— Завтра ты поедешь на выставку.
Эти слова относились к крупному косматому псу неопределенного серо-бурого цвета, характерного для кавказских овчарок. Могучие животные, они отличаются неукротимостью нрава и той первобытной злобностью, какая, вероятно, была свойственна первым хищникам, прирученным человеком.
Сегодня на долю Мурада выпало неслыханное внимание: его привели из отары, осмотрели, ощупали, измерили вдоль и поперек. Затем незнакомый человек хлопнул его по загривку: «Хорош!»
Показал бы Мурад ему «хорош», если б тут не было старшего чабана, которому пес привык повиноваться… Чабан улыбнулся, и пес повилял хвостом.
— Куда его теперь? — спросил старший чабан.
— Да пустите в кошару, пусть гуляет до утра.
— А ошейник? — Чабан нерешительно вертел в руках тяжелый железный ошейник с острыми кривыми шипами наружу— не ошейник, а настоящая броня, надежно защищающая шею овчарки. Схватит волк за шею и, напоровшись пастью на шипы, отпустит. Это грозное украшение сняли с Мурада, когда представитель выстааки стал обмеривать овчарку.
— Да что его надевать — завтра все равно снимать опять!..
Быстро опустилась бархатная, напоенная запахами чебреца и мяты южная ночь. Сначала скрылись контуры далеких гор, а потом и ряды пирамидальных тополей вдоль дороги. Притихшие овцы сбились плотной массой в углу кошары — невысокого глинобитного загона.
Темна и тиха ночь, но смотри, чабан, в оба глаза, слушай в оба уха…
В самое темное время, когда, казалось, даже неугомонных цикад стал смаривать сон, подкрались к кошаре голодные волки. Ветерок тянул навстречу им и но позволил псу вовремя зачуять врагов. Невидимые, перемахнули они через загон.
Но не пришлось волкам отведать баранины. Живая преграда вдруг выросла перед хищниками — Мурад. Не
счесть уже, в сколько схваток вступал он с извечными врагами за свою недолгую жизнь. На полном маху сшибался он грудь с грудью с волком, и тот катился по земле со сломанным позвоночником. Беломраморные, крепкие, как лучшая сталь, клыки Мурада смыкались мертвой хваткой на шее волка.
Но сегодня Мураду не удалось даже развернуться, чтоб принять бой, как то подсказывал ему его бойцовский опыт. Он сразу оказался в гуще врагов, они окружили его со всех сторон. Со всех сторон злобно щелкали челюсти, зелеными огоньками вспыхивали глаза. Один против пятерых. И все пятеро одновременно набросились на него.
Напуганные, дрожащие овцы бились в углу кошары, сотрясая хрупкие стены. А в другом конце загона раздавались приглушенные хрипы, злобный вой и снова хрип, лязганье челюстей…
Когда на помощь собаке прибежали люди, один волк бился ка земле в предсмертных конвульсиях; другого, подраненного, удалось добить; остальные, переметнувшись через ограду загона, растаяли в темноте ночи.
А Мурад? Дорогой ценой досталась ему победа. Один против пятерых. Тут было впору и хвост поджать. Но он не поджал… И теперь он лежал на сухой земле, которую овцы утрамбовали так, что она превратилась в коричневый
камень. Только слабые вздохи свидетельствовали о том, что пес еще жив.
Стерший чабан осветил его фонарем, ощупал всего жесткими заботливыми руками. Ран было много, но, вроде, ни одной смертельной. Но собака не поднималась.
Чабан осторожно приподнял морду Мурада, подведя под нее ладонь. Глаза пса были тусклыми, веки полуприкрыты.
— Видать, жаманули крепко…
— Досталось…
— Еще бы!..
В голосах людей звучали нежность и сочувствие к погибшему животному.
— Да как они ухайдакали его? Покусы-то — ерунда…
И тут внезапно догадка осенила всех: Ошейник!.. Надо же… Надо же было волкам явиться именно в эту ночь, когда Мурад впервые щеголял без обычного своего наряда!
Волки не загрызли, они придушили его, навалились все скопом и все старались ущипнуть за незащищенную шею.
Измочалили, исхватали, шея была мокра от волчьей слюны. Лучший пастуший пес, на выставку хотели отправить…
— Эх! — Только и смог произнести старший чабан.
И он хлопнул папахой оземь. Разве можно было слушать приезжего городского человека: что он понимает в таких делах? Поди, ни единой ночки не провел в степи со стадом у костра, живого волка в глаза не видывал…
Занялся день, Мурад все так же лежал. Не умирал и не жил. Чабаны отходили и снова приходили. Кто-нибудь все время дежурил около пса.
Он пролежал тек до вечера. А потом, заслышав возвращающуюся с пастбища отару, вдруг поднял голову, втянул ноздрями воздух, чихнул, поднялся, шатаясь, отряхнулся и с отравился лакать воду из лужи у колодца. Отлежался!
Не только ошейник, но и шея крепка у пастушьей собаки — мускулистая, твердая; шерсть как войлок. Скоро не прокусишь!
— А ведь если б не он, то бы наша отара…— сказал один из пастухоа, провожая собаку взглядом.
И больше к этому не возвращался никто. В степи не любят говорить много.
