Письма с фронта

Имя магнитогорского сталевара Алексея Николаевича Грязнова в тридцатые годы было широко известно не только на Урале. Коммунист Грязнов стал зачинателем в стране скоростного сталеварения и первым получил звание сталевара-мастера Советского Союза. Это он в 1936 году внес казавшееся фантастическим предложение перевести стопятидесятитонные печи на тяжеловесные плавки — в двести пятьдесят — триста тонн и блестяще осуществил его.
Человек неуемной энергии, Алексей Николаевич всегда был на переднем крае борьбы. Когда фашисты посягнули на жизнь и свободу советских людей, он настоял, чтобы его отправили в действующую армию. В схватке с заклятым врагом в сентябре 1944 года он пал смертью храбрых.
Жизнь Алексея Николаевича Грязнова была подобна чистейшему пламени. Человек широкой души и доброго сердца, он глубоко ненавидел фашизм и беспредельно верил в победу советского народа. Таким предстает перед нами Алексей Грязнов в своих письмах с фронта, подготовленных для печати писателем Яковом Резником.
Фронтовые письма Алексея Грязнова… В конвертах и просто сложенные треугольничком, написанные характерным энергичным почерком… Девяносто три письма, присланных с фронта, и одиннадцать фотографий. Здесь публикуется только часть писем — к жене и дочери.
Словно сейчас вижу коренастого веселого человека, хлопочущего у печи или шумно врывающегося в редакцию и протягивающего корреспонденцию для газеты. Отмеченные духом новаторства, начинания Алексея Грязнова в наши дни переживают второе рождение. Молодые металлурги Магнитки, ВИЗа и других заводов подхватили и успешно развивают их дальше.
Так в шеренгах советских людей, строящих коммунизм, продолжает шагать Алексей Грязнов — рабочий и воин.
В начале Великой Отечественной войны Алексей Николаевич был направлен на Тихоокеанский флот, где когда- то служил, в дивизион морских охотников. Но это явно его не устраивало. «Как, читать и слушать сообщения о боях с фашистами, а самому сидеть и ждать у моря погоды?!» На имя командования сыплется рапорт за рапортом. И Грязнов добивается своего: в июле 1942 года его отправляют на Ленинградский фронт. Здесь комиссар пехотного батальона вскоре стал душою бойцов.
В январе 1943 года началась операция Ленинградского и Волховского фронтов по прорыву вражеской блокады. Четвертый батальон получил задание: форсировать Неву и овладеть 8-й ГЭС на левом берегу. Комиссар Грязнов первым подбежал к реке и, подняв над головой карабин, крикнул:
— За мной, ребята! За Родину умереть не страшно!
Навстречу наступающим несся огненный смерч. Широкая ледяная лента реки казалась непреодолимой.
Но вот одной группе уже удалось зацепиться за противоположный берег. Грязнов карабкался на крутизну. Колючая проволока рвала лицо, руки, но он, словно не ощущая боли, продолжал продвигаться вперед. «Стоп, а где же первая рота? Что она там замешкалась?» Грязнов ползком добрался до залегшей роты, приподнялся и тут же почувствовал удар в грудь. Сознание померкло…
Очнулся в одном из домов деревни Манушкино. Врач обрадовано сказал:
— Все в порядке. Вы счастливый. Чуть правее — и пуля прошила бы сердце.
«Вот, Клавденька и Галочка,— писал Алексей Николаевич из госпиталя жене и дочери,— теперь я себя узнал полностью. Человек я не для кабинета… В кабинете я грубоватым выгляжу, а в бою — как раз то, что требуется… На Неве, у ГЭС, я видел: некоторые крестились. Если бы и мне креститься и дрожать, всех бы до одного положили на льду.
Больше писать не могу: рука отекла. Скорей бы вылечиться да в бой. Осталось четыре километра, чтобы соединиться с Синявинским направлением, разорвать кольцо блокады».
Больная рука заставляет Грязнова сетовать: «В холод — рука чужая. Сую в карман, а она мимо. Некрасиво получается. Как я буду работать сталеваром? Пожалуй, лопату в руки и ту не возьмешь. Тренируюсь. Два пальца захватывают черенок, другие не хотят».
Но тренировал он руку не для работы у печи — то была дальняя цель,— а для того, чтобы снова взяться за оружие.
Дважды — после первого и второго ранений — комиссия предлагала Алексею Николаевичу вернуться на завод.
«Ты знаешь, Клава,— признается Грязнов в письме домой,— как я душой стремлюсь к тебе, к Галочке, как я хотел бы варить сталь! Но… здесь тысяча тысяч идут на смерть ради жизни детей, ради нашего будущего, а я что — сбегу?!»
Среди писем Алексея Николаевича особое место занимают письма к приемной дочери Гале.
«Здравствуй, дорогая Галочка! — пишет он 28 сентября 1941 года.— Первое слово хочу сказать тебе… Ты у нас восприимчива к музыке, любишь ее. Но этого мало. Надо упорно учиться.
Музыка всегда и везде с нами. Она выражает нашу жизнь. По-настоящему учись музыке. Не формально исполняй на рояле пьесы, а с душой, чтобы музыка дошла до рабочего, до народа.
Ты знаешь меня. Знаешь мою гармошку. Простая русская гармошка, и та, если с сердцем играешь, поднимает дух, разливает кругом бодрость, веселье. Помнишь, как я ее возьму, растяну — и сразу заулыбаюсь, запою песни. И товарищи, и мама, и ты запоют, заулыбаются. И это — несмотря на то, что приходил домой усталый — рубашка в соли, лицо соленое. Ты, когда поцелуешь, сморщишь носишко и говоришь:— Фу, папка, какой ты соленый…
Навсегда запомню твое первое выступление. Тебе было восемь. Ты исполняла «Болезнь куклы»… Нам хотелось броситься на сцену и целовать тебя, малютку нашу.
Тебе 12 лет. У тебя все прекрасное впереди. Ты человек будущего. Нам выпали на долю годы войны и революции, а тебе дорогу расчистим, победу завоюем. Твое дело будет музыка — победная, горделивая, героизмом наполненная…
Плавал по океану, и ветер пел грозную песню. Мачты чертили облака…
Привет рабочим Магнитки. Пусть надеются на армию и флот. Сила наша огромная. Целую тебя и маму.
Твой папа».
А вот письмо из госпиталя, написанное 1 февраля 1943 года;
«Здравствуй, милая дочка Галочка!
Хочу спросить тебя, кого из композиторов ты полюбила? Чей портрет ты повесила в комнате — Баха или Бетховена, Чайковского или Шопена, или я не знаю, кто душе твоей ближе? Я — за добрую новую музыку так же, как за добрую старую…
Галочка! Конечно, время тяжелое. Идет война. Я уже ранен. Вам очень трудно с мамой. Вы голодаете. Казалось бы, не до музыки. Нет! Сознание, что ты, дочь простого сталевара, познаешь прекрасное, помогает мне здесь жить и биться с врагом.
Дней через десять я выпишусь из госпиталя и опять пойду в бой. Когда кончится война, возвращусь к тебе, и под твою музыку забудем все невзгоды. Звуки, которые рождаются под твоими пальцами, самые мне дорогие и милые.
Галочка, что ты прочитала за январь?
Поцелуй маму.
Твой папа».
Следующее письмо отправлено из батальона выздоравливающих.
«…Галочка! Я хочу тебя видеть образованным, культурным человеком, достойным имени: дочь сталевара, солдата войны. Впитывай сердцем все, что есть лучшего в жизни, а главное — знания. Поставила целью музыку — добейся.
Поставила целью овладеть ленинизмом — добивайся. Год, как ты комсомолка. Читай больше. Я в боях, и то за месяц перечитал Суворова, «Мои университеты» Горького и еще одну книгу об Америке.
Быть комсомольцем — значит быть идейно выше других, учиться лучше, работать лучше. Уж быть, так быть! Читай о комсомоле, о замечательных людях нашей страны, читай книги Ленина, которые находятся в моей библиотеке. Познавай, как сделать лучше жизнь народа, как укрепить еще больше Советскую власть.
Закаляй себя, приучи себя к холодной воде. Полезно. Я ежедневно два раза моюсь холодной водой в любую погоду, летом и зимой,— конечно, если бои разрешают. Иные одеты во все теплое и дрожат, а я голышом моюсь, как утка. Красота!
Не будь высокомерной к людям — ты всегда была вежливой, чуткой, и это мне нравилось. Не рассеивайся. Будь сосредоточенной. Вникай во все решения партии и комсомола. Выполняй их.
Знай: ты мой соратник, моя подмога в боях. Твое доброе отношение к матери, к учебе, к людям греет, воодушевляет меня.
Обнимаю, целую.
Папа».
Находясь в осажденном Ленинграде, Алексей Николаевич, думает о формировании характера дочери.
«Добрый час, Галя,— пишет он.— Мама сообщила мне, что ты стала грустить, печалиться. Отчего бы это, дорогая Галочка? Неужели у тебя не хватает силы воли, чтобы бодро преодолевать тяжести, которые переживает весь народ?
Ты даже меньше стала говорить с мамой. Этого нельзя делать. Я на фронте и прошу тебя перенести чувства, которые ты питала ко мне и к маме, на нее одну. Любишь меня —люби маму. Не всегда она в настроении. Пойми, как трудно ей без меня, и будь к ней ласковой. Она дышала над тобой, ночами не отдыхала, когда ты болела. Ласкай ее, как она ласкала и голубила тебя.
Заботливая у нас мама! Она сумела перешить тебе свои платья, сделать тебе наряды, чтобы ты не выглядела хуже других. И разве только это она делает для тебя!
Хочу и не могу вообразить тебя, дочка, большой. Все вспоминаю, как брал за вытянутые руки, вертел вокруг себя… Ты была бойкая, поворотливая, ловкая. Редко ты приходила с улицы в слезах. Обычно мальчишки от тебя удирали — и правильно, что не жаловалась, а расплачивалась сама. Я не люблю вахлаков— ни больших, ни малых. Человек должен уметь постоять за себя».
И дальше идут замечательные строчки о единстве целей и задач старшего и младшего поколений.
«Послезавтра двадцать шестая годовщина Красной Армии. Ее день рождения мы будем праздновать в разных местах: ты в Магнитогорске, я на Ленинградском фронте. Ты — член нашего Ленинского комсомола, я, твой старший брат,— член большевистской партии, в которую вступил за три года до твоего рождения. Возраст наш различный, но мысли, чувства, цели у нас едины. Мы с тобой — советские люди. Мы с тобой — большевики. И я верю: ты никогда не уронишь чести дочери сталевара и воина…»
Письмо, помеченное 1 января 1944 года, звучит как завещание.
«Дорогая моя доченька Галя! Милая!
Поцеловать бы тебя и радоваться, радоваться, радоваться.
 Твое письмо от 16 декабря получил. Спасибо, что поздравила, что не забываешь папу.
И я от всей души поздравляю тебя. Желаю счастья не только на 1944 год, но и на все годы — до 2044-го.
Я хочу с тобой сегодня поговорить на тему душевную.
Ты, Галочка, как раз в таком возрасте, когда человек сильно меняется, когда появляются новые мысли и привязанности. Это естественно. И кругом тебя много хороших ребят. Умей отличить хорошее от показного. Бывает, внешность самая распрекрасная да и язычок подвешен, а копнешь — гнильцой попахивает. Девушка должна уметь уберечься от плохого, не давать себя опутать лестью, сладкими обещаниями. Умей чувствовать, угадывать мысли и стремления людей, их подлинную сущность. Это не значит отделиться от молодых людей — ни в коем случае. Имей друзей. Не стесняйтесь повеселиться, похохотать, но чтобы это было открыто, правдиво. Чтобы мама знала твое состояние — она умница, у нее богатый жизненный опыт. Говори маме о своих чувствах, желаниях. Не стесняйся ей говорить всю правду, даже горькую, для других — самую секретную. Жизнь прожить — не поле перейти. Не всегда приятно. Бывает и горько. Одной тяжело — мы поможем. Никогда не носи переживаний в душе. Не будь замкнутой. Мы с тобой, мы — друзья. Я твой друг, как и мама. Не стесняйся и мне писать самое сокровенное. Я тебя пойму.
Мне было труднее в жизни. Отец мне не был другом. Я не мог ему сказать, что у меня болит, не мог показать рану. А маму я не помню… Да я же тебе рассказывал, как с десяти лет работал у богачей по 12—14 часов в сутки и ласки никакой не видел…
Вырастешь, выйдешь замуж, будут у тебя дети — расскажи им о моем безрадостном детстве. Чтобы сравнивали со своим, чтобы ценили свое счастье. Будет сын или дочь спрашивать тебя о дедушке, скажи им: он видел жизнь, он в тяжкие времена работал у мартеновской печи Магнитки, бился с фашистами на Ленинградском фронте. С годами они поймут, что это означало.
Счастья тебе большого и радости в жизни.
Твой папа».
Еще письмо — от 10 июля 1944 года. Оно всего в несколько строк. Но как весомы эти строки!
«Дорогая дочка Галочка!
Эта бумага испачкана моей кровью, которая у меня шла после ранения в схватке за Выборгом 6. VII. 1944 года.
Я не стал переписывать на чистую бумагу, пусть она послужит тебе памятью обо мне, о войне…»

***
В рукопашной схватке на Карельском перешейке из роты, которую вел Алексей Грязнов, осталось девять человек.
«Враг метит мне в грудь,— писал он 7 июля 1944 года из госпиталя.— Возле двух пятен прошлого пулевого ранения — рана от гранатного осколка.
Бой был жестокий. Гранатами обменивались, как камнями».
В госпитале Алексей Николаевич пишет стихи. В них — его страстная мечта дожить до часа, когда
Шихтой в мартен
пойдут осколки.
Через некоторое время было отправлено еще одно письмо. Оно напоминает телеграмму.
Балтийский вокзал. 1 августа 44.
Здравствуйте, Клава и Галочка!
Еще раз крепко вас целую и обнимаю. Погружаемся ехать скорее. Пожелайте мне еще раз удачного боя.
Готов опять драться.
Будьте здоровы, дорогие мои.
Ваш Алексей».
Этому письму суждено было стать последним:
11 сентября 1944 года в бою у деревни Пикасилла Эстонской ССР Алексей Николаевич, шедший впереди атакующих, был смертельно ранен в сердце.

***
Материал уже был заверстан в номер, когда редакции сообщили, что одна из новых улиц Магнитогорска названа именем Алексея Грязнова.