И СЛОВО, КАК ПУЛЯ…
Ветром разлохмаченные волосы, плотно сжатые губы, глаза, устремленные в безбрежную даль, которая простирается за синим лесом, за убегающим к горизонту шоссе…
Зоя Космодемьянская — это имя вырубил резец мастера на пьедестале памятника, установленного на Минском шоссе, недалеко от деревни Петрищево. И как бы ни опаздывал маршрутный автобус Минск — Можайск, шофер обязательно сделает здесь остановку. Выйдут пассажиры из машины, молча постоят у развилки дорог — и вспомнит каждый суровое военное время, подвиг этой девушки.
О смелости Зои написаны поэмы, сложены песни. А кто первым рассказал о ней, кто по крупицам собрал и бережно донес до нас историю ее подвига?
27 января 1942 года в газете «Правда» был опубликован очерк «Таня». Написал его военный корреспондент Петр Лидов.
…Уже три дня, как семья перебралась к Лидову в Минск. Сегодня, оставив девочек в гостинице под присмотром дежурной по этажу, жена и Петр сбежали в театр.
За последнее время они так мало были вместе… Сначала длительная командировка в Прибалтику, а потом это неожиданное назначение в Минск, собственным корреспондентом газеты «Правда» по Белоруссии.
После спектакля еще немного побродили по городу.
Чудесный вечер начинающегося белорусского леса. Как терпко пахнут тополя! Он раньше не замечал этого. Где-то вдали гудят самолеты.
— Почему им сегодня не спится?— спрашивает Галя.
— Развоевались,— отвечает он.
— Не надо так шутить, Петя.
— Слушаюсь, товарищ семейный главнокомандующий!
Сегодня им очень хорошо, этим двум немолодым уже людям.
Открыта заветная бутылка «Массандры», привезенная в прошлом году из Крыма. Галина ставит на стол граненые гостиничные стаканы. Они пьют за все хорошее в прошлом и за отличное в будущем. Звучит тост журналистов, геологов, моряков — людей всех беспокойных профессий:
— За тех, кто в пути!
За стеной, в соседнем номере, кто-то включил радио. Гулко отбивают начало нового дня кремлевские куранты. 22 июня 1941 года.
* * *
Лидов пытался попасть в Брест. От встречных беженцев он знал, что там идут ожесточенные бои. Но гитлеровцы перерезали дорогу. Пришлось вернуться назад.
В блокноте Лидова появилась первая фронтовая запись:
«Кто мог предвидеть, что в Брестской крепости, где была перевернута последняя страница русско-германской войны, начнется битва, быть может самая страшная во всей истории…»
* * *
Последние часы Минска. Пепел сожженных бумаг хлопьями кружится в воздухе, оседает на мостовой. Пора уезжать. Сегодня утром Лидову принесли телеграмму:
«Срочно прибыть редакцию».
Редакционная машина медленно пробирается через людской поток на шоссе. Сгорбившись по-стариковски, идут с небольшими заплечными мешочками воспитанники детского дома. У этих ребят Лидов был в гостях на первомайском вечере.
Угрюмо насупив брови, шагает старик- художник. Месяц назад Лидов присутствовал на открытии выставки, где были показаны его работы. Едва поспевает за стариком загорелый малыш с кутенком на руках. Щенок доверчиво прикрыл глаза, спит…
Лидов распахивает дверцу.
— Садитесь скорее, подвезу.
Протяжный вой самолетов надвигается с запада. Люди тревожно смотрят вверх. Три черные точки стремительно растут. «Мессеры» с волчьим завыванием проносятся над головой.
— Ничего страшного. Они не трогают мирных жителей. Все-таки немцы, культурная нация… Гете, Гейне, Бетховен,— рассуждает художник, усаживаясь с внуком в машину.
Снова нарастает вой моторов. Тень самолета закрывает небо.
— В кювет! Быстро!— кричит Лидов, рывком открывая дверцу автомобиля.
На бреющем полете фашистский стервятник проносится над дорогой, расстреливая беженцев. Мальчуган, будто споткнувшись, падает рядом с машиной, и лужица крови растекается у его головы… Старик поднимает внука, еще не понимая, что случилось…
В Вязьме Лидов догоняет семью. Никто из родных не знает о том, что он видел в пути. Только младшая, Наташа, вдруг захлопав в ладоши, гозорит:
— У меня чулок рваный, а у папы вся машина в дырочках.
***
Осенью фронт вплотную подошел к столице. Теперь Лидов добирается на передовую трамваем и попутной, машиной. Положение на фронте очень тревожное: оставлены Можайск, Нарофоминск, Руза, Звенигород. У Лидова на первой газетной странице появилось свое, постоянное место. В заголовках его корреспонденций будничная суровость. 13 октября 1941 года: «Ожесточенные бои на западном направлении»; 26 октября 1941 года: «Противник готовится к решающей битве»; 29 октября 1941 года: «Ожесточенные бои на подступах к Москве»…
***
Лидов и Галина идут по забеленному первым снегом Тверскому бульвару. Как рано в этом году пришла зима!
Мерный глуховатый топот солдатского строя. Шагают девятнадцатилетние стриженые мальчишки. Юность уходит на фронт.
Двое стоят, двое молчат, двое смотрят солдатам вслед. Когда где-то далеко топот стихает, Галина спрашивает:
— А ты веришь, Петя, мы… выстоим?
— Да!
В блокноте четкая запись:
«21 октября. Не надо паники. Больше спокойствия. Пора понять и усвоить: у нас лучший в мире солдат. Мы воюем на своей земле, вблизи своих баз. а противник — на чужой, враждебной земле и в огромном отдалении от своей страны. Нужно только уметь ждать и работать…»
И он работал.
***
Самолет, тяжело урча, оторвался от взлетной дорожки и, покачав крыльями, взял курс на запад. За ним другой, третий. Всего 25 машин. Их цель—важный жизненный центр фашистской империи.
На одном из бомбардировщиков вместо стрелка-радиста летит Петр Лидов.
Вокруг машины заплясали разрывы зенитных, снарядов. Уходя от огня, бомбардировщик полез вверх. Тяжесть наваливается на плечи. Минута, вторая, и вот уже линия фронта осталась позади. И снова в прозрачный самолетный колпак смотрят звезды.
Звезды… Манящие спутники детства. В четырнадцать лет Лидов мечтал подняться высоко-высоко, проникнуть в таинственные звездные ; дали. Тогда к ним в город прилетел самолет. Он прострекотал над Харьковом, сделал круг и, скользнув вниз, сел за садами в степи.
Им было четырнадцать, они давно считали себя взрослыми, хотя для многих только прошлым летом закончилось время коротких штанишек на помочах. Не сговариваясь, ринулись хлопцы в степь. Они прибежали первыми. Вокруг самолета ходили двое в черных хромовых тужурках. Было несказанно радостно смотреть во все глаза на этих людей. Хотелось сделать что-то необычное. Петр решил, что станет летчиком.
Всю ночь просидел он за столом. Писал. А наутро отнес письмо в редакцию городской газеты. Заметку о полете самолета в Харькове, к удивлению Лидова, напечатали.
Через 10 лет Лидов стал журналистом. Работал в «Правде», ездил в командировки, исколесил всю страну. Видел такое, о чем не думалось и не мечталось в те четырнадцать мальчишеских лет…
— Прошли Варшаву, скоро объект,— доносится голос пилота.
Скоро — это еще три часа ожидания.
Наконец звучит команда. Громадный бомбардировщик ныряет вниз. Там яркими огнями сияет большой город. Никакой маскировки. Ведь фюрер сказал, что ни один русский самолет не потревожит «голубой небосклон фатерлянда».
Вниз, вниз! Теперь для этой громадной птицы нет ничего, кроме сверкающих огней внизу.
Они быстро растут. Сейчас бомбы полетят вниз, и огни погаснут. Погаснут непременно.
Самолет пикирует на город. Почему молчат вражеские зенитки? Сейчас они откроют огонь, сейчас… Бомбардировщик слегка качнуло: это пошла вниз первая бомба. Второй заход. Яркими факелами пожаров заполыхал город. Запоздало бьют зенитки противника.
Пора! Развернувшись, самолеты уходят на восток, домой.
В «Правде» была напечатана большая корреспонденция о замечательном, дерзком полете в логово врага.
В записной книжке Лидова можно прочесть полустершуюся запись:
«Летчики говорят, что изучали мою корреспонденцию о полете, как учебное пособие. Приятно узнать об этом…»
* * *
Второй месяц отступают гитлеровцы от Москвы. Школой ненависти назвал эти дни Лидов.
«На смоленской дороге, на месте бывших подмосковных деревень, кладбищенскими памятниками стоят занесенные снегом печные трубы. Прокопченные, почерневшие, они словно говорят бойцам: «Отомстите!)»,
Лидов не знал отдыха. Он замучил шофера своим беспрестанным «давай». Однажды, под вечер, махнув рукой на сломанную машину, журналист один пошел в Можайск. На ночевку остановился в чудом уцелевшей придорожной избе.
* * *
Лидов прилег на полу. Ему надо было хорошенько отоспаться, но заснуть не пришлось: загремело тяжелая дверь, и в избу вошел старик. Люди потеснились, кто-то уступил деду охапку соломы. Но старик никак не мог угомониться. Он кряхтел, ворочался и все время бормотал что-то себе под нос. Не по себе было и Лидову: слишком устал за эти четверо бессонных суток.
— Не спится, отец?
— Не спится! Видел я много страшного, сынок, оттого и не спится.
И старик рассказал о своих скитаниях. Жил он в деревне Красновидово, недалеко от знаменитого Бородинского поля. Как и многие жители Подмосковья, не желая оставаться «у немцев», покинул родные места. Теперь шел старик вслед за Красной Армией, возвращался домой.
В эту неспокойную бессонную ночь он поведал Лидову быль, которую слышал от жителей Петрищева.
Дед точно помнил название, потому что деревня эта уцелела: враги не успели ее спалить.
Это был рассказ об отважной партизанке, которую фашисты повесили в Петрищеве. Он был похож на легенду, но дед клялся, что все сказанное—правда, и беспрестанно повторял:
— Ее вешали, а она речь говорила. Слышь- ка, ведь вешали — и речь говорила!
Он не мог сказать, за что повесили девушку гитлеровцы. Но знал старик, что смерть приняла она мужественно.
Теперь не до сна. Подробно расспросив деда о дороге, Лидов отправился 8 Петрищево. Только сейчас он почувствовал, как устал. А до незнакомого села, говорят, двадцать с лишним километров.
Около часу Лидов уже в пути. Ноги вязнут в снегу, жарко в полушубке. Попить бы. Он разбивает хрустящую корку наста. Колючий лежалый снег холодит руки. Если его пососать, жажда пройдет. Сереет небо, скоро рассвет. Лидов смотрит на часы: семь утра. Надо сегодня же попасть в Петрищево.
***
В то утро на пути в Петрищево он встретил своих товарищей — Михаила Калашникова и Сергея Любимова. Они передали ему приказ из редакции: срочно побывать в деревне Пушкино. Все трое поехали туда на машине. Они помнили Пушкино по довоенным годам. Это была большая зажиточная деревня — семьдесят три избы. Сейчас их можно сосчитать по печным трубам, которые сиротливо торчат из-под снега. Пепелище. Уцелело только три дома.
Сколько страшного рассказали журналистам жители этой деревни о своей жизни при «новом порядке», о днях, полных горя и ужаса! И снова среди повествований о нелегкой жизни «под немцем» Лидов услышал рассказ о неизвестной партизанке.
— Ей лет восемнадцать, казнили партизанку фашисты с месяц назад. На допросе она не сказала ни слова. Только перед казнью, когда уже надели петлю, девушка крикнула людям, чтоб били они фашистов.
В тот же день Лидов, Любимов и Калашников выехали в эту деревню.
***
В Петрищеве журналистам показали большую избу, в которой во время оккупации останавливался командир 332-го пехотного полка 197-й пехотной дивизии подполковник Рюдер. Сюда приводили на допрос девушку, назвавшую себя Таней.
Уже четвертый час сидит Лидов в этой избе. Перед ним на столе лежат добротные ремни из прочной воловьей кожи.
Этими ремнями избивали фашисты партизанку, На широких полосах кожи клеймо: «Сделано в Германии». Достойный атрибут «нового порядка»!
Давно закончили свой рассказ очевидцы. В блокноте появились первые записи с пометкой «Таня». Пора уходить, а Лидов все сидит в избе, где в октябрьскую ночь пытали девушку. Ее били, ее жгли раскаленным железом, а она молчала. Ей обещали сохранить жизнь, если она предаст товарищей. Но Таня молчала, молчала все четыре часа, пока продолжался допрос.
— Пора, Петя,—говорит Калашников.
Лидов, тяжело поднявшись с лавки, прощается с хозяевами. Неширокая деревенская улица утонула в сугробах. По протоптанной тропинке они идут к хате Василия Кулика, где девушка провела свою последнюю ночь перед казнью.
«О Снег сухой, колючий, он скрипит под ногами. Где-то здесь босиком, в одной рубашке, фашисты гнали по снегу Таню.
Журналисты слушают рассказы Василия и Прасковьи Кулик о чудовищных издевательствах, которые вынесла юная героиня.
Партизанку мучила жажда. Прасковья Кулик почерпнула ковшом воды, но фашистский головорез выбил его из рук. Потом поднес к губам девушки горящую лампу и пытался заставить ее пить керосин…
Записаны рассказы очевидцев казни, запротоколированы объяснения людей, хоронивших героиню. Лидов выяснил все о последних двух днях Тани. Неизвестно только, кто была эта девушка.
В ту страшную ночь перед казнью партизанка сказала Прасковье Кулик, что она родом из Москвы, а зовут ее Таня.
Нить обрывалась. Теперь о безвестной героине можно было что-либо узнать только в Москве.
И Лидов продолжает поиск.
Он читает списки, бесконечно длинные списки особых партизанских отрядов Московского горкома комсомола. Имя, фамилия, дата вступления в комсомол. Мальчишки и девчонки, вчерашние школьники, они стали в это суровое время бойцами партизанских истребительных отрядов. Они уходили в леса и забывали на время свои имена: так было нужно.
Сколько их, безвестных и безымянных, погибло в смертельных схватках с врагом!
Кто из них Таня?
Снова Петрищево. Петр Лидов и фотокорреспондент Сергей Струнников прибыли сюда из Москвы вместе с комиссией МГК ВЛКСМ. Решено вскрыть место захоронения партизанки, чтобы проводить ее в последний путь с воинскими почестями. Лидов стоит у разрытой могилы, смотрит на истерзанное, измученное пытками, но все еще прекрасное лицо партизанки.
Сергей Струнников уже в который раз фотографирует её.
Резкий декабрьский ветер пронизывает насквозь. Но Лидов не чувствует холода. Он неотрывно смотрит на Таню, стараясь запомнить ее навсегда.
Уже позже, 8 августа 1943 года, журналист писал в своем дневнике:
«Есть много портретов Зои Космодемьянской- Одни художники добились портретного сходства с оригиналом, другие за сходством не гнались, старались постичь и выразить внутреннюю сущность этого человека, его порыв, его идею. И те и другие портреты хороши, пока на них смотришь. Но, когда я закрываю глаза, то представляю себе Зою. какой я видел ее в первый и последний раз: на снегу, у разрытой могилы…»
Десять дней пробыл Лидов в Петрищеве. Никогда еще ему не приходилось так напряженно работать.
«Хочу знать всю правду о Тане,— записал он в блокноте,— и всю правду рассказать о ней. Я в ответе за память об этой девушке перед людьми».
Он рассказал всю правду о юной героине. Его очерк «Таня», написанный без громких фраз, построенный только на фактах, потряс весь мир. 28 января в окопах и цехах — всюду, куда только пришла газета, можно было услышать:
— Читали о Тане? Какое мужество! Какой подвиг!
На следующий день после опубликования очерка в редакцию пришли школьные друзья партизанки.
— Мы знаем ее. Это наша Зоя. Зоя Анатольевна Космодемьянская.
***
Месяц спустя был опубликован второй очерк Лидова: «Кто была Таня?». Начиная работу над этим очерком, Лидов записал в дневнике:
«Еще там, в придорожной избе, слушая рассказ старика, хозяйка сказала: «Неужто все это правда, неужто бывают такие?» Да, «такие» были, есть и будут. Я хочу рассказать в этом очерке, откуда берутся «такие». Хочу показать, что не порыв чувств, а большая любовь к Родине, к своему народу помогли Зое совершить подвиг».
«Отомстим фашистам»,— все письма, которые Лидов получал в те дни, кончались этими словами. Все письма были проникнуты гневом и ненавистью к врагу. Бойцы частей Северо- Западного фронта прислали журналисту свою резолюцию, которую они приняли на митинге, посвященном памяти Зои. Один из студентов писал в своем письме:
«Вам, второму отцу Зои, я обещаю отплатить врагам за смерть мужественной дочери нашей страны».
Мстил за юную партизанку весь народ. Пробил час расплаты для ее палачей. Уже пойман и допрошен унтер-офицер 332-го полка, один из тех, кто пытал Зою. Разоблачен и приговорен к расстрелу фашистский прихвостень Свиридов, который помог схватить отважную партизанку. Очередь за самым главным истязателем — за подполковником Рюдером, который допрашивал Зою.
Сохранилась запись Лидова:
«Я верю, что мне удастся допросить подполковника Рюдера. Как знать, может быть, мне посчастливится и расстрелять его».
Фотографий было пять, пять небольших твердых квадратиков бумаги фирмы «Кодак».
Их принес в редакцию один из разведчиков, который приехал в Москву всего на два дня. В кармане убитого фашиста нашли бумажник. В нем оказался пакет фотографий. По снимкам можно было проследить, как вместе с фашистской армией шагал по Европе Курт Овелц. А на пяти фотографиях гитлеровец с методической последовательностью садиста запечатлел моменты казни Зои Космодемьянской.
Пусть эти фотографии зовут к мести, пусть они пробуждают ненависть к врагу! Этого хотел Лидов. Этого он достиг, создав свой очерк «Пять фотографий». В его дневнике мы читаем:
«Ни одна из моих статей не досталась мне такой дорогой ценой, как эта. Я вместе с Зоей вновь прошел ее последний путь от избы Василия Кулика до места казни. Какая это короткая, но трудная дорога».
Запись заканчивается словами:
«Мстить за Зою!»
Он мстил. Его оружием было слово, и он беспощадно разил им врага. В архиве семьи хранится свыше ста записных книжек Лидоза, исписанных бисерным почерком. На первом листке многих из них пометка: «1943 год».
В этот год Лидов «надолго обосновался в блиндаже с толстенным, в три наката потолком».
Шли ожесточенные бои за великий город волгарей. Корреспонденции, которые Лидов передавал в редакцию, были правдивыми и жизненными — чувствовалось, что их писала та же рука, которая держала и автомат, и гранату.
В том же 1943 году Лидов летит на самолете к партизанам Белоруссии, совершает дерзкий поход в оккупированный Минск.
Как переполошились фашисты, когда в «Правде» появился очерк «В оккупированном Минске» за подписью Петра Лидова!
В военные годы Петр Лидов был одним из самых боевых и оперативных корреспондентов «Правды». Его знали читатели газеты, его знали и враги: слишком много неприятных воспоминаний у фашистов было связано с именем этого журналиста.
В архиве семьи Лидова хранится пожелтевшая вырезка из газеты сорок третьего года. Уже после войны кто-то из друзей погибшего журналиста принес Галине Яковлевне Лидовой эту газету.
— Мы узнали, что вы собираете материалы о муже. Так вот здесь о Петре Александровиче… В свое время он читал этот пасквиль.
Статейка была напечатана в газете, издававшейся фашистами в оккупированном Крыму. По этому поводу Лидов заметил:
«Появился в одной нацистской газетенке фельетон на меня. Читал, много смеялся. Враг разъярен. Ну что ж, тем лучше».
Июнь сорок четвертого года. Давно отгремели орудия на Курско- Орловской дуге. Последние противотанковые ежи под Москвой свезены на переплавку. По дорогам страны бредут колонны пленных гитлеровцев.
Лидов снова готовится в путь. Вместе с Александром Кузнецовым и Сергеем Струн- никовым он летит на аэродром, где в это время были американцы.
Приземлились на аэродроме союзников уже поздней ночью. В эти часы американские летчики вылетали бомбить врага.
Первые беседы, первые интервью, первые возгласы восхищения: «О да, русские парни — молодцы! Окэй!».
Советские журналисты пробыли на аэродроме три дня. Сергей Струнников извеп все свои кассеты. Лидов с Кузнецовым исписали все блокноты.
Друзья лежат на бархатистой траве, у самого края летного поля. Здесь колеса тяжелых машин не мнут траву; она сочная, мягкая. Если лечь на спину и смотреть в небо, не отрывая глаз, то очень скоро от облаков, несущихся неизвестно куда, от голубого неба, которое видно в прорехе между облаками, закружится голова. Лидов осторожно снимает с травинки пятнистую божью коровку. Он слышал, как пела когда-то Светланка: «Божья коровка, полети на небо, там твои детки кушают конфетки…»
Забавные девчонки. Сколько он их не видел, года три?
Лидов приподнимается на локте, смотрит, не подъехал ли за ними командирский «джип». Ровными рядами, задрав свои тупые носы, стоят на летном поле американские самолеты.
Бесшабашный народ эти американцы. Когда журналисты впервые увидели незамаскированные боевые машины, то крайне удивились. Но им кто-то из американских летчиков объяснил через переводчика: «Немцы далеко. Американцы не боятся фашистских налетов, русский майор зря тревожится».
Из штаба выбегает молодой лейтенант. Он что-то кричит дежурному. Через минуту над аэродромом несется протяжный вой сирены.
Все несутся в укрытия. В небе показались четыре черные точки. Они стремительно вырастают, превращаются в «юнкерсов».
Первый заход. Ослепительно сияют на солнце незащищенные машины. С оглушительным грохотом рвутся бомбы. Горят три самолета. Молчат зенитные пулеметы: американцы отсиживаются в убежище.
— Что же вы сидите?— возмущаются советские журналисты.
Союзники, оправдываясь, что-то бормочут об опасности. «Юнкерсы» разворачиваются, делают второй заход. Еще минута, и снова бомбы полетят на беззащитные машины.
Лидов первый выскакивает из блиндажа и бежит к самолетам. До зенитного пулемета рукой подать. Низко, ничего не боясь, идет над аэродромом «юнкере».
«Целиться чуть-чуть вперед…» — Лидов лихорадочно вспоминает стрелковое наставление…
Раскаленный веер пуль бьет по мотору. Оставляя дымный след, машина падает.
— Сережа, смотри: сбили!—кричит Лидов.
— Ложись! — командует Кузнецов.
«Юнкере», охваченный пламенем, упал; рвутся бомбы сбитого самолета. Взрывная волна накрывает Лидова, Струнникова и Кузнецова…
Вскоре прозвучал отбой воздушной тревоги. Из укрытий выбираются люди. Они молча стоят возле троих, которые были смелее их, сильнее духом.
Американский майор расстегивает у одного из погибших потайной карман кителя. Документы впрессованы взрывной волной в грудь. Темная струйка крови обагрила две небольшие книжечки.
Кто-то из американцев читает медленно по складам:
— Лидов Петр Александрович, военный корреспондент газеты «Правда»,.
На втором документе написано:
«Всесоюзная Коммунистическая партия большевиков».
С «ЛЕЙКОЙ» И С БЛОКНОТОМ
Пограничники выполняют последние формальности. Специальный состав из четырех «международных» вагонов отходит от платформы. С Германией заключен договор о ненападении, и правительственная делегация СССР с ответным визитом направляется в Берлин. Ничего не поделаешь, дипломатическая этика!
Одно из окон третьего загона, где едут сопровождающие делегацию журналисты, неярко отсвечивает желтоватым светом настольной лампы. Чтобы не разбудить соседа, Михаил Калашников накрыл абажур колпаком из газеты. Он, специальный фотокорреспондент «Правды», заносит в свой путевой дневник:
«Это граница. По ту сторону — другая страна, с другим политическим укладом. И рано или поздно, но мы должны с ней драться».
Прием у Риббентропа, ни к чему не обязывающий разговор о погоде с одним из представителей крупнейшей нацистской газеты.
На следующий день фотокорреспондент присутствовал на обеде, который давал Гитлер в честь гостей из России. Тогда-то и сделал Калашников свой знаменитый снимок-карикатуру.
Оскаленная в улыбке массивная челюсть дегенерата, прядь набриолиненных волос свешивается на лоб. С лакейской угодливостью пожимает фюрер руку главе советской делегации.
В распоряжении фотокорреспондента были секунды, он работал «на вскидку». И все же Калашников сумел блестяще решить тему. Его снимок обошел все газеты и журналы мира. Оценили фотографию по достоинству и в фашистской Германии. Когда через несколько месяцев Калашников должен был снова посетить «фатерлянд», ему отказали в визе.
Покидая Берлин, Михаил Калашников записал:
«Первое впечатление о фашистской столице — это обилие полицейских и переодетых шпиков. Всюду настороженные глаза профессиональных убийц, готовых всадить тебе нож в спину…»
Он вспомнил эти глаза июньским днем сорок первого года, когда впервые услышал о варварском налете на Киев, Минск, Севастополь, когда повсюду зазвучало суровое и обязывающее слово: «Война!».
***
Калашников сидит в кабинете главного редактора.
— Ведь нет же незаменимых людей! Но разрешите — сам уеду.
— Нельзя, ты нужен здесь. Кто будет руководить работой отдела иллюстраций? Нет, мы не можем сейчас отпустить тебя на фронт.
Первое партийное собрание в военное время. Свое выступление Калашников заканчивает словами:
— Сейчас наше главное оружие — дисциплина и организованность. Многие рвутся на фронт, но с командировками на передний край придется подождать. Будем работать здесь…
Сразу же после собрания Калашников едет в одну из частей Московского Военного Округа и сдает в секретариат хороший снимок красноармейцев — отличников РККА. Этот снимок был опубликован в газете 23 июня 1941 года.
В лаборатории полумрак. Сушатся проявленные пленки. Первые дни войны он не приходил домой даже ночевать — спал на диване в редакции. Только за первые три военных дня в газете было опубликовано шесть его снимков. Он сделал их на одном из заводов столицы, в колхозе Московской области, на призывном пункте военкомата.
Но такая работа не удовлетворяла Калашникова.
«Мне мало этого, я хочу быть там, на переднем крае, хочу взять в руки винтовку, хочу бить фашистскую нечисть».
Михаил Калашников (слева) и писатель Владимир Ставский перед поездкой на фронт около редакции «Правды», ноябрь 1941 года.
В начале июля Калашникова вызвал редактор. Разговор занял немного времени.
— Вы готовы ехать на фронт?
— Да!
Домой Калашников забежать не успел. На душе было неспокойно: ведь дома осталась больная жена. Может быть, надо было вообще отказаться от поездки? Нет, Мария поймет. В поезде он написал ей письмо:
«Я делаю плохо, что оставляю тебя в таком состоянии. Но пойми: я не могу иначе. Мирная жизнь кончилась. Она сейчас кажется такой счастливой и далекой. Она была действительно счастливой и, надеюсь, будет еще счастливой. Расправимся с фашизмом, этой гадиной, уничтожим варвара Гитлера и заживем по-прежнему. Может быть, это будет не так скоро, может быть, придется перенести много трудностей. Но надо из этих трудностей выйти победителями, и мы выйдем победителями!».
Вскоре Калашников прислал свой первый снимок из действующей армии: резко очерченные на фоне заходящего солнца самолеты, маленький силуэт стартера с флажком на переднем плане. «Советские бомбардировщики на старте» — с такой подписью эта фотография была напечатана в «Правде» 6 июля 1941 года.
* * *
Каждому фотокорреспонденту присущ свой «почерк», свои излюбленные темы, своя манера подачи материала. Михаил Калашников был до войны портретистом. Он умел видеть человеческое лицо в наиболее характерном для него ракурсе. Это был фотожурналист номер один, которому поручались правительственные съемки. Портреты, сделанные Калашниковым, отличались от работ других фотокорреспондентов особой продуманностью, основательностью. Порой, чтобы сделать один хороший портрет, Калашников готовился к съемке несколько дней. Он приходил на работу к человеку, которого должен был сфотографировать, часами наблюдал, как трудится его герой, старался подметить в человеке что-то свое, особенное, присущее только ему одному.
* * *
Первые же снимки, присланные Калашниковым с фронта, удивили его друзей. В них чувствовался тот же уверенный почерк, и в то же время что-то новое появилось в фотографиях.
Раньше многие корреспонденты наших газет применяли в работе так называемый постановочный или игровой метод. Иными словами, фотокорреспонденты искусственно «лепили» композицию снимка. Довольно часто применял этот способ в своей работе и Михаил Калашников. Но война потребовала от фотожурналистов новых форм работы. В боевой обстановке уже не было времени «лепить» композицию. В те дни в своем фронтовом блокноте Михаил Калашников записал:
«Снимать все самое интересное, самое важное».
День за днем создавал журналист фотолетопись фронтовой жизни. В дневнике Михаила Калашникова идет запись:
«Пройдут годы, и об этой войне будут слагать легенды. Их уже сейчас создают люди. Я снимаю теперь будни фронта. Хочу оставить память об этой суровой войне в моих снимках»
«Будни фронта» — эта тема наиболее выразительно прозвучала в военных фотографиях Михаила Калашникова. На первый взгляд, простой снимок: «Прием в члены партии перед боем в энском соединении Юго-Западного фронта». Нехитрая композиция вначале кажется даже не совсем удачной. Но снимок привлекает внимание. Суровость и собранность бойцов, мужество и чистоту их помыслов сумел увидеть и донести до читателей Калашников.
Другой снимок, опубликованный в «Правде» 28 июля 1941 года. Под ним подпись: «Фашистский танк, подбитый нашими бронебойщиками». На переднем плане — вытянувшаяся гусеница танка и дальше — застывшая машина врага. Это одна из первых фотографий в годы войны, где вражеский танк, о котором рассказывались небылицы, показан «простым смертным», поверженным. Лишь недавно стало известно, как Калашников сделал этот снимок.
Палец комдива скользит по двухверстке.
— Высота 192. Здесь, пожалуй, вы найдете интересный материал. Оборонять высоту будет рота капитана Быстрова. В роте отличные, опытные бойцы. С самой границы воюют. Там у них есть один автоматчик… Впрочем, отправляйтесь на место, сами разберетесь.
Так Михаил Калашников попал на высоту 192, недалеко от Харькова. Он сфотографировал бойцов, занимавших оборону, и остался еще на день, так как хотел заснять эпизоды боя.
Противник пошел в атаку. Были убиты командир роты и политрук. Когда фашисты принялись снова атаковать высоту, капитан Калашников принял командование на себя.
Неширокая, отрытая в рост щель мала Калашникову: ему приходится: стоять полусогнув ноги. Перед самым бруствером, чуть прибитый комьями выброшенной из окопа земли торчит кустик седого ковыля. Рядом, в таком же окопе, расположился бронебойщик. Вчера, когда Калашников фотографировал его, спросил, откуда родом солдат. Бронебойщик солидно ответил:
— Клинцинские мы, может, бывали?..
Фашисты опять идут в атаку. На этот раз они бросили на высоту большие силы. Веером ползут пятнадцать вражеских танков. За ними, не отставая, бегут автоматчики — человечки в мундирах цвета болотной тины. Калашников никогда еще не видел вооруженного врага так близко.
Почему-то стали потными ладони. Захотелось спрятаться в окопе. Но он взял себя в руки.
— Огонь!— кричит Калашников, Безмолвный склон высоты оживает. Рядом гулко хлопнуло противотанковое ружье. Дернулся и застыл на месте немецкий танк. На подступах к высоте сосредоточила огонь наша артиллерия.
Какая-то внутренняя сила вынесла Калашникова из окопа.
— В атаку!..
Он бежит вниз по склону, скорее чувствует, чем видит, как поднялась за ним вся рота.
Очередная атака гитлеровцев на высоту отбита. В минуту затишья Калашников фотографирует подбитый танк.
А через три недели в списке награжденных орденами бойцов и командиров военный фотокорреспондент «Правды» прочел и свое имя. Его отвага в бою на высоте 192 была отмечена орденом Красной Звезды.
За два месяца пребывания на фронте Калашников опубликовал более шестидесяти фотоснимков из серии «Будни фронта». Особенно запомнился читателям снимок «Колонна пленных немцев», напечатанный в «Правде» 5 сентября 1941 года. На одной из прифронтовых дорог фотокорреспондент увидел необычное а обычном.
Обычный русский пейзаж. По полевой тропинке, мимо колхозниц, которые жнут хлеба, проходит колонна пленных немцев. Сопоставление явления войны (пленные солдаты) с картиной мирной жизни (жницы) и противоборство этих явлений поражает зрителя.
В ноябре сорок первого года Калашников побывал в дивизии генерала Панфилова. Это были самые напряженные дни обороны Москвы, Подтягивались к столице наши войска. Красная Армия готовилась к своему первому наступательному удару по гитлеровцам. В штабе дивизии разрабатывались планы предстоящего наступления. Работал тогда Панфилов очень много, день его был загружен до предела. И все же он согласился принять фотокорреспондента и внимательно выслушал его. Калашников просил «добро» на посещение передовой.
— Нет, и не просите.
Тут, в штабе, снимайте, сколько душе угодно.
Надо — людей из частей вызовем, а на передовую не пущу, — сказал генерал.
Калашников попросил Панфилова выйти из штабной избы и сфотографировал его вместе с комиссаром. Сразу же после съемки генерал ушел в избу. Неожиданно на пороге снова появился фотокорреспондент. Панфилов поднял голову.
— Ну что еще, капитан?
— Надо мне на передовую, товарищ генерал.
— Нет. И не просите!
— Товарищ генерал!..
Долго стоял навытяжку перед Панфиловым журналист. Он просил, убеждал, умолял:
— Товарищ генерал, прошу как солдат: разрешите!
— Нет!
— Товарищ генерал! «Правда» ждет боевой снимок. Через семь часов он должен быть там.
— Ладно. Как солдату я вам не разрешаю идти в окопы, а как корреспонденту нашей «Правды» — отказать не могу. Идите. Только не рисковать. А то я вас знаю… Сначала один снимок, потом второй, а там, глядишь, и погиб. Приказываю вернуться живым. Да оставьте свои аппараты в штабе. Хватит вам одного.
— Нет, товарищ генерал. Солдату не положено без винтовки. А мое оружие—аппараты.
***
Длинная траншея протянулась от лесочка к шоссе. Здесь заняла оборону одна из стрелковых рот панфиловской дивизии. Бойцы оседлали шоссе на Москву,
Калашникова сопровождал адъютант генерала. Первая атака фашистских танков. Сделан снимок горящих танков, заснят бронебойщик.
Стало слишком жарко. Командир приказывает Калашникову и адъютанту уходить. Огонь очень плотный. Они ползут, не поднимая головы. Пуля разнесла телеобъектив. Охнув, привалился к земле лейтенант. Калашников потащил его на себе.
Сдав раненого санитарам, он отправился в штаб. Там ему сказали, что от осколка мины погиб генерал Панфилов. Своей жене Калашников писал:
«Я плакал тогда взахлеб. Тяжело, Маша, видеть, как гибнут люди, но еще обиднее, когда от ничтожного кусочка металла умирает умный, талантливый, интересный человек».
***
В декабре сорок первого года советские войска нанесли фашистам сокрушительный удар под Москвой. Под натиском Красной Армии вражеские дивизии стремительно откатывались на запад. С передовыми частями наших войск продвигался Михаил Калашников. Калуга была первым крупным освобожденным городом, где ему довелось побывать. Прямо с танка, на котором он вместе с десантниками въехал в город, журналист снимал брошенные врагом тяжелые орудия, из которых немцы предполагали обстреливать Москву, застрявшие в снегу бронемашины, подбитые немецкие танки.
На главной площади Калуги Калашников своими глазами увидел, на что способны фашисты.
Перед тем как покинуть город, гитлеровцы согнали сюда всех жителей ближайших кварталов и учинили кровавую расправу. Еще раньше на этой площади были расстреляны пленные красноармейцы. Фашисты собирались уничтожить следы своих злодеяний, но наши автоматчики помешали им. На площади остались трупы замученных и расстрелянных мирных жителей — стариков, женщин, детей… В отдалении—обугленные тела пленных красноармейцев, на снегу — пятна крови.
Стиснув зубы, снимал Калашников следы «нового порядка».
***
В январе сорок второго года наши войска завершили разгром гитлеровцев под Москвой. На фронте наступило временное затишье. В эти дни Михаил Калашников с одним из партизанских отрядов совершил свой первый рейд по тылам врага.
Конец февраля. По утрам еще стоит крепкий мороз. Но по-осеннему яркое солнце уже основательно греет днем. Снег подтаивает, а потом застывает на морозе упругим твердым настом. Идти по нему легко.
Согнувшись под тяжестью оружия, вещевых мешков, уходят на задание партизаны. Им предстоит пройти пятьдесят километров. Они должны взорвать одну из железнодорожных магистралей. Вместе с партизанами идет Михаил Калашников.
Это был дальний и опасный поход. Лишь через неделю вернулась на основную базу группа подрывников. На следующий день Калашников улетел в Москву. В его полевой сумке лежали кассеты с отснятыми пленками.
Партизанские снимки фотокорреспондента были напечатаны в «Правде» 16 марта 1942 года. Газета поместила три лучших из тридцати пяти. Еще пять фотографий автор отобрал для альбома «Фронтовые будни», над которым начал работу уже в те дни. Судьба остальных снимков, сделанных Калашниковым в этом походе, неизвестна.
Партизанские фотографии — яркая страница в творчестве Калашникова. Он показал на снимках нелегкую, полную лишений и опасности жизнь народных мстителей, взглянув на нее глазами лирика и романтика.
Теплотой и глубокой человечностью овеяны эти правдивые снимки. При встрече Сергей Коршунов сказал Калашникову.
— Миша, а ведь ты снимаешь по-новому. Не родился ли ты второй раз, дружище?
На второй год войны Калашникову разрешили участвовать в полете на Данциг. Командир экипажа внимательно оглядел могучую фигуру корреспондента, задержал взгляд на двух орденах, прикрепленных к гимнастерке, и сказал:
— Ладно, возьму в стрелки. Только фотографией чересчур не увлекаться, а хорошенько смотреть за воздухом, товарищ майор.
Полет прошел отлично. Самолеты, отбомбившись, возвращались на аэродром. До линии фронта оставались считанные километры. И вдруг откуда-то из-за облаков выскочил фашистский истребитель.
Бросив машину вниз, пилот бомбардировщика ушел от трассирующих снарядов противника. Журналист приник к пулемету. На секунду в прицеле мелькнула плоскость крыла фашистского самолета. Калашников нажал гашетку. Забился, задрожал в руках тяжелый пулемет. И вдруг в наушниках раздался голос летчика:
— Молодец! С первым тебя, корреспондент! Посмотри вниз…
Чуть-чуть снижаясь, наш бомбардировщик делал круг победителя, провожая сбитый, стремительно падающий самолет.
Калашников отчетливо видел, как врезался в землю истребитель, как взвилось над ним облако огня и дыма.
18 апреля в «Правде» появились снимки, сделанные Калашниковым на аэродроме и в полете. В самом начале, из кабины самолета, он успел заснять бомбардировщики на старте. Затем с высоты двух тысяч метров сфотографировал горящий Данциг.
В тот день, когда фотографии появились в печати, Калашников вместе с Петром Лидовым находился недалеко от Москвы, в отдельном чехословацком батальоне. Незадолго до этого Советское правительство наградило командира батальона полковника Свободу орденом Ленина.
Это была одна из последних поездок фотокорреспондента на фронт в сорок третьем году. Ожидалось открытие союзниками Второго фронта. Калашников собирался на запад. Пришлось срочно засесть за изучение иностранного языка.
Только через год Калашников снова попал на фронт. В апреле сорок четвертого года он вылетел в Крым. Наши войска с боями продвигались к Севастополю. Фотокорреспондент прибыл в штаб дивизии 18 апреля, накануне штурма Сапун-горы. Журналист решил вместе с бойцами участвовать в штурме Сапун-горы. Иначе, какие же у него будут снимки? Репортаж только тогда хорош, когда его ведут из атакующей цепи.
В 6.00 взлетела красная ракета. Бойцы пошли в атаку на опорный пункт врага. Калашников продвигается вперед с одним из стрелковых отделений.
Цепь залегла. Перебежка. Еще одна. Фашисты усилили огонь. Нельзя поднять головы. Только бы доползти до сбитого снарядом дерева. За ним можно укрыться и сделать фотографию боя.
Калашников готовится к съемке. Наведен аппарат. Сквозь призму наводки отлично видна картина боя. Журналист нажимает спусковой крючок. Щелкнул затвор. Сейчас еще один снимок…
Что-то вспыхивает перед глазами. Тяжелый удар обрушивается на Калашникова…
В маленьком домике, в бреду, без сознания лежит Михаил Калашников. У него две раны в легком, перебит позвоночник. На минуту раненый очнулся, просит пить. Потом, опять забывшись, что-то торопливо говорит о непроявленных снимках.
Под фотографиями, опубликованными в «Правде» 21 апреля 1944 года, подпись Михаила Михайловича Калашникова была обведена траурной рамкой.
