Кто-то должен отвечать…
Из кабинета Женя Дымов вышел со стиснутыми зубами. Обычно стройный и подтянутый, он сейчас сутулился, и ему казалось, что его все еще стегают жесткие слова главного инженера.
— У кого — у комсорга завода, в его бригаде коммунистического труда — брак! Это же черт знает…
Главный инженер не часто выходил из себя, но когда он говорил, что виновный должен быть найден и наказан, чисто выбритое лицо его побледнело, а левая со шрамом бровь задергалась.
Женя ослабил ворот комбинезона, закурили посмотрел на часы: было без десяти четыре — первая смена заканчивала работу.
Его окликнули. Он остановился, поднял голову. Из кабины мостового крана выглядывала Руфа и махала рукой.
— Женя, приветствую! Не забыл, что сегодня тренировка в шесть?
Женя забыл, но сказал, что помнит.
— Постарайся, Женя, чтобы без опозданий. А ты чего, как из бани? Неприятность?
Женя не ответил.
Шум в формовочном цехе стихал, толькопервый конвейер еще работал. Женин заместитель
— Витя Николаев — сидел за пультом и длинными пальцами нажимал на кнопки.
— А ну, кончай! Разохотились!
Витя показал пять растопыренных пальцев, сжал их в кулак, отставив один мизинец. Это надо было понимать так: еще одной вагонетки не хватает до двадцати пяти, хочется, дескать, перекрыть две нормы.
Когда вся бригада собралась в проходе, у машины, Женя рассказал, зачем вызывал его главный.
Сегодня на строительстве жилого дома в техгородке обрушилась железобетонная плита. Кран опустил ее на место по всем правилам, а когда отцепили крюки, она затрещала, переломилась пополам и рухнула на нижний этаж, увлекая за собой двух монтажников. Одному поцарапало бок, а у другого, кажется, перелом бедра — их увезла скорая помощь. Со стройки позвонили на завод. Ездил сам главный с начальником цеха. Они установили, что плита сделана бригадой Дымова месяц назад.
— И вот теперь давайте расхлебывать, кто виноват,— сказал Женя.— Ведь чем это пахнет? А тем, что нам в вину поставят наши две нормы.
Ребята зашумели, что браку в бригаде меньше, чем у других — даром, что ли, они на Доске почета? А случай с плитой это не бригадный показатель. Может, бетон был жесткий…
Он понимал, что ребята отчасти правы. Может быть, лаборатория неправильно разработала состав бетона, а то в бетоносмесительном цехе напартачили.
Ну, а кто поручится, что это не формовщики поспешили, плохо провибровали, или операторы не допарили плиты в камерах?
Ребята продолжали шуметь и требовали доказательств, что виновата бригада, а не приготовительные участки.
— Монтажникам нет до этого дела,— сказал Женя.— Они от нас получают плиту — мы за нее и отвечаем. Пятно пока на нашей бригаде…
Женя шел к себе, в комсомольский комитет, и думал, что ясно пока только одно: плита лопнула, монтажники в больнице, и кто-то должен отвечать за это.
≪Мне все равно…≫
На другой день после работы Женя собрал комитет и пригласил на него старшего лаборанта Нину Паншину, мастера смены бетоносмесительного цеха Иванихина и Лиину Синицыну — оператора бетоносмесительной машины. Он объяснил, в чем дело, сказал, что приглашенные работали в ту смену, когда была сделана злосчастная плита.
— Прошу высказывать свои соображения… Руфа, веди протокол.— И воткнул карандаш в зеленое сукно стола.
Нина Паншина сидела на диване рядом с Иванихиным и, поднимая плечи, что-то шептала.
— Прошу, товарищ Паншина,— сказал Женя,— чем шептаться-то.
Говорила Нина, стараясь правильно строить предложения и подчеркивать наиболее важные места паузами и наклоном головы.
— До обеда я проверяла. Бетон точно соответствовал дозировке. Я и была поэтому уверена в его кондиционном качестве. Очевидно, вы недостаточно вибровали…
Женя надавил на карандаш, острие сломалось. Он посмотрел на него и начал карандашом стучать по ладони.
— Но ведь мы же просили проверить еще раз!
Нина удивленно оглядела всех присутствующих и обидчиво ответила, что объяснила все. И если секретарь пытается оказать на нее давление, то это просто значит, что он перекладывает ответственность со своей бригады на чужие плечи.
— Мы в этот день все замеры произвели строго по инструкции. Можете проверить по журналу.≫
Женя покраснел, переломил карандаш пополам и затравленно поглядел на Нину:
— Журналом загораживаешься… По инструкции живешь? А совесть-то комсомольская?
Нина поджала губы и ничего не ответила.
Медленно остывая от вспышки, Женя не глядя боднул чубом в сторону Лины:
— Ну, а ты что скажешь?
Все посмотрели на Лину. Вид у нее был помятый, заспанный. Она, не смущаясь и не робея, выдержала взгляды, встала и монотонно, точно заученными, неживыми словами сказала, что коли она в ту смену готовила бетон, то, значит, и вина ее. И больше не о чем разговаривать!..
— Вот не ожидал,— тугим басом отозвался Иванихин.— Чего ты льешь на себя?
— Но ведь, Роман Ильич, всем хочется найти виновного. Видите, как все уставились… Не глупенькая, понимаю…
Иванихин рассердился:
— Мало ли кому что хочется! Обвинить по хотенью — это значит, преступление сделать…
— А мне, Роман Ильич, это все равно…
Под Иванихиным затрещали пружины дивана.
— То есть как это все равно?
— Так…
— Нет, ты постой. Ты воду-то выпей. Это бывает: вдруг в мозгу шарик за ролик заскочит.
Личное…
Руфа, розовая от усердия, писала протокол и бубнила себе под нос:
— Она вообще что-то стала на всех… Подумаешь, принцессе. Ты, Синицына, на комитете, а не дома, где можно позволять себе…— посмотрела она на Лину через плечо.
Лина дрожащими руками разглаживала складки скатерти.
— Ну, Синицына, говорить еще будешь?—спросил Женя.
Неожиданно для всех Лина ответила:
— Буду! Регламентом, надеюсь, не ограничите? А если дело решили передать в прокуратуру, то постарайтесь все записать в своем протоколе.
Женя попросил ее не горячиться, не на митинге, мол, и говорить только факты.
— Хорошо. Я постараюсь. Дай мне, Вадим, горло промочить.
Лина выпила весь стакан и вдруг начала торопливо рассказывать, как она,— все, конечно помнят,— зимой во время лыжных соревнований сошла с дистанции и сказала, что креплением стерла ногу. А дело вовсе не в ноге. Она поняла, что при таком темпе, какой предложила Руфа, ей не выдержать, а финишировать последней она не нашла в себе мужества…
Женя с треском покатал обломок карандаша по столу и, не глядя на Лину, бросил:
— Ты, Синицына, не отвлекайся на личное… Ты ближе к делу …
Руфа перестала писать. Она встретилась с Линой взглядом и вдруг громко вскрикнула:
— Да ведь на то и спорт, чтобы кто-то проигрывал, а кто-то выигрывал! А ты и крылышки сложила?
— А что мне оставалось? Вот собьют тебя как-нибудь с ледяной дорожки… Руфа перебила ее:
— Ну и что? Спорт я люблю для здоровья и как красивый отдых. Собьют так собьют. Не заплачу. Других дел мало, что ли?
Однажды Лина сказала ей: ≪Не пережить будет, честное слово, если на глазах у Вадима я приду последней к финишу. Он очень верит в меня≫. Тогда-то Руфа и дала себе слово обогнать ее. И она обогнала. Она кричала Лине: ≪Лыжню… эй ты, лыжню освободи!..—и, обходя ее, посмеялась:—Что, Линка, потеряла Вадима? Догоняй!≫
И откуда тогда столько силы взялось? Она очень быстро оставила Лину за собой, а когда оглянулась —ее уже не было. Потом искали ее до самого вечера. Она была дома, плакала и никого видеть не хотела.
Потом Лина начала отходить от нее, а Вадиму стала грубить, наверное, потому, что не хотела выглядеть в его глазах соперницей. А впрочем, при чем тут все эти личные дела?.. Лина… Вадим… Она…
Лина, наконец, заговорила снова.
—Вот ты, Руфа, говоришь: мало других дел, что ли? Помнишь, Вадим, как я тебе хотела рассказать именно об этих других делах? Забыл?
Вадим пожал плечами и ответил, что нет, не забыл, но связи с сегодняшним комитетом он что-то не улавливает.
—Ты и тогда никакой связи не уловил!
Вадим, краснея, вдруг перебил ее:
—Если что-нибудь личное, то… я не знаю… Извини, пожалуйста, но ведь здесь же комитет.
Женя был против. Заспорили. Решили, что лучше, конечно, не отходить от ≪дела≫ и говорить только о том, что поможет разобраться с дефектной плитой.
…и общественное
—Ну, хорошо,—сказала Лина.—Как сумею. Помните, на комсомольском собрании обсуждали письмо сталинградцев? Они взяли на себя обязательство добиться, чтобы весь завод их стал заводом коммунистического труда, и нас вызвали на соревнование. Мы же струсили тогда. Одна Женина бригада и начала только соревноваться. Вон и обязательства,—указала Лина на стенд, обтянутый красным полотном.
—Я тогда не выступала на собрании, но Вадиму, как ответственному за производственный сектор, сказала, что у меня есть дело, очень важное дело, и попросила после работы зайти в наш цех. А он не пришел. Я его ждала часа три. Лина с укором посмотрела на Вадима и продолжала, глядя на Женю:
—Я хотела тогда, во-первых, чтобы Вадим помог мне кое в чем разобраться по работе, а во-вторых, вот что. Ведь как, ребята, мы работаем? Вот я. Я жду звонка, когда у меня попросят бетона. Тогда я его начинаю готовить. А так стою у своего пульта без дела. А ведь и мне хочется план перевыполнить. А я полностью завишу от конвейера, от склада, от бетономешалок. Ведь это же целый цикл. А если бы у нас был комсомольский пост, как бывало раньше, весь этот цикл мог бы работать без перерыва. Я об этом и хотела посоветоваться с Вадимом, обойти весь завод, может, и дельное что придумали бы. Но Вадим не пришел… Это, конечно, дело его, куда идти…
Вадим поднял руку, но Женя не дал ему слова.
Вадим сцепил руки и застучал ногой. Руфа посмотрела на него. Он извинился и обхватил голову руками.
—Вот и оказывается,—продолжала Лина,— что у меня все в прошлом: и комсомольская путевка, и сильный коллектив комсомольской стройки, и спорт. Отработаешь смену, зайдешь в магазин за продуктами —и домой: вышивать да книжки читать. Билет и пролежал у меня в чемодане…
Месяц назад в обеденный перерыв Женя сказал, что поступили сигналы: Синицына, дескать, взносы не платит. И попросил у меня билет. Я сбегала домой и принесла. Он взял его, положил в карман, а меня отчитал и сказал, что мое личное дело будет слушаться на общем собрании.
Я поднялась к себе в бетоно-смесительный, встала к пульту, и такое вдруг безразличие навалилось на меня… Столько было хорошего, красивого пережито, и вдруг —на —билет отдай… Если бы вы знали, как это тяжело…
Позвонили с конвейера, и я защелкала ключами пульта. Не знаю, я ли виновата —не тот ключ повернула и вместо мелкого дала крупный щебень, верхний ли затвор на дозировочных весах сорвался, и вместо семисот килограммов пропустила тонну двести, или моторист плохо промешал. Не знаю. Вам лучше знать. Можете выгонять меня с завода, отдавать под суд … Меня здесь держало одно прошлое, а его нет, и око не возвратится…
Лина оттолкнула стул, он с грохотом упал, и вышла, не спросив разрешения.
Где был Вадим?
Вадим стукнул ладонями по столу, встал и сказал Жене, что так поступать, как он поступил с Линой,—не чутко, не по-товарищески.
Женя тоже встал и наклонился над столом, с расстановкой и веско говоря, что из-за каких то там личных переживаний завод не должен страдать, тем более строители-заказчики.
—Но, Женя, человек ведь не машина.
—Ах, оставь пожалуйста.—Женя сморщился.— В тебе сейчас говорит твое личное отношение к Синицыной.
—А в тебе честолюбие и эгоизм.
В комнате стало тихо.
—И вообще, если так относиться к людям, то… ведь машины без людей не работают.
Поднялся Иванихин и, глядя в упор на Вадима, спросил:
—А где же ты, милый товарищ, был в тот вечер, когда человек, можно сказать, истомился, тебя ожидаючи? Ведь Лина-то, между нами говоря, хотела завод омолодить, хотела со сталинградцами потягаться. Ведь, вдумайтесь, она за весь ваш комитет одна думала. А вы… Постой, Вадим, имей терпение. Как я понял, с тобой и Руфой у Лины давние счеты…
—А вы, Роман Ильич,—перебила Руфа,—не знаете, так не городите. Извините за резкость. Вы, наверное, думаете, что Вадим в тот вечер был со мной в театре?
Вадим вылез из-за стола, остановился перед Иванихиным, хотел что-то сказать, но только махнул рукой и выбежал из комнаты. Лину он догнал уже в проходной. Заглянул ей в глаза,—они были сухи и злы. Он попытался взять ее под руку —она отняла ее и ускорила шаг. Вадим пошел рядом, говоря, что теперь он все понял, что Лина много напутала, и что давно пора серьезно поговорить.
И Вадим коротко рассказал о том, как он после разговора с Линой думал, почему именно в цехе ей хочется встретиться, а не дома, не на улице. Хотел забежать во время обеденного перерыва, да постеснялся: грязный сильно был — ремонтировали шнеки в зольнике, а это такая грязная работа, что после нее и родня не узнает. А когда кончилась смена и он был уже в душевой, к нему прибежал Саша Кориков и еле растолковал, в чем дело.
Оказалось, лопнула экранная труба, и из первого котла ушла вода. Саша перекрыл воздух и уголь, свалил жар и шлак, пустил в котел холодную воду и до предела расшуровал третью печь, чтобы не остудить камеры пропаривания на заводе, а сам побежал искать Вадима. Ждать до утра нельзя было — вторая печь на ремонте, а один котел едва-едва может часа на полтора обеспечить завод. А потом, без пара, завод стал бы. Вадим прибежал в котельную. Нужно было вырезать экранную трубу, а потом заглушить ее. Для этого пришлось взбираться на самый верх печи, протискиваться в цилиндрическую часть котла, в котором сходятся все экранные трубы, и там, лежа, как в духовке, приварить заглушку на отверстие трубы.
Вадим был человек удивительно крепкий, но под конец Саше пришлось вытаскивать его за ноги, дуть ему в лицо и растирать грудь.
С печью они провозились более трех часов. И когда Вадим вымылся и прибежал в бетоносмесительный, Лины там уже не оказалось. Он пришел к ней домой. Но она не открыла ему, крикнула через дверь, что видеть больше его не желает…
Виновник найден
Лина проснулась.
Она походила по комнате, открыла окно и постояла перед ним, глядя на завод, на бор. Потом оглядела свою запущенную комнату, и ей стало стыдно.
Лина торопливо начала прибирать в комнате. Умылась и, глядя на себя в зеркало, решила заплести косы и туго уложить их на голове. Она так и сделала. Лицо стало строже, немного чужое. Она потрогала его и улыбнулась. И улыбка была какая-то непривычная, мягкая. ≪Я сегодня как перед праздником,—подумала Лина.—Даже не узнаю себя≫.
Она и на работу пошла не к восьми точно, а за пятнадцать минут. Работала спокойно, расторопно. Когда вернулась домой — вдруг решила съездить в больницу, навестить тех монтажников.
Когда подходила к больнице — струсила. Постояла в скверике, глядя на окна и собираясь с духом. И вдруг увидела Женю Дымова, высокого, в отглаженном полотняном костюме. Он подошел к больничным дверям, что-то спросил у девушки в белом халате и скрылся в подъезде.
Жени не было долго, наверное, с полчаса. А когда он вышел, Лина, точно она пришла сюда с ним, подбежала и спросила:
—Ну, как они? Им нужно что-нибудь?
Женя смерил ее взглядом, как незнакомую, взял под руку. Он вел ее обратно, в скверик, и рассказывал, что одному забинтовали бок и отпустили домой, а другой лежит, нога в гипсе.
Зовут его Володей, ему всего восемнадцать лет.
—Знаешь, нас ругает почем зря,—сказал Женя.—А так ничего, хорошо побеседовали.
Потом Женя будто нечаянно спросил:
—А ты как здесь?
—А ты?
Он улыбнулся.
—Да шел, понимаешь, мимо.
—И я тоже мимо шла…
Женя заглянул ей в глаза и сказал:
—Давай не будем друг друга обманывать… Сердишься?
—Мы, Женя, оба одни и те же плиты делаем. Нельзя сердиться.
—Верно… Это ты очень верно сказала. А я, вроде бы, зазнался. На заводе десятки бригад, а моя, коммунистическая, мне все остальные заслонила… Понимаешь, какая мура… Я забыл о тебе, как о человеке, когда отбирал у тебя билет. А ты забыла обо мне, как о формовщике, который делает плиты из твоего бетона. Забыли, как мы связаны, каждый своим увлекся, а в результате — Володя теперь в футбол играть не будет…
Женя умолк. Потом искоса поглядел на Лину и как бы про себя закончил:
—Вот и все. Виновник, вроде, найден…
Лина смотрела в серые, с чуть розоватыми от бессонницы белками глаза, и, как все в этот день, Женя показался ей непохожим на себя, на привычного, обыкновенного комсомольского секретаря
