ОБОЗ ИДЕТ В КАРАБУТАК
— В Карабутак? Можно по-разному. Поездом на Домбаровку, а там — полтораста километров. Если самолетом, то из Орска в Актюбинск, из Актюбинска в Карабутак. В воздухе часа два, но на пересадочном аэродроме придется ожидать. Лучше всего —на «Победе» или «Волге». Пораньше выехать, так еще засветло на месте будете. Ни пересадок, ни задержек.
Диспетчер пассажирского автохозяйства был неплохим агитатором за тот вид транспорта, на котором работал. Он не мог и подумать, что, соблазняя скоростью передвижения, окончательно разубеждает меня и в железнодорожном переезде, и в воздушном перелете, и в такси.
— Не подходит, — проговорил я, думая о своем. Скорость-то мне как раз и не требовалась.
— Так какой же транспорт вам нужен? — загорячился собеседник.
— Обоз…
Ко мне, как к возможному нанимателю такси на дальний рейс, интерес у диспетчера явно угас.
— Обоз надо ловить на никелькомбинате… Там, бывает, машинами руду возят…
Но тот обоз, который был нужен мне, здесь уже, конечно, не найти.
Мне представлялся совсем другой обоз…
…Три тысячи телег и тысяча верблюдов тянулись двумя линиями на целую версту. Впереди между линиями шла рота пехоты, по бокам и сзади — две сотни казаков. Перед выходом из крепости был отслужен напутственный молебен, и теперь транспорт держал путь к устью Сыр-Дарьи.
В голове длинной колонны вместе с казаками ехал немолодой усталый усач в солдатской форме. Его острые глаза всматривались в уныло-однообразное степное раздолье.
Несмотря на то, что была еще только первая половина мая, ковыль уже пожелтел от солнца. Жара и пыль перехватывали дыхание.
Но усач не терял интереса к окружающему. С удивлением наблюдал он за движением огня, пущенного казахами, чтобы сжечь пересохший ковыль и дать место новой поросли его. Волшебное зрелище представлял собой мираж, когда внезапно степь превратилась в океан- море, а боковые авангарды — в корабли под парусами. Невозможно было отвести взгляд от серебристой. Ори, на берегу которой на сутки остановился караван. Внимательно приглядывался он и к людям лагеря, особенно башкирам и казахам, слушал их незнакомые песни. Делая зарисовки, сам он вполголоса напевал родную — украинскую.
Он был художником и поэтом. Имя этого человека, произведения его знали миллионы людей — Тарас Шевченко.
Приговор по его делу гласил: «Художника Шевченко за сочинение возмутительных и в высшей степени дерзких стихотворений, как одаренного крепким телосложением, определить рядовым в Оренбургский отдельный корпус с правом выслуги, поручив начальству иметь строжайшее наблюдение, дабы от него ни под каким видом не могло выходить возмутительных и пасквильных сочинений». Николай I еще более усилил этот приговор, сделав на нем собственноручную надпись: «Под строжайший надзор с запрещением писать и рисовать».
«Отнята благороднейшая часть моего бедного существования! —делился Шевченко своим горем с друзьями. — Трибунал под председательством самого сатаны не мог бы произнести такого холодного, нечеловеческого приговора…»
9 июня 1847 года фельдъегерь доставил рядового Шевченко в Оренбург, откуда его этапом отправили в Орск. 23 июня он был зачислен в «списочное состояние» пятого линейного батальона, что размещался в Орской крепости. И потянулись неимоверно тяжкие дни солдатской каторги с бесконечной муштрой, пригонкой амуниции, с постоянными окриками и унижениями.
Но, несмотря на постоянную слежку, Тарас Григорьевич продолжал творить. В потайных книжках он уносил с собой в этот поход двадцать новых произведений, написанных в крепости, и среди них поэмы «Варнак», «Чернец», «Княжна».
Это было летом 1848 года, когда Шевченко в числе двухсот «нижних чинов» батальона сопровождал транспорт с провиантом и боеприпасами, следовавший из Орска в Раимское укрепление.
Проезжая знойной степью, Шевченко радовался тому, что вырвался из своей «незамкнутой тюрьмы», что избавился от муштры и слежки, что может не только смотреть, но и рисовать, не только слушать, но и писать.
ВСТРЕЧА В СТЕПИ
Здесь, в степи, неподалеку от маленькой речки Карабутак, у Шевченко произошла удивительная встреча с.… деревом. Единственным, которое довелось увидеть за все дни похода!
«Верстах в двух от дороги, в ложбине, зеленело тополевое старое дерево, — передавал он свое впечатление впоследствии. — Я застал уже вокруг него порядочную толпу, с удивлением и даже (так мне казалося) с благоговением смотревшую на зеленую гостью пустыни. Вокруг дерева и на ветках его навешаны набожными киргизами кусочки разноцветных материй, ленточки, пасма крашеных лошадиных волос и самая богатая жертва— шкура дикой кошки, крепко привязанная к ветке… Я последний уехал от дерева и долго еще оглядывался, как, бы не веря виденному мною чуду. Я оглянулся еще раз и остановил коня, чтобы в последний раз полюбоваться на обоготворенного зеленого великана пустыни. Подул легонький ветерок, и великан приветливо кивнул мне своей кудрявой головою, а я, в забытьи, как бы живому существу, проговорил «прощай» и тихо поехал за скрывшимся в пыли транспортом».
В тот день Шевченко зарисовал акварелью «Джангыс-агач» (Одинокое дерево). Тогда же родился поэтический отклик на эту встречу. Он знаком каждому, кто читал «Кобзаря».
В основу чудесного шевченковского стихотворения была положена местная легенда.
Лежала у бога за дверью секира, а казах утащил ее и отправился в рощу за дровами. Но стоило ему ударить по стволу, как секира вырвалась из рук, стала рубить, уничтожать деревья, а дым пожаров скрыл солнце. Семь лет продолжалось это, а когда в начале восьмого года взошло солнце…
Цыганом степь вокруг чернела!
Где город был или село —
И головня уже не тлела,
и пепел ветром разнесло.
Былинки малой не осталось,
лишь одиноко возвышалось.
Над пеплом дерево в степи.
С тех самых пор казахи (или киргиз — кайсаки, как их звали тогда) считают чудом уцелевшее дерево «святым».
И кайсаки почитают
Дерево святое,
На равнину приезжают,
Под листвой густою
Жертву дереву приносят,
просят, умоляют,
чтобы поросли пустило
в их убогом крае.
Поэт не только разузнал обо всем, что связано с одиноким деревом, не только проникся очарованием народного предания, но и вложил в него более глубокий смысл.
Почему именно семь лет бушевали «секира» и «огонь»? Да ведь столько продолжалось восстание казахов против самодержавия в ЗО-х годах XIX столетия! Царизм подавил выступление народа. Значит, это он принес опустошение краю; значит, это по его злой воле бедствует народ. А просьба к дереву — чтобы «поросли пустило в их убогом крае»— это живая, неугасимая мечта о возрождении народа, а через него и о расцвете земли.
Пять недель длился трудный переход по знойной зауральской степи. Зато в Раиме Шевченко ждал приятный сюрприз: по ходатайству старых друзей его включили в состав экспедиции, отправлявшейся на обследование Аральского моря. И кем? Художником!!! Шевченко чуть не плакал от радости. Пусть временно, пусть ненадолго, но — снова в руках карандаш и кисть.
ПРОСПЕКТ ДРУЖБЫ
…Вы теперь, конечно, догадались, почему я интересовался дорогой на Карабутак и в то же время одно за другим отвергал предложения о способах туда добраться. Ни поезд, ни самолет, ни такси, при всех их удобствах не давали возможности повторить путь, проделанный сто десять лет тому назад Тарасом Григорьевичем Шевченко, рассмотреть те места, которые видел он, наконец — встретиться с деревом (если оно сохранилось), вдохновившим поэта на создание замечательного произведения — легенды-мечты. Понятным становится и то, отчего в разговоре с диспетчером был упомянут обоз.
Искать обоза я, понятно, не стал. Пошел пешком.
Утром следующего дня передо мною открылась степная дорога. Та самая старая дорога, по которой некогда двигались верблюжьи караваны да военные транспорты, и с одним из них шел великий сын Украины.
Та — и не та!
Дорога была старой — и новой; знакомой по ярким шевченковским описаниям, по его зарисовкам — и совершенно незнакомой.
Начать хотя бы с того, что за спиной, вместо одиноких построек старой Орской крепости, на десятки километров вглубь и в ширину простирался город. Даже с небольшого холма можно было охватить его панораму — стройные громады корпусов Южуралмаша и стометровые трубы никелевого комбината, градирни мощной теплоэлектроцентрали и замысловатые колонны нефтеперерабатывающего. Казалось, на много километров доносится дыхание города — со стройными ансамблями уже застроенных проспектов и кипучими новостройками на пустырях, с постоянным состязанием автомашин и трамвайных поездов, с сочной зеленью бульваров.
Зеленые друзья провожали меня до самой этой дороги.
Впрочем, они сопутствовали и дальше.
Вот и аул Жанаталап. Его проходил Шевченко.
Аул… От былого содержания этого слова тут не осталось ничего. Как в Орске не найти следов старой крепости, так здесь не сыскать каких-то примет давнего казахского кочевья — темного и голодного. Да я и не старался их искать. К чему? Куда радостнее видеть провода электричества и радио над чистенькими домиками, слышать шум тракторов на степном массиве, зайти в новый коровник, увидеть цветы в каждом дворе, а среди цветов — малышей, занятых своими важными ребячьими делами. Малышей с темными раскосыми глазенками и голубоглазых русских бутузов, играющих вместе и в «Чапаева», и в «тракториста». В совхозе «Мирном», центр которого — так сказать столица — и есть Жанаталап, оказались люди семи национальностей. Я видел их вместе на ферме и ремонте комбайнов, в тракторной бригаде и на огородном участке. Ближе к вечеру новые знакомые провожали меня «Проспектом дружбы». Так назвали здесь дорогу, что, пересекая аул, ведет к соседнему, а затем уходит в Казахстан.
ХЕРСОН КАЗАХСТАНСКИЙ
Эти просторы видел Тарас Шевченко, эти дали раскрывались перед ним, этим воздухом он дышал. Но не мог видеть революционный поэт золотистых массивов пшеницы, наступающих на дорогу откуда-то издалека, от самого горизонта. Ему не довелось слышать здесь рокота моторов, по-особому радостного среди бескрайней степи. Его не обгоняли машины с веселыми парнями и девчатами.
Необозримый степной океан дышал большой жизнью.
— Садись, подвезем!
Юркий «Москвич» остановился у обочины дороги.
— Садись, — повторил предложение молодой казах, открывая дверцу машины. — В Херсон едем!
В пути Мухтар Сакубалдин рассказал историю степного села с названием украинского города. Его основали крестьяне-переселенцы с Украины, они и дали имя — в память мест, из которых прибыли. Это было в начале нынешнего века, лет через пятьдесят после того, как тут проходил Шевченко. Можно представить себе, как обрадовался бы Тарас Григорьевич, повстречай он земляков!
Отвести душу родной речью, родными песнями… Но и такого мимолетного счастья ему не суждено было отведать.
Зато в актюбинском селе Херсоне я услышал проникновенное чтение шевченковской поэзии на чистейшем украинском языке, наслаждался родниково-чистой украинской речью и такими же чистыми, звонкими, задушевными песнями. Но не меньшее — а может, и большее — впечатление произвело на меня то, что творения поэта оказались на книжных полках и в домах казахов — хотя бы того же Сакубалдина, что именно он, потомок кочевников, говорил о желании назвать расположенную в селе ремонтно-техническую станцию именем Тараса Шевченко, а школу — именем другого украинца, в их селе рожденного,— Василия Зинчука.
Синчук прославился в Великую Отечественную войну. Лично сбив восемнадцать вражеских самолетов, он в последнем своем бою протаранил фашистского стервятника. Родина украсила его грудь Золотой Звездой Героя.
А сколько Героев Труда дало и еще даст это село, протянувшееся вдоль старой караванной дороги! Их подвиги в другом — в неукротимой переделке природы, в поднятой целине, в первых, пока фруктовых, садах.
Преображается неласковая земля…
ДУМЫ ПОЭТА
В степях своя мера счета.
— Далеко до Батамшинского?
— Да нет, недалече. Километров сорок.
Для транспорта, с которым шел к Аральскому морю Тарас Григорьевич, это целых два перехода — два долгих дня.
В этих местах приходили к нему мысли о богатствах недр. «Отчего, — задумывался Шевченко, — никому в голову не придет поискать тут золото? Может быть, — продолжал он свою думу, — и в киргизской степи возник бы новый Санто-Франциско?»
Много лет спустя, уже под конец мучительной десятилетней ссылки, поэт повторил те свои вопросы в повести «Близнецы».
А ведь оправдалось, великий Тарас, твое предвидение! И золото нашли, и многое, многое другое! Среди разнообразных ископаемых этих вот мест — хромиты, никеле-кобальтовые руды, минеральные краски, мрамор, известняки, асбест, магнезиты, гипс… Все сразу и не перечислишь.
И Батамшинский, где живут преимущественно рабочие никелевых рудников, и Хром-Тау — «столица хромитов», и другие поселки горняков имеют совсем короткую историю. Разведка, освоение богатств степного края начались только после того, как свершилась Великая Октябрьская социалистическая революция. Но слава этих подземных кладов уже разнеслась далеко-далеко. Орский никель, выплавляемый из здешних руд, расходится по всей стране, идет в десятки зарубежных стран. Не менее обширна география и актюбинских хромитов.
Усомнится ли кто, что так же, как поднялся промышленный Орск, как возникли и растут его «младшие братья» — Медногорск, Ново-Троицк, Гай,— появятся города и на этих просторах, большие и прекрасные города, о которых мечтал Шевченко?..
ОСУЩЕСТВЛЕННАЯ МЕЧТА
Границу Карабутакского района я перешагнул незаметно для самого себя.
Первое открытие, которое мне довелось сделать на его территории, состояло в том, что подробная карта района, долженствовавшая облегчить продвижение к конечной цели путешествия, оказалась далеко не точной.
— А где Ярославский?
— Где Щербаковский?
— Комсомольский?
— Псковский?
Под градом вопросов, которыми меня осыпал спрыгнувший с коня чубастый паренек с комсомольским значком («приехал из Ярославля, а теперь здешний, коренной»), я вынужден был взять обратно все слова в защиту «географического пособия», так тщательно срисованного с казавшейся новой карты Казахстана. Ни одного из названных пареньком поселков на карте не было обозначено. А за ними были тысячи людей, приехавших в степь из Пскова и Ярославля, Щербакова и самой Москвы, чтобы покорить веками пустовавшие земли; были новые совхозы с 300 тысячами гектаров освоенной целины и такими урожаями, которых в этих местах сроду не знали. Паренек авторитетно посоветовал выбросить карту и столь же авторитетно растолковал, как продолжать путь, чтобы добраться до Карабутака.
Не могу и подумать, что он ошибся.
Скорее всего, я где-то свернул с правильной дороги. Во всяком случае, и в конце дня районного центра достигнуть не удалось.
А места были удивительно знакомыми.
Цепь холмов чуть поодаль, в стороне зеленая ложбина…
Посмотрел на рисунок, сделанный Шевченко…
Да, я знаю эти места по шевченковским описаниям, по шевченковским рисункам. Где-то здесь, вероятно, и надо искать то дерево, которое воспел поэт.
Свернул к ложбине. Где же оно, одинокое дерево? И где сам Карабутак?
Не знаю, как долго пришлось бы мне ломать голову над своими недоуменными вопросами, если бы я не увидел вдали маленькую движущуюся фигурку.
Человек!
Это была старая казашка. Русского языка она не знала, а из казахского я знал лишь отдельные слова, из которых не построить и простейшего вопроса. Погоди-ка, а не попытаться ли объясниться с помощью названий, некогда записанных Тарасом Григорьевичем?
— Мана аулья агач? — Здесь святое дерево? Джангыс-агач. — Одинокое дерево.
И, исчерпав запас этих слов, я добавил еще одно:
— Шевченко.
Женщина улыбнулась. Повернувшись, она указала в ту сторону, откуда я шел к ней. Мы вернулись к зеленой ложбине и остановились у большой воронки.
— Джангыс-агач.
Здесь стояло то чудесное легендарное дерево. Что с ним сталось? Вероятнее всего, умерло под тяжестью прожитых суровых лет.
Старая казашка стала объяснять, но слова ее мне были непонятны. Почувствовав это, она остановила быструю речь, задумалась и, наконец, извлекла из памяти запомнившееся русское слово:
— Молния.
Значит, дерево уничтожила гроза? Позднее, когда мы пришли к домику хадиши Галиевой и у нас оказался переводчик— ее сын Шиган, я узнал, что моя догадка о гибели дерева вовремя грозы оказалась правильной. Это произошло всего несколько лет тому назад.
— Поклонялись ли дереву в наше время? Украшали ли его?
— Да, поклонялись, чтя Шевченко. Не украшали — ведь теперь и стар и млад понимают, что это предрассудки.
Да и не одно это дерево ныне в степи. Видел ли я парк в Карабутаке? О, это замечательный парк!
Домик Галиевых был единственным жилищем возле старого, теперь уже начисто разрушенного форта, в закладке которого некогда участвовал «рядовой Тарас Шевченко». Новый Карабутак я не мог разглядеть только оттого, что он находился в.… тридцати пяти километрах.
Я все же побывал там. Передо мною раскрылся большой современный поселок с ровными улицами жилых домов, с двумя школами, с Домом культуры и кинотеатром, с линиями электричества, радио, телефона, с деревьями в палисадниках и прекрасным парком в центре.
Так я нашел продолжение легенды. И, глядя на новый Карабутак, на новую жизнь степного края, не мог не сказать:
— Здравствуй, осуществленная мечта Кобзаря!
