей борьбой политических.
Да, борьбой! Эти люди боролись за свои права, за свободу.
Стойкость на допросах… Голодовка протеста… Наконец побег…
План его разрабатывался с особой тщательностью. Нужно было установить надежные связи с товарищами на воле, договориться о расстановке сил — как в камерах, так и за оградой, через верного человека в тюремной охране заполучить хоть немного оружия, продумать… Впрочем, продумать требовалось многое, всего не упомянешь.
Закурцаеву выпало начинать. По сигналу Цвилинга он первым вышел из камеры, первым бросился на караульного.
Утром все в городе уже знали: около полуночи из губернской тюрьмы бежали двадцать два большевика.
…А путь через казачьи станицы? Нелегко было пробить такое кольцо, но он прорвался и добрался до Бузулука. Туда, где готовился решительный бросок на Оренбург.
Возвратился Закурдаев с боями и с победой.
Но — не для тихой и спокойной жизни.
Жить «тихо» этот человек не умел.
Стало нужным — и он взялся за организацию госпиталя.
Потребовалось — пошел в летчики-наблюдатели красного авиаотряда.
Разбушевался сыпняк—кампанией по борьбе с тифом руководит Закурдаев.
И с голодом…
И с разрухой…
Он будто не замечает — нет, замечать не хочет!— что собственно его силы день за днем подтачивает туберкулез, что жить остается до обидного мало.
Мало… Тем важнее поспешить, поторопиться.
Мало… Тем необходимее делать больше.
И даже «спокойная» работа в музее озаряется для него огнем неуемного, жаркого горения.
Он ищет, собирает, добывает реликвии революционных лет. Организует запись воспоминаний и пишет их сам. Гоняется за документами, фотографиями, негативами.
Для детей и внуков. Для вас. Для многих и многих будущих поколений.
И, как некогда, глухо, но твердо звучит его голос:
— Именем революции!
И, как некогда,— одни с уважением, другие с удивлением,— люди говорят о нем:
— Комиссар!..
…Ну конечно же, это он, Александр Закурдаев… И ящики с негативами—его заслуга, его труд, его клад… Клад, предназначенный людям.
Глава седьмая и самая короткая
Людям клад и достался.
Не вина Закурдаева, что это случилось только тридцать с лишним лет спустя. Он умер в разгар работы, не успев передать эстафету.
Но эстафета благородного дела не затерялась. не погасла. Ее подхватили такие же горячие сердца.
И среди этих людей — Синельников. Василий
Григорьевич Синельников, мой добрый знакомый…
Он никогда Закурдаева не видел. Он знал о нем лишь понаслышке. В тот год, когда его не стало, в Синельникове только-только начала проявляться страсть краеведа.
Вместе со всем народом он учился, вместе рос, строил, воевал и через все пронес живой огонь энтузиаста следопыта, не скорого на красные слова, зато делами щедрого.
Синельников и открыл .нам клад комиссара Закурдаева.
Клад, о котором я уже рассказал.
