Таня хотела крикнуть Чувякову, чтобы он подождал, сорвала платок, закрывавший рот, но захлебнулась ветром и снегом и молча заплакала. Больше бороться со снежной каруселью она не могла и, согнувшись, упала в сугроб.
Говорят, что перед смертью человек за несколько минут может вспомнить всю свою, жизнь. Таня постаралась, чтобы вызвать в памяти любимые образы матери, бабушки, оставшегося за тридевять земель родного Ленинграда. Но вместо них перед глазами всплыла лишь ненавистная физиономия председателя распределительной комиссии. «Врач Голикова направляется на Урал…»
Если умирать, то все равно, чем утолить жажду — кипяченой водой или снегом. Таня со стоном повернулась на бок, спиной к ветру, с трудом стянула с потной руки рукавицу, зачерпнула снегу и набила рот.
После того, как снег был прожеван, во рту осталась шерсть от рукавицы. Таня принялась брезгливо отплевываться и в эту минуту услышала над собой голос Чувякова:
— Простудитесь, доктор.
Таня обрадовалась, она была уверена, что случайный попутчик бросил ее. Но тут же снова уткнулась в снег, решив ни за что не вставать: все равно, она снова упадет через десять шагов. Через полчаса над ней наметет сугроб, будет тихо-тихо… Когда ее откопают, мраморное лицо всех поразит своей кротостью. Только обледеневшие брови застынут чуть-чуть приподнятыми, как бы спрашивая: «Теперь вы простили меня? Разве я виновата, что слабая, что как ни старалась, не смогла стать такой, как другие?..»
— Вставайте, Татьяна Васильевна, скоро стемнеет.
Чувяков, весь облепленный снегом, нагнулся над девушкой и тронул ее за плечо. Он был высокий, с краснощеким здоровым лицом. В меховой куртке и пыжиковой шапке с опущенными ушами, с расставленными лыжными палками, Чувяков казался громоздким, как нефтяная вышка, которую строил на шестом участке.
— Оставьте меня! — с сердцем отозвалась Таня.— «Я пойду, если он меня поднимет».
— Ложиться в снег — привычка храбрых зайцев.— Чувяков отряхнулся и сильными руками поставил девушку на ноги.— Я вас привяжу к себе веревкой,— сказал он и действительно вытащил из кармана куртки моток бечевки.— По крайней мере, не придется вас разыскивать, когда вы опять исчезнете…
Ветер не казался таким сильным, пока не нужно было двигаться ему навстречу. Но снег летел очень густо, в пяти шагах ничего не видно. Лес по обе стороны просеки лишь смутно угадывался. Заметно смеркалось. Таня подумала, что они еще не прошли и полпути от шестого участка до высокой горы, где надеялась найти попутную машину, и ее забил озноб…
— Ну, двинулись!
Техник пошел вперед, проминая заново уже засыпанную лыжню. Бечевка на тянулась, и Тане пришлось подчиниться. «Черт знает что! — вдруг рассердилась она.— Привязал, как собачонку…» Она подняла палку и с силой ударила по бечевке. Тонкая веревка не оборвалась, только спружинила.
— Что такое?! — крикнул Чувяков, останавливаясь.
— Отвяжите меня, — потребовала Таня.
— Опять потеряетесь?
— Можете больше не ждать меня!
Конечно, это была ее причуда — непременно к вечеру попасть в центральный поселок промыслов, чтобы из тьмы лесов вызвать по телефону далекий Ленинград и услышать ободряющий ласковый голос мамы. День своего рождения Таня хотела встретить непременно в поселке, а не на шестом участке, где проверяла работу медпункта. Поговорить по телефону из конторы, а потом укрыться ото всех в своей комнатке, среди альбомов с фотографиями и домашних вещей…
— Послушайте, доктор! — голос выдавал раздражение техника. Он спешил на соседний участок по делам и должен был вернуться до ночи к себе.— Вы, кажется, спите на ходу? Вы раньше когда-нибудь надевали лыжи?
— Я вам сказала: можете идти без меня! — Таня, обливаясь потом, воткнула в снег палки и через силу наклонилась, чтобы ослабить ремни креплений на валенках. Ноги у нее были словно в тисках. Снег залеплял лицо, и трудно было дышать.
— Ну, хорошо,— Техник проговорил это как будто с облегчением. Его огромная фигура смутно маячила в серой пелене,— Я вас оставлю. В личном деле есть ваше завещание?
Таня не сочла нужным ответить на плоскую остроту. Собрала остатки мужества и заставила Чувякова посторониться. Но идя по целине, она окончательно выдохлась, не одолев и ста метров.
Она сделала еще несколько шагов, и ноги, как ватные, подогнулись. Таня закрыла глаза: «Мама, прощай!»
Чувяков привалился к ободранному стволу ели и перевел дух.
Окна бревенчатых времянок, где жили рабочие шестого участка, приветливо светились. Весело тарахтел в своей будке движок. Снег в лесу падал спокойно, ветер свистел выше деревьев.
Техник освободился от лямки, бросил палки вместе с рукавицами, нагнулся, зачерпнул в обе горсти снегу, окунул в него лицо и хрипло проговорил:
— Слезайте, доктор, приехали.
Таня сползла с импровизированных салазок, молча, не поблагодарив, пошла, пошатываясь, на огоньки. Полы ее шубки скрежетали, как жестяные, платок оброс сосульками. Она знала, что злой, как черт, техник язвительно ухмыляется ей вслед, но не испытывала ни благодарности к нему за то, что половину обратного пути он тащил ее на «салазках», связанных из ее лыж и еловых лап, ни обиды за насмешки. Она выкрикнула ему, когда он заставил ее повернуть обратно, все, что накопилось на душе, и теперь уже не способна была ничего чувствовать. «Лягу в медпункте спать,— вяло думала она,— и пусть день рождения пройдет для меня во сне…»
Молодежь смотрела с недоумением на техника, с хмурым видом ходившего по комнате, служившей строителям клубом. По вечерам сюда обычно собирались все, свободные от дел.
Чувяков успел переодеться в синий костюм и начищенные ботинки, но лицо его, исхлестанное ветром и снегом, было еще красное, веки припухли. Всегда прямая спина его сейчас сутулилась. Никто еще не видел техника таким мрачным.
— А что, хлопцы, если сегодняшний вечер мы проживем… ну, скажем, в году тысяча девятьсот шестьдесят пятом? — неожиданно повернулся он к молодежи.— Непонятно? — Чувяков засмеялся, сразу став таким, каким его привыкли видеть. Жестом он собрал в кружок парней и девушек.— У Татьяны Васильевны сегодня день рождения. Это надо отметить! Но она…— дальше он перешел на шепот, заговорщицки поглядывая на дверь, словно опасаясь, что кто-нибудь их подслушает.— Вот я и предлагаю: будем так держаться, словно она забыла, ну, в летаргическом сне, что ли, проспала…
Молодежь одобрительно засмеялась. Неожиданная веселая выдумка в длинный зимний вечер была кстати.
— Тогда вот что. Иван, созвонись с главной конторой, упроси, чтобы часов на двенадцать дали нам Ленинград. Пусть коммутатор нашу линию подключит, скажи — это по комсомольским делам необходимо… Докторша спит еще?
— Полпузырька валерьянки выпила, — засмеялась черноглазая медсестра.
— Федосеич не испортит дело? — забеспокоился кто-то.
— Посадим за крайний стол, чуть рот раскроет — стопку ему в руки. Беру на себя,— заявил кудрявый парень.
— Докторшу когда будить? — готовая к проказам, улыбаясь, спросила медсестра.
— Как все будет готово. Мы ей свою коми-тайгу обижать не позволим, верно?
Чувяков потер руки, очень довольный подошел к окну, приподнял штору.
— Вот черт, до утра будет мести! Завтра, пожалуй, откапываться придется…
…Таня приподнялась на койке, непонимающим взглядом обвела белую комнатку с застекленным шкафом, накрытым клеенкой столом и медицинскими весами. Вспомнила: она опять на шестом участке.
Опустив голову на подушку, Таня закрыла глаза и увидела себя в институте на студенческом вечере. На ней золотистое платье, темные волосы уложены красивыми локонами, на узком нежном лице сияют светлые глаза. Ей весело, она непрерывно танцует. Милые, хорошие люди кругом, друзья, даже те, чьих имен не знаешь…
Эта картина тут же сменилась другой: черный лес на сотни километров, болота, заметенные снегом, и где-то среди них утонувшие в сугробах поселочки нефтяников. Она в валенках, в шубе, обмотана платком, измученная и несчастная…
Таня тихонько застонала, подумав о том, как хорошо бывает в сказках: вдруг отворится дверь, войдет снегурочка или добрый принц и…
Она испуганно села на койке, натянув одеяло до подбородка: дверь из коридора отворилась, и в комнату просунулась длинная белая борода. На пороге выросла толстая фигура в тулупе, подпоясанном красным шарфом, и пыжиковой шапке. Дед Мороз оглядел ее темными очками, скрывавшими глаза, и густым басом изрек:
— Уважаемая товарищ Голикова, поздравляю вас с двадцатишестилетием! В вашу честь мы организовали молодежный бал.— Он взглянул на часы.— Покорно просим виновника торжества к столу!
Насмешливая улыбка тронула Танины губы. Она холодно ответила:
— Во-первых, уважаемый дед, прежде чем входить, нужно постучать. Во-вторых, вы страдаете старческой забывчивостью: двадцать шесть мне исполнится через четыре года. Благодарю за приглашение, я хочу спать.
Она решительно повернулась на бок, даже не подождав, когда за ряженым закроется дверь. «Никуда не пойду, — подумала она.— Это Чувяков проявляет благородство… Не хочу никого видеть!»
— Татьяна Васильевна! — Теперь на пороге стояла медсестра Валя, которой утром Таня строго выговаривала за недостаточную чистоту в медпункте.— Мы вас ждем, одевайтесь скорее. Уже все пришли с концерта.
Девушка кинула на стул охапку платьев, собранных, должно быть, со всех гардеробов, высыпала на пол несколько пар туфель.
— Выбирайте, что понравится. Ох, а концерт какой был! Вас будили — не добудились…— Валя лукаво улыбалась, полной ногой в туфле-лодочке постукивала о пол.— Московские артисты выступали, этот, как его… Афанасий Белов частушки пел. Полетели на восьмой участок.
— Какие московские артисты?—Таня поднялась, ничего не понимая.
— В наш Дом культуры прилетали. Народу было — ужас! Надевайте вот это розовое, вам пойдет. Я побегу, нужно именинный пирог подать.— Валя выскочила из комнаты, было слышно, как в коридоре она странно закашлялась.
Таня потерла виски — все-таки она, наверное, действительно простудилась. Голова тяжелая, горячая. Тело до сих пор ломит от усталости. Таня не любила лекарства, которые прописывала другим, но сейчас достала из кармана дорожного костюма коробочку с пирамидоном и проглотила таблетку. «Я ничего не ела с утра»,— вспомнила она.
— Татьяна Васильевна! — укоризненный голос принадлежал высокому рыжеватому парню, оператору Галкину. Это был третий посланец.— Ну как же: ради вас собрались, а вас нет…
«Не отвяжутся, — подумала Таня.— Ну что же, хоть поем…»
— Приду, — сказала она.— Скажите, Федор, у вас правда были сегодня московские артисты?
— Конечно. По субботам и выходным всегда кто-нибудь прилетает, — не моргнул глазом Галкин.
«Ничего не понимаю, — пожала плечами Таня.— За полгода ни о каких артистах не слышала».
Она прикрыла дверь, скинула свой свитер и брюки, надела, как посоветовала Валя, розовое платье, кое-как уложила без зеркала волосы. «Я же в тайге…» — подумала она, невесело усмехнувшись.
Комната гудела, как улей, строители рассаживались за столами. В динамике, включенном на полную мощность, играла веселая музыка. Таня вошла в тот момент, когда разливали вино.
— С днем рождения! — Люди потянули к ней с разных сторон бокалы.
Таня села рядом с медсестрой и Галкиным. Чувяков возвышался над другим концом стола. Приодевшиеся парни и девушки весело передавали друг другу тарелки. Вначале Таня хотела поесть и уйти, но праздничная атмосфера захватила ее.
— Итак, товарищи, — поднялся со своего места кудрявый, с озорными глазами паренек, в котором Таня тотчас признала по голосу Деда Мороза, — мы собрались, чтобы почествовать нашего товарища, врача Голикову, которой сегодня исполнилось двадцать шесть лет. Но заодно на этом вечере мне хотелось бы подвести итоги нашей успешно выполненной семилетки…— Он взглянул на Чувякова, потом на товарищей:.— Наши промыслы дали стране миллионы тонн нефти. А посмотрите, как за эти годы преобразился некогда суровый край…
«Что он говорит?» — пожала плечами Таня.
— Город вырос на месте болота и леса, даже из окна на него приятно взглянуть…
Свет в комнате вдруг погас, послышался звук отдергиваемой шторы, и Таня увидела звездную россыпь электрических огней в черном квадрате окна.
— Успели-таки! — восхищенно зазвенел с дальнего конца стола старческий тенорок, но кто-то шикнул, и тут же звякнул стакан.
— Говорят, шишки не каждый год на елках рождались,— продолжал парень, когда снова вспыхнула люстра.— А мы яблоки из собственных садов кушаем. Все наша нефть сделала!..
Галкин привстал, дотянулся до блюда с крупными яблоками и поставил перед Таней.
— Угощайтесь, именинница, собственные.
— Вы их вырастили? — усмехнулась Таня.
— Ну да, в нашем саду.
— В прошлом годе хужей привози…— опять было зазвенел тенорок на дальнем конце стола, и снова его словно обрезали.
— Вы куда, Татьяна Васильевна, на будущий год в отпуск думаете? — обратилась к Тане черноглазая медсестра.— В шестьдесят третьем я здесь в санатории отдыхала, в прошлом году тоже, а теперь на Кавказ поеду, надоело…
— Что вы меня разыгрываете? — рас- сердилась Таня. Она даже отодвинула тарелку.— Какой сейчас год?
— Шестьдесят пятый.
— Шестьдесят пятый, — подтвердил Галкин.— Вы разве забыли, доктор? — поглядел он на Таню с подозрительностью.
Таня взглянула на свою почти непочатую рюмку, закусила губы: «Что это?! Неужели я схожу с ума?»
— Какой у нас год?—еще раз спросила она у сидевшего напротив нее добродушного, в очках и с вихром на макушке чертежника.
— Вы в шестидесятом приехали, — чертежник прожевал кусок и только после этого поднял глаза.— Помните, еще тайга тут была, метели зверские… Пять лет прожили, стало быть, теперь шестьдесят пятый.
— Выходит, мне действительно двадцать шесть, а я и не знала, — нервно засмеялась Таня.
— Вы очень хорошо сохранились,— развел руками чертежник и снова уткнулся в тарелку.
Заиграла радиола, загрохотали отодвигаемые стулья и скамейки, Галкин вскочил и поклонился Тане.
— Вы танцуете?
— Нет, — резко ответила Таня. Она встала и прошла к окну. Отдернув штору, она против ожидания снова увидела огни, рассыпанные в ночи.
— Любуетесь? — за ее спиной стоял Чувяков, спокойно набивая табаком трубку,— Когда-то вы эти места проклинали. Теперь приятно поглядеть, как преобразилась глухомань. Вложен и ваш труд…
— Да хоть вы надо мной не смейтесь!— Танино лицо горело, глаза сверкали.— Что это за маскарад? Вы сгово-: рились?
Техник удивленно приподнял толстые брови.
— Помилуйте, разве вы с нами не работали? И мерзли, и в снегу проваливались по пояс, и по обжитым местам тосковали. Зато построили еще один замечательный город, поим нефтью заводы, фабрики. Теперь это не глухомань — обыкновенный промышленный район… Кстати, что же вы маме не позвоните, не расскажете, как встретили день рождения?
— В Ленинград?!
— Нуда, в Ленинград.— Чувяков прошел к телефону, стоящему в углу на столике, поднял трубку:—Алло, коммутатор? Прошу… Да, да… Спасибо. За слышимость не ручаюсь, — передал он девушке трубку.— Все же зима, метели…
Должно быть, так берут в руки толовую шашку с тлеющим запалом, с прижатой чекой гранату… Таня приложила трубку к уху, хорошо понимая, что над ней смеются, и все же надеясь на чудо. В трубке долго что-то трещало, женский голос выкрикивал непонятные позывные. Таня чувствовала, как от злой шутки на глазах у нее выступают слезы и начинает дрожать рука. Но вдруг она вскрикнула, услышав далекий ответ: «Какой номер соединить в Ленинграде?» И она уже не в силах была обратить внимание на то, что радиола вдруг смолкла и все танцующие с возбужденно-любопытными и просто веселыми лицами столпились у нее за спиной…
Лампочки, подвешенные к ветвям елей, тихо покачивались, пятна света скользили по сугробам. Ветер поутих, но снег шел густо. В клубе веселились — , ведь был субботний вечер, слышался дробный стук «русского», играла радиола… Таня стояла на крыльце, прижав пылающую голову к холодному столбу. Она не чувствовала холода, ей хотелось побыть наедине с собой в этой морозной ночной тишине, что-то решить для себя…
— Простудитесь, доктор.— Чувяков вышел следом за девушкой на крыльцо,остановился рядом, попыхивая трубкой. Искры вылетали из нее и гасли, падая на снег. Техник, должно быть, улыбался.
— Завтра метели не будет? — тихо спросила Таня, не отрываясь от столба.
— Не знаю. Механизмы занесло, будет работенки… Вы, доктор, в общем-то не обижайтесь на розыгрыш.
Таня резко повернулась к технику, вскинув голову, отчеканила:
— А вас лично я все равно не люблю!
— И ради бога!..— Чувяков развел руками, засмеялся:—У меня жена и дети. Разве я за вами ухаживал?
Таня медленно открыла дверь в теплый коридор, — шум, музыка из «клуба» стали слышнее, — и вдруг порывисто проговорила:
— Спасибо вам за разговор с Ленинградом и за то, что вы не оставили меня в этот вечер одну… Только…— она улыбнулась, — только я не советую вам попадать в здешней больнице в мои руки… даже в шестьдесят пятом году!
