Беда не в ране…
— Пройдите, пожалуйста!
Медсестра посторонилась, пропуская Тимофея в дверь с табличкой «Главный хирург». На встречу из глубины узкого и длинного кабинета шел низкорослый худощавый мужчина. В черных волосах его пробивалась седина, на верхней губе топорщились коротко подстриженные седые усики, резким, нетерпеливым движением он протянул руку Тимофею.
— Золкин Иосиф Матвеевич,— назвал себя хирург.
— Тимофей Мишкевич.
— А по батюшке?
Тимофей вопросительно посмотрел на собеседника. Потом покраснел: ах, да, он ведь уже не студент, а инженер, которому, кроме имени, полагалось и отчество.
— Петрович…
— Вы , Тимофей Петрович, будете руководить люминофорной облицовкой помещений?
— Да. Я бы хотел осмотреть помещения, чтобы установить объем работ,— сказал Тимофей.
— Идемте!
Мишкевич едва поспевал за ним. Они шли длинными коридорами мимо дверей, ведущих в палаты, потом поднялись по лестнице. Иосиф Матвеевич распахнул застекленные двери. Тимофей очутился в просторной комнате с белыми стенами из пластмассы и таким же белым полом. Возле окна стоял письменный столик, у стены две легкие металлические подставки с алюминиевыми тазиками, в углу громоздилось что-то закрытое непрозрачным чехлом.
Из-за стола поднялась женщина лет сорока пяти с темно-карими раскосыми глазами, полная, широколицая. Ее черные блестящие волосы были гладко зачесаны на пробор и собраны в узел на затылке.
— Что Чубарь? — спросил Иосиф Матвеевич.
— Все готово, — ответила женщина.
— Дайте молодому человеку маску!
— Он будет присутствовать при операции?
— Он будет осматривать операционную. Это — с завода, по люминофорам…
Тимофей удивленно посмотрел на главного хирурга.
— Но раз там будет операция?..— начал он и не договорил, потому что главный хирург круто повернулся и вышел из комнаты. Тимофей пожал плечами.
— Меня зовут Касимова, Тамара Ильдаровна,— сказала женщина, доставая из шкафчика капроновую маску.—
Я буду вашим консультантом… Разрешите, помогу!— она застегнула тесемки на его затылке.— Почти все электронное оборудование клиники изготовлено на вашем заводе. Аппараты замечательные! Вам что-нибудь известно о наших исследованиях?
— Нет, мне сказали, что в клинике можно увидеть много интересного…
— Интересного?.. — Тамара Ильдаровна усмехнулась.— Нет, это, пожалуй, слабо сказано…
Из коридора в комнату бесшумно вкатилась тележка. Мишкевич увидел осунувшееся лицо мужчины с напряженным взглядом широко открытых глаз. Тимофей вздрогнул. Ему захотелось уйти отсюда, от этих глаз, от всего, что ему предстояло увидеть…
— Срочная операция, — пояснила Касимова.— ранение в сердце. Но беда не в ране… Сердце изношено… Это Чубарь, водитель электропоездов. Герой Труда. Уже полчаса живет на препарате Дзея.
Появился главный хирург. Тамара Ильдаровна надела шапочку, маску. Хирурги опустили руки в тазики, наполненные зеленоватой жидкостью, потом подошли к облучателю в углу комнаты и подставили руки под объектив, похожий на поднятый хобот слона.
Главный хирург не торопил своих помощников, но каждое его движение, каждый брошенный им взгляд говорили: «Скорее! Скорее!..»
Сестра распахнула двери в операционную.
«Плавающий» студент
Круглый зал был прикрыт цельным прозрачным куполом. Вдоль белых матовых стен выстроились аппараты.
Мишкевич не отводил от них глаз. Точно в лаборатории института полупроводников или на выставке, молодой инженер рассматривал аппаратуру, узнавая и оценивая достоинства того или иного прибора. И онизаторы воздуха… Автожектор… Электросон… Искусственные легкие… Печень… Кардиатор…
И только натолкнувшись взглядом на аппараты незнакомой ему конструкции, Тимофей вспомнил, где он. Ребристые металлические баллоны с множеством разноцветных трубок и проводов и пульт управления примыкали к изголовью операционного стола. Возвышаясь над его уровнем, за пультом сидели двое мужчин, положив руки на переключатели.
На Тимофея никто не обращал внимания. Медсестры с помощью упругих скобок закрепляли на затылке, висках и на кистях рук больного маленькие круглые пластинки.
— Ну, Ларион Владимирович, — громко обратился главный хирург к больному,— сейчас ремонтировать тебя будем. Крепишься?
— Верю вам, товарищ Золкин,— тихо, но внятно ответил Чубарь.
— Вот и отлично! — Иосиф Матвеевич оглянулся на сидевших за пультом и едва приметно наклонил голову.
Оператор повернул переключатель. Вспыхнул и оранжевые сигнальные лампочки, качнулись стрелки приборов.
Веки больного медленно сомкнулись.
— Глубокий сон… — сказал оператор.
Главный хирург поднял руку, и старшая сестра вложила в нее сверкающее лезвие.
Когда Золкин повел электроножом, разрезая грудь больного, Мишкевич содрогнулся, словно резали его собственное тело. А потом ноги сами понесли Тимофея к операционному столу. Встав за спиной медсестры, он увидел в глубине зияющей раны багровый, слабо вздрагивающий комок… Сердце! Живое, обнаженное сердце! И уже не мог отвести глаз.
Тихо гудели аппараты, щелкали переключатели, звякал брошенный в таз инструмент. Люди переговаривались. О чем? Ни одно слово не удержалось в памяти Тимофея. Он только жадно смотрел, приподнявшись на носки, околдованный точными, скупыми, почти неуловимыми глазом движениями пальцев хирурга.
Наложен последний шов. Выключили аппараты, и в операционной наступила полная тишина.
Тимофей очнулся, рядом с ним Золкин протягивал медсестре руки. Та быстро сдернула с них перчатки. Тяжело ступая, хирург вышел в предоперационную, опустился на поспешно подставленный ему стул и прикрыл ладонью глаза. Сестра принесла стакан горячего крепкого чаю. Иосиф Матвеевич жадно выпил его.
— Сколько времени? — спросил он.
Мишкевич взглянул на часы и неповерил глазам: прошло более пяти часов!
— Осмотрели операционную? — обратился к нему главный хирург.
Тимофей покраснел, виновато посмотрел на Золкина. Насмешливые глаза Иосифа Матвеевича потеплели.
— Пройдемте ко мне в кабинет,— предложил он,— потолкуем…
Пока они шли подлинным коридорам клиники, хирург успел задать инженеру добрый десяток вопросов.
Первая же фраза, вылетевшая из уст Золкина, вызвала у Тимофея странное ощущение. Ему в друг показалось, что вовсе он не инженер, а просто студент, «плавающий» на экзамене по теории полупроводников у свирепого профессора Удинцева. Вопрос следовал за вопросом. Строгий экзаменатор не просто гонял его по всему курсу, а настойчиво допытывался, как он, Мишкевич, смотрит на возможные пути разрешения названных проблем.
Тимофей растерялся:
— Каковы м-о-и взгляды?
— Ну да, именно ваши, молодой человек!..— Золкин строго смотрел прямо в глаза Тимофею, чуть касаясь кончиком пальцев его университетского значка.
Они давно уже стояли в кабинете главного хирурга — один нетерпеливо переминаясь с ноги на ногу в ожидании ответа, другой робко опустил руки по швам. Тут и застала их Тамара Ильдаровна.
— Машина ждет вас, Иосиф Матвеевич,— сказала она.
— Я не просил машины, — усики Золкина возбужденно задвигались. — У меня масса дел в лаборатории…
Женщина улыбнулась:
— Я уже отпустила лаборанток…
— Благодарю! — иронически поклонился Золкин. — Мне придется работать одному.
— Лаборатория на замке и опечатана,— женщина показала ключ и сунула его в карман.
— Вы ужасный человек, Тамара Ильдаровна!
— Я отвратительный человек, Иосиф Матвеевич. Но ваше лицо лучше всякой кардиограммы говорит, что…
Золкин замахал на нее руками.
— Хватит, пожалуйста, без диагнозов!
Помощница главного хирурга выразительно посмотрела на Мишкевича. Тимофей начал поспешно прощаться.
— Этот человек воображает, что у него железное здоровье, — проговорила она, плотно прикрыв за собой дверь. — В какой стороне вы живете?
Мишкевич назвал район.
— Нам немножко по пути. За компанию — не возражаете?
— С удовольствием!
— Понравился вам наш главный? — спросила она, когда они вышли из вестибюля клиники.
— Еще бы! — ответил Тимофей. — Иосиф Матвеевич так глубоко знает теорию полупроводников и так… так смело вторгается в их будущее.
Тамара Ильдаровна энергично кивнула.
— Иосиф Матвеевич мог бы свободно читать курс электроники в вашем институте.
— И блестяще, — добавил Тимофей.— Но зачем ему знать все это?
Тамара Ильдаровна привычно, точно на ней был белый халат, сунула руки в карманы пальто. Взгляд ее стал сосредоточенным. Помедлив, она ответила:
— Чтобы создать искусственное сердце.
Тимофей вспомнил аппараты в операционной. Среди них находилась сложная установка, изобретенная добрых двадцать лет тому назад. Она поддерживала кровообращение больного, пока шла операция. Ее называли «искусственным сердцем».
— Вы имеете в виду…— начал Тимофей.
Угадав мысль Мишкевича, Тамара Ильдаровна перебила его:
— Нет, нет, не то… Настоящее, понимаете? Нет? Такое сердце, которое может работать в груди человека неограниченно долго… Всегда!
Не торопитесь, я вас не брошу!
Тимофей признавал только один метод знакомства с городом, в котором ему предстояло теперь жить и работать: исходить вдоль и поперек его улицы и окрестности. Времени для этого оставалось более чем достаточно.
Просыпался он рано: в шесть, в половине седьмого, умывшись, наскоро закусив, а то и натощак отправлялся в парк, примыкавший к заводскому поселку. Парк некогда был сосновым лесом. В нем прорубили широкие просеки и засадили их фруктовыми деревьями, ягодными кустарниками, разбили цветники. Сосны, сомкнув свои раскидистые кроны, прикрывали от внезапных вторжений северного ветра яблони с созревающими плодами и поляны с цветущими гладиолусами.
По утрам выпадала роса. Капельки ее блестели в косых лучах восходящего солнца. Тимофей снимал туфли и шагал босиком по влажному прохладному песку.
На другой день после посещения клиники Мишкевич чувствовал себя виноватым. Семен Николаевич, начальник цеха, наверняка спросит, все ли сделано, а Тимофею придется рассказывать, как он не мог оторвать глаз от операционного стола, размышляя на эти не веселые темы, Тимофей вышел к озеру.
Он уже собрался раздеться, как заметил на песке, у самой воды, девушку. Тоненькая, босая, в простеньком белом платье с мокрыми после купанья волосами, висевшими вдоль спины слипшимися хвостиками.
В одной руке девушка держала горсть галек, а другой бросала их одну за другой в озеро. Она широко и неумело размахивалась и приподнималась на цыпочки, следя за полетом камня.
Тимофей прошел мимо. Когда кустарники скрыли от него девушку, разделся и вошел в воду.
Плавал он неважно, потому что вырос в южной степи на берегу оросительного канала и около «большой воды» очутился впервые. Походив на водную станцию и получив несколько уроков, он тренировался здесь в одиночку, не чувствуя на себе сочувственных и насмешливых взглядов местных пловцов, и особенно пловчих, которые, кажется, и родились-то в воде. Здесь, на озере, можно было не торопясь отрабатывать приемы, постепенно заплывая все дальше и дальше, увеличивая дистанции.
Дело у Тимофея пошло на лад. И сегодня он уверенно поплыл, решив впервые пересечь залив. Он не торопливо работал руками под водой, не тревожа ее зеленовато-голубой глади. Противоположный берег, оранжевый под лучами яркого солнца, казался обманчиво близким.
«Пора назад»,— говорил голос благоразумия. «Еще немного», — подталкивала уверенность в своих силах. И он плыл и плыл, почти не ощущая своего тела, такого послушного и почти невесомого.
Неожиданно Мишкевич почувствовал, что вода стала гораздо холоднее. «Подводные родники!» — вспомнилось предупреждение инструктора. Взгляд невольно ушел в глубину. Там, отчетливо видимое, колыхалось дно: крупные гальки, редкие водоросли. Не будь вода такой прозрачной, Тимофея не испугало бы ощущение бездны.
Пловец повернул обратно. И сразу убедился, что покинутый им берег так же далек, как и противоположный. На берегу белела неподвижная фигурка девушки.
Тимофею стало не по себе. Руки устали. Инструктор советовал в таких случаях ложиться на спину и отдыхать. Но держаться на спине Тимофей еще не научился, и, когда попытался сделать это, вода накрыла его с головой. Он вынырнул, ослепленный и захлебнувшийся.
Если ты человек не храброго десятка и физической силой похвастать не можешь, отчаяние быстро берет верх над твоей волей. И вот ты один на один со своей бедой. Твой единственный союзник — страх.
Берег, казалось, совсем не приближался. Тимофей уже не плыл, а барахтался. Он пробовал кричать, но стоило
открыть рот, в горло попадала вода. Он приказывал себе успокоиться, но тело становилось все тяжелее.
«Неужели конец?»
— Держитесь!
Что это, галлюцинация?
Вода снова сомкнулась над Тимофеем, но сразу чьи-то плечи вытолкнули его на поверхность. Тимофей судорожно ухватился за них. Плечи рванулись в сторону, выскользнули из-под рук.
— Спокойнее! Я сама… Спокойнее!
Рядом с ним девушка с берега. Она нырнула под Тимофея, повернулась на бок и, работая одной рукой, другой поддерживала его.
— Теперь плывите со мной, не торопитесь! И не бойтесь, я вас не брошу!
До завтра!
Пошатываясь от усталости, спотыкаясь о крупные гальки, Тимофей следом за девушкой вышел на берег и ткнулся лицом в горячий песок. Когда он, отдышавшись, приподнял голову, девушка лежала рядом на спине, в изнеможении разбросав руки. Тимофей увидел ее побелевшее лицо, бескровные, страдальчески приоткрытые губы. На худенькой шее сильно пульсировала жилка. Мокрые волосы некрасиво облепили ее щеки, ключицы, узенькие, как у подростка, плечи.
И эта слабышка спасла такого увальня, как он!
Другой на его месте непременно нашел бы кучу хороших и теплых слов благодарности. Вместо этого Тимофей сел и промямлил:
— При сильном переутомлении нельзя лежать…
— Молчите уж,— не очень дружелюбно ответила девушка, поднимаясь и глазами отыскивая свое платье.— Я сама-то с вами едва не утонула, — уже мягче добавила она.— Как вы себя чувствуете?
— Все в порядке.
Тимофей видел, как плохо слушаются ее руки, как она натягивает и не может натянуть платье.
— До свидания.
Тимофей спохватился. Девушка уходит, а он так ничего и не сказал ей. Он вскочил на ноги, пробормотал:
— Я провожу вас немного.
— В таком виде?
— Ах, да, верно. А где же я раздевался?
— Вон там, у отмели.
Пока он разыскивал свою одежду да пока торопливо одевался, прыгая то на одной ноге, то на другой и все не попадая в штанину, белое платье уже скрылось между деревьев.
Он долго метался из одной аллеи в другую, прежде чем снова увидел свою спасительницу. Пошел рядом, все откашливаясь и мысленно проклиная свою застенчивость, опять не зная о чем говорить, как рассказать о той благодарности, о том восхищении, которые переполняют его.
— Вас прежде не бывало на озере,— наконец выдавил Тимофей из себя.
— Да, я не здешняя, — подтвердила девушка.— Я приехала к тете на каникулы. Из Ростова.
—А в Ростове вы где учитесь?
— В консерватории, по классу скрипки.
Молодые люди разговорились. Девушку звали Людой. Людмила Белаш. Теперь на ее лице появился румянец.
Девушка заулыбалась, ее серые глаза смотрели ласково и доверчиво.
А каково же было удивление Тимофея (и тайная зависть), когда выяснилось, что у дяди есть индивидуальный вертолет и она, Люда, уже летает самостоятельно. Управление вертолетом не сложное, но в воздухе легко заблудиться, потому что все предметы под ногами становятся незнакомыми.
— Вы и завтра придете на озеро? — уже расставаясь и все поглядывая на часы (времени до начала смены оставалось в обрез), спросил Тимофей.
— Н-не знаю … Это ведь у меня дядя такой: чуть свет поднимается и мне поспать не дает. Выгоняет купаться. Озеро здесь замечательное.
— Очень красивое озеро! — подхватил Тимофей.— Так, значит, придете?
— А вы что, опять собираетесь тонуть?
— Да нет уж,— Тимофей сдвинул брови и отвернулся.— Хорошего помаленьку.
— Ой, только вы не сердитесь,— девушка ласково коснулась его руки.— Я вовсе не хотела вас обидеть. С каждым
может такое случиться. А завтра я, пожалуй, приду.
— Обязательно?
— Ну, раз уж сказала, значит приду.
— Значит, до завтра?
— До завтра.
Молодые люди пожали друг другу руки.
С этим нельзя примириться…
Тимофей легко взбежал по лестнице поликлиники, с удовольствием облачился в белоснежный накрахмаленный халат, поправил перед зеркалом шапочку. Медсестра, заставшая его за этим занятием, усмехнулась. Он ответил ей широкой улыбкой. Ему хотелось сегодня всем улыбаться и говорить хорошие слова.
Золкина в кабинете не оказалось. На его месте за столом сидела Касимова. Придерживая очки, она читала.
— Иосифа Матвеевича нет?
— Его сегодня совсем не будет,— Тамара Ильдаровна сняла очки.— Заболел наш главный. Других исцеляем, за
собой следить не научимся.
— Что-нибудь серьезное?
— Обыкновенный сердечный припадок. И печально, и возмутительно. Вы сами вчера видели: Иосиф Матвеевич упрям, как,— Касимова постучала суставом пальца по столу. — Думаете, он ушел домой отдыхать? Как бы не так! Легче дерево уговорить переселиться в другой лес.
— У Иосифа Матвеевича больное сердце? — удивился Тимофей.
— Нелепо, правда? Крупнейший специалист по сердечным заболеваниям, а собственное сердце никуда не годится. Вот как бывает на свете… Давайте, однако, о деле. Вы пришли, чтобы посмотреть наши помещения? Идемте, Тимофей Петрович.
Вошли в операционную. Тимофей сразу вспомнил изможденное лицо с застывшим вопросом в широко открытых глазах. Он спросил:
— А как чувствует себя Чубарь?
Тамара Ильдаровна насупилась и засунула руки в карманы халата. Тимофей похолодел, будто сам заглянул смерти в глаза. Сколько напряжения, сколько труда было приложено, чтобы спасти Чубаря, и … все напрасно.
Касимова подошла к операционному столу и уставилась на его изголовье. Не глядя на Мишкевича, сказала:
— Если вы, Тимофей Петрович, не возражаете, пройдем дальше…
Инженер внимательно осмотрел купол, подумал, соображая, спросил:
— План здания, конечно, у вас есть. А расстановку оборудования я уже запомнил.
Он открыл дверь, пропустил вперед Тамару Ильдаровну.
— Куда же мы двинемся теперь? — спросил Мишкевич.
— Пойдемте на четвертый этаж,— предложила Касимова. — Там у нас все лаборатории — мозг клиники. Люминофоры им нужны в первую очередь.
Они вошли в биохимическую секцию. Здесь работало больше всего народа и находилось самое сложное оборудование для анализов. Посреди зала размещались три операционных стола. На каждом из них лежала овчарка, опутанная проводами, словно муха, попавшая в тенета. У щитов с контрольными приборами сидели лаборанты и лаборантки.
— Группа Блинова Виктора Викторовича,— оживляясь, проговорила Касимова.— Наш командный пункт! Группа
исследует самые глубинные процессы в живых организмах и устанавливает закономерность полупроводниковых явлений в крови, в мышцах, в нервных волокнах.
Виктор Викторович, плечистый, хорошо сложенный блондин, сидел у ионного проектора. На вид ему было не больше сорока. Его голубые глаза смотрели прямо и насмешливо. Он поднял руку, приветствуя Касимову, и бросил небрежное: «Салют, Ильдаровна!» Мишкевичу показалось, что на него он вообще даже не взглянул.
Тимофею сразу же бросился в глаза стеллаж у окна. На нем выстроились в ряд три прозрачных цилиндрических
сосуда со светло-оранжевой жидкостью. Множество разноцветных трубок и проводов тянулось от стеллажа к установкам с электрической аппаратурой.
Тимофей всматривался. В глубине цилиндров пульсировали багровые овальные куски.
— Что это, Тамара Ильдаровна? — спросил Тимофей, положив руку на теплую поверхность цилиндра.
Касимова молчала. За нее ответил, не сходя со своего места, Блинов:
— Это сердце, молодой человек!
Тимофей отдернул руку, словно стенки сосуда полыхнули огнем.
— Да,— подтвердила Тамара Ильдаровна,— это настоящее человеческое сердце.
Сердце, извлеченное из чьей-то человеческой груди, продолжало жить! Человека нет, а оно, подчиняясь воле исследователей, все также сжимается и разжимается, проталкивая кровь не по венам и артериям живого организма, а по трубам аналитической машины.
— Чье оно… было?— спросил Тимофей, не сводя глаз с сосуда.
Помощница Золкина ответила коротко и резко:
— Чубаря!..— и вышла в коридор. Тимофей молча последовал за нею. Вместо того чтобы пройти в соседний зал, Касимова направилась к двери, открытой на балкон.
Клиника стояла на холме, и с балкона был виден весь город — его улицы, прикрытые кронами старых лип, лента реки с гранитной набережной, площадь с фонтанами, сверкающими на солнце.
Касимова вцепилась в перила, плотно стиснутые губы ее дрожали, щеки подергивались.
— Если камень превратился в песок, из него не сделаешь снова камня, — сказала она.— Наше могущество в борьбе за жизнь человека еще очень и очень ограничено. Поэтому берегите свое сердце, Тимофей Петрович!
Тамара Ильдаровна ласково положила руку на рукав Тимофея и, неожиданно, переходя на «ты», закончила:
— Лаборатории досмотрим завтра… А сегодня, извини, дорогой, больше не могу… Конечно, задерживаю твою работу… но есть на свете вещи, с которыми ни примириться, ни свыкнуться невозможно.
Тимофей попрощался и ушел.
Он поймал себя на том, что вприпрыжку спускался по лестнице института. Придержал шаг.— «Что это со мной? Ведь Чубарь погиб, Золкин доработался до припадка, Касимова психует… а я?»
Тимофей стал под портиком поликлиники. Перед ним раскинулась широкая площадь. Шла вечерняя поливка. Тонкие струи воды дождем падали на деревья, на цветы, на размякший от солнца асфальт. Над проездами и тротуарами подымался парок.
Мишкевич глубоко вдохнул насыщенный влагой воздух. Вспомнил сегодняшнее утро. Волна нежности охватила и не отпускала его.
Где-то в глубине сознания еще сопротивлялась мысль о работе: «Лаборатории досмотрим завтра»… Но и она исчезла без остатка, смытая ликующей песней, состоявшей из одной единственной строчки: «Завтра увижу Люду!»
Близок локоть, да не укусишь
Утро этого «завтра» ничем не отличалось от вчерашнего, разноцветными искрами блестела роса на траве. Лес был полон птичьего гомона. Тимофей легко шагал среди сосен и яблонь, напевая про себя строку старой, дедовской песни о влюбленных, которые ждут не дождутся друг друга: «На том же месте, в тот же час…»
Он вышел к песчаной отмели и прищурился от ослепительного блеска. Озеро волновалось под сильным ветром.
Девушки не было.
Тимофей прошелся вдоль берега, машинально отыскивая след ее туфелек.
Следов тоже не было.
Наконец, он сел на песок, лицом к парку, чтобы сразу заметить фигурку в белом платьице.
Люда не пришла.
В половине восьмого Тимофей поднялся — больше ждать он не мог.
День померк для Мишкевича. Он не раздумывал о том, почему не пришла Люда. С него пока хватало за глаза и того, что она не пришла.
Светофор на перекрестке непрерывно мигал, предупреждая об опасности. Мишкевич остановился в месте с другими прохожими. Мимо бесшумно промчалась белоснежная с ярко-красными отводами и крестами реактивная бесколесная машина скорой помощи.
Тимофей равнодушно проводил ее глазами и нехотя двинулся к метро.
В клинику Мишкевич все-таки опоздал. Встретившая его дежурная сестра предупредила:
— Вам придется подождать: и Золкин и Касимова на операции.
— Опять срочная?
— Других у нас не бывает.
— Можно пройти, в операционную?
— Я бы не советовала. Случай очень тяжелый…— Сестра взглянула на часы. — Да и вход все равно запрещен: начали оперировать…
— Ну что же, — согласился Мишкевич,— поднимусь наверх, подожду там Тамару Ильдаровну.
Сестра подала ему халат.
Мишкевич пошел в библиотеку, достал записную книжку и хотел поработать над планом люминофорной обработки операционной и биосекции. Но работа не ладилась. Он раздумался о том, почему Люда не выполнила своего обещания быть сегодня у озера. Возможно, проспала? Все же у нее каникулы, отдых, и нельзя каждый день подниматься в такую рань. А может быть, просто нашлись неотложные домашние дела? Или, скажем, ей нездоровится? Она же такая слабенькая, утренние купанья явно не для нее.
Тимофей перебирал одну причину за другой, пока его невеселые думы не прервала библиотекарша:
— Касимова идет!
Мишкевич сунул книжку в карман и вышел в коридор. Тамара Ильдаровна едва ответила на приветствие Тимофея. Она выглядела усталой и расстроенной. Нетрудно было понять, чем именно.
Хирургов постигла новая неудача. Оборвалась еще чья-то жизнь.
Помня вчерашнее, Тимофей не задавал Касимовой вопросов.
— Полупроводниковая секция, — с усилием размыкая плотно сжатые губы, пояснила Касимова, открывая дверь. — Ею руководит профессор Жуков, — Она глазами показала на худощавого мужчину, стоявшего у нагревательной печи. Розовый отблеск раскаленного металла осветил его смуглое лицо.
— Жуков? — в пол голоса переспросил Мишкевич.— Дмитрий Андреевич?
— Да, а что?
— Но почему Жуков работает в клинике, а не в институте полупроводников?
— Он помогает нам создать органический полупроводник, полимер…
Тимофей удивился. Он знал о существовании органических полупроводников, но не думал, чтобы они нашли столь быстрое практическое применение, да еще в медицине. До сих пор в самой сложнейшей электронной аппаратуре применялись лишь кристаллы не органических соединений.
— А для чего вам органические полупроводники?
— Сейчас узнаешь!
В соседнем зале Касимова подвела Мишкевича к продолговатому стеллажу, на котором стояли уже знакомые ему прозрачные цилиндрические сосуды с оранжевой жидкостью. Их было в двое больше, чем в физиологической секции. В каждом сосуде непрерывно и часто сжималось и расширялось розовое овальное тело величиной с кулак взрослого человека.
— Сердце?!
— Да, — подтвердила Касимова, — сердце. Только на этот раз ненастоящее.
— Так значит, вы уже сумели?
— Нет, — Тамара Ильдаровна отрицательно мотнула головой, — не сумели. До окончательного решения, как до собственного локтя. Близко… да не укусишь. Эти кусочки полимера действуют всего шесть, от силы восемь часов. А нам нужны годы, десятилетия…
Он и сейчас… самый красивый
Дни стояли ясные, безветренные. Северное солнце грело с необычайной для этих широт щедростью. Такого жаркого лета не помнили даже старожилы Перекатовска.
Тимофей по-прежнему шел по утрам на озеро, купался. Ждал… И каждый раз напрасно. Девушка не появлялась.
До вечера Мишкевич пробыл в клинике. Его бригада заканчивала люминофорное покрытие предпоследнего зала. Тимофей не отходил от распылителя, регулируя режим его работы. Касимова стояла рядом, наблюдая, как облицовщицы закрывают последний квадратный метр люминофором. Пыль не рассеивалась по комнате. Там, где конус аппарата касался стены, оставалось темное серебристое пятно,— оно постепенно светлело, исчезало, сливаясь с общим фоном.
Из клиники вышли в месте. На лестнице их обогнала шумная стайка люминофористок. Переодевшись в пестрые платья, с мокрыми после душа волосами, девушки торопились в ближайшее кафе.
— Ты, Мишкевич, где обедаешь? — спросила Касимова.— Наверное, по-студенчески… Колбаска, сайка, чаек? —
улыбнулась Тамара Ильдаровна.— Или в семье живешь?
— Нет, как придется…
— Пойдем, я тебя угощу, век не забудешь! Нашим национальным блюдом…
Касимова взяла Тимофея под руку и повела по бульвару.
Около маленького кафе с вывесками на двух языках Тамара Ильдаровна остановилась.
— Запомни адрес! В другом месте так не кормят… Что так посмотрел? — Касимова засмеялась.— Люблю вкусно
покушать, есть такая слабость… А почему хирург не может иметь слабость? Заходи!
Сухонький старичок с белоснежной круглой бородкой, в черной тюбетейке, мелко семеня ногами, подошел к Тамаре Ильдаровне, низко поклонился, почтительно взял в обе ладони протянутую ему руку и провел посетителей к столику у окна.
Касимова быстро заговорила по-башкирски. Старичок внимательно поглядел на Тимофея, поклонился и ушел.
— Беляш будем есть, настоящий, по-башкирски… Как в степной деревне… И кумыс будет… свежий…
Тамара Ильдаровна прищурилась от удовольствия.
— Я в деревне росла… Любила на лошади гонять, как мальчишка, — глаза женщины потеплели.— Не веришь? Это ведь теперь, к старости, я раздобрела, а девчонкой была тоненькая, точно камышинка. Ездить верхом меня старший брат научил. Больше отца, больше матери его любила. Смелый, нетерпеливый… На молотилке его ударило, не знаю чем и как, прямо в сердце. Все сказали: конец. Но прилетел врач и вернул брату жизнь. Ты не догадываешься кто?
— Иосиф Матвеевич?
— Он. Только что окончил институт. Красивый был, молодой… Да он и сейчас… самый красивый…
Тамара Ильдаровна примолкла, задумалась, водя черенком вилки по накрахмаленной хрустящей скатерти. Тимофей чувствовал себя неловко, будто заглянул без спроса в чужое письмо.
Паузу прервал старичок, улыбаясь и рассыпая дробь башкирской скороговорки, он накрывал на стол.
Касимова очнулась, тряхнула головой, точно отгоняя от себя какую-то навязчивую мысль, и поблагодарила официанта:
— Спасибо за заботу, Сабирфаттахович!
— Кушай на здоровье, Тамара Ильдаровна,— переходя на чистый русский язык, поклонился старик.
Касимова подкладывала Тимофею горячие, сочные беляши, отвернув блестящий краник-штопор, наливала в чашки холодный до ломоты в зубах кумыс, пододвигала бульон. Связанности Мишкевича как не бывало. Он почувствовал себя, как дома, у матери, свободным от обязанности поддерживать разговор. Касимова тоже ела молча.
Только насытившись и попросив старика принести крепкого чаю с изюмом, Тамара Ильдаровна извиняющимся тоном сказала:
— За обедом не могу два дела делать — ни читать, ни говорить… Извини, пожалуйста!..
Пересаживать сердце? Нет
Солнце закатилось, и начали сгущаться сумерки. Аллеи набережного парка наполнялись народом. Голоса, смех, звуки шагов мешались с звуками оркестра, игравшего в дальнем конце, над крутым обрывом. Продолжая начатый по пути разговор, Касимова говорила Тимофею:
— Что ты знаешь о сердце? Очень мало. Сердце остановится — человеку конец. Через шесть минут умирают мозг и центральная нервная система, потом легкие, печень, желудок, все тело… Но возьми обратный случай: пуля пробьет человеческую голову. Тогда все сразу умрет: легкие, печень, мускулатура, а сердце… сердце — в последнюю очередь. Если вовремя взять его из умирающего организма и поместить в питательную среду — оно сможет работать, будет трудиться и сутки, и двое, и даже трое. Да ты ведь и сам видел, в нашей лаборатории…
Тимофей живо представил себе багровые овалы, трепетавшие в цилиндрах.
— Так почему же все-таки понадобилось искать заменитель сердца? — спросил Мишкевич. — Я, помню, читал, что в пересадке наука достигла больших успехов. Пересаживают и почки, и другие органы…
— Ты, дорогой, даже не представляешь себе, как далеко ушла наука в практике пересадок, — усмехнулась Касимова.— уж если хочешь знать, Иосиф Матвеевич в месте с профессорами Сатреддиновым и Пановым десятки раз подтвердил возможность пересадки любого органа при условии предварительного радиоактивного облучения больного. Это по существу уже вчерашний день передовой науки.
— Но почему тогда пересадки все же остаются исключением?
— Почему? А ты подумай…
Они вышли на площадку, открытую к реке. За дальними зубцами леса едва алел отсвет закатившегося солнца. Касимова села на скамейку. Тимофей стоял, раздумывая…
— Ты ближе к жизни стань, — быстро заговорила Тамара Ильдаровна. В торопливой речи ее снова зазвучал башкирский акцент, исчезавший, когда речь наполнялась научными терминами. — Ты посмотри, какая жизнь стала! Войну отодвинули надолго, может быть, навсегда… А ты знаешь о том, что у нас почти не стало производственного травматизма? На всю страну считанные случаи в год! Чрезвычайным происшествием стали
уличные травмы. Давно уже не карают в нашей стране преступников смертью. Не стало в этом нужды. Знаешь, мне пришло в голову, что в нашей стране стало почти невозможно умереть насильственной смертью! Понял?
Тимофей присел рядом с Касимовой.
— Кажется, начинаю понимать. Вы хотите сказать, что пересадки являются исключением только потому, что для них нет подходящего материала?
— Дошло наконец! Конечно, дорогой, именно потому, что человеческая жизнь у нас всегда была и есть самым дорогим, чем только владеет человек. Да и не может еще наука запасать впрок, консервировать сердца, печень, легкие, почки… Надо идти другим путем … Мы, наш коллектив, пошли по пути поисков заменителя тканей сердца.
— И давно уже вы идете по этому пути? — спросил Тимофей.
— Смотря потому, как считать. Если с того момента, как студент Золкин в первые заинтересовался полупроводниками — пожалуй, все четверть века. А если брать работу только нашего коллектива, то на днях будет четырнадцать лет…
— Вы, Тамара Ильдаровна, сказали: «студент Золкин». Как это понять? Неужели всю сознательную жизнь…
— Вот именно, всю жизнь… Посовместительству, сверхурочно… Не могу подобрать слова. Варварски расточительно по отношению к своим силам. Вы просто ничего не знаете о Золкине. А о нем надо в «Жизни замечательных людей» книгу издать… Памятник поставить при жизни…
Касимова разволновалась и заговорила, энергично жестикулируя. Видно, в клинике у нее не было ни времени, ни слушателей, которым она могла бы рассказать о своем самом заветном.
Тимофей не задавал вопросов, не шевелился, захваченный словами Тамары Ильдаровны. А когда она окончила свой рассказ, над городом стояла жемчужная дымка белой ночи.
Рассказ Касимовой гвоздем засел в голове Тимофея. Он проснулся с мыслью о заменителе сердца и не переставал перебирать в памяти все, что он когда-нибудь читал и слышал об органических полупроводниках.
Атомы враждуют
Скоро их стало четверо начинателей: хирург Золкин, физик Жуков, биохимик Блинов и физиолог Касимова. Перед этим-то коллективом Золкин и поставил задачу придать мертвому аморфному веществу, обладающему пьезо- электрическими свойствами, гибкость и неутомимость живой сердечной ткани.
— Если такое сочетание выполнила природа, — любил говорить Иосиф Матвеевич,— значит, оно под силу и нам, ученым. Возможности познания так же безграничны, как безгранична Вселенная.
Прежде всего, ученым нужно было установить, какие биохимические и электрические явления связывают систему «кровь — сердце». Шаг за шагом создавалась своеобразная математическая теория. Как ни странно, но завершающие математические выкладки сумел выполнить только хирург Золкин.
Математическую теорию подтвердил экспериментально Блинов. Он не уставал сотни раз повторять один и тот же эксперимент, что бы получить сотни результатов. Только с помощью Блинова удалось Золкину проникнуть в тайну возникновения электрических зарядов в крови и увидеть, как они концентрируются в синусном узле сердца, прежде чем вызвать сокращение сердечной мышцы.
Следующая стадия экспериментов оказалась много сложнее. Схема и принцип работы сердца имелись. Оставалось скопировать это в механической модели, в которой роль крови должна по-прежнему выполнять сама кровь, а вот в качестве сердечной мышцы выступала пластмасса.
Но какая пластмасса? Лаборатория Жукова искала такой полимер, который обладал бы упругостью и неутомимостью живой ткани.
На столе в кабинете Золкина стояла модель молекулы — мудреное сочетание красных, черных, зеленых и белых шариков — атомов кислорода, углерода, кремния, азота редко — земельных элементов. Казалось, все ясно: химическую формулу получили, представление о пространственном расположении атомов есть, исходные вещества известны. Бери да делай!
Покончив с очередной операцией, Иосиф Матвеевич сам садился за синтезатор. Тогда прибавлялось хлопот лаборанткам. Главный хирург не переносил медлительности. Как в лаборатории, так и в операционной, он требовал, чтобы его понимали без слов, с одного взгляда, жеста.
И так из года в год, изо дня в день бьется небольшой коллектив. Еще немного, еще один шаг, и … цель будет достигнута.
Но она ускользает, не дается в руки!
Органическая ткань получена, а применить ее не удается. А то мы в молекулах, подобно враждующим соседям в
тесной квартире, не уживаются друг с другом. Между ними с самого начала возникает конфликт. Наступает момент, и связи обрываются, резко меняется структура полимера.
Нужен посредник, примиритель, который, не участвуя в реакции и сам не изменяясь, одним только своим присутствием повысил бы прочность молекулярных соединений. Нужен катализатор. Но какой именно?
В чем секрет воздействия любого катализатора? На этот счет среди ученых существовали различные гипотезы. Золкин придерживался электронной теории, той, что связывала каталитические воздействия веществ с их особыми полупроводниковыми свойствами. Полупроводниковый катализатор перекидывал энергетический мост между атомами.
Город затих. Аллеи парка опустели. Касимова и Мишкевич все еще сидели на скамье над рекой.
— Мы ждем, что скажет Жуков,— Тамара Ильдаровна щелчком сбила божью коровку, севшую ей на колено.— А он молчит, работает, ищет, но молчит. Нам не хватает нужного катализатора. Ка-та-ли-за-тор. Когда я в первый раз услышала это слово в школе, оно почему-то испугало меня. Я долго не могла научиться произносить его правильно и еще дольше не могла постигнуть его сути. Теперь ни о чем другом я не могу думать. Сплю и во сне вижу — такой таинственный, необычайный. Добавить его крошечную капельку, и атомы соединятся так крепко, что и хуже сто лет не оторвать друг от друга. Это случится, я верю.
Вздохнув и глядя прямо перед собой, Касимова продолжала:
— Золкин смелый человек, ты сам увидишь. Очень смелый. Мы синтезируем кремне-органические молекулы. Это не ново. Но только в принципе не ново, у нас должна получиться живая ткань. Живая!
Тревоги…
Его разбудил стук в окно. В какое-то мгновение, прежде чем сознание возвратилось к действительности, Тимофею почудилось, будто стучит Люда. Она только что выкупалась в озере и теперь хочет пристыдить его, Тимофея… Неужели проспал?
Нет, в комнате было темно. В окно барабанили крупные капли дождя. Торопливо уступая друг другу место, они стекали вниз по стеклу. Тимофей рассмеялся. Люда же не могла стучаться в окно комнаты на одиннадцатом этаже. И потом она вообще не знает его адрес. А он не догадался спросить, где она живет… Глупо. И обидно. А собственно, на кого обижаться? На Люду? За что? За то, что не пришла и не идет на обещанное свидание? Почему не идет? Прошло две недели!
Мишкевич спохватился: да ведь это вечность по сравнению с коротким «завтра», сказанным Людой в то солнечное утро.
Тимофей не находил себе места, едва дождался семи часов и отправился на завод.
Начальник цеха Григорьев был уже на месте.
— Ну, докладывай, как дела в клинике. Закончили покрытие?
Мишкевич вяло и коротко рассказал. Григорьев закурил и, пропуская дым сквозь густые, «запорожские» усы, внимательно разглядывал молодого инженера.
— Ну, ладно! Наряды не забудь девушкам подписать. — Потом обошел стол и вплотную стал к Мишкевичу.
— А что это ты синий какой-то сегодня? Простыл, что ли?
В упор на Мишкевича посмотрели усталые с воспаленными веками глаза, точь-в-точь как у отца, когда он, заметив, что хлопчик хмурится, притягивал Тимошку к себе, заглядывал ему в глаза и спрашивал с такой же вот ласковой заботой: «Простыл, что ли?» И если было холодно и неприютно на душе, отец несколькими словами умел успокоить и согреть своего хлопчика, погасить тревогу, отвести беду…
Давно уже лежит старый шахтер в своем последнем забое, вырытом на погосте руками его товарищей. Давно уж Тимофей привык обходиться без отеческого совета, самостоятельно решая вопросы, которые ставила ему жизнь: об ученье, о работе…
А вот сейчас… Как решить вопрос, что не дает покоя, так тревожит и гнетет?..
— Почему она не пришла, я не знаю, Семен Николаевич, и уже, видно, никогда вообще не узнаю…— закончил Тимофей свою исповедь. Она вырвалась у него совершенно непроизвольно. Сумбурно и горячо он выговорился перед этим человеком, с которым никогда ни о чем, кроме работы, не говорил, и которого ничего, кроме работы, казалось, и не интересовало.
— Любишь, значит…— Григорьев отошел к окну, постоял там, повернулся и быстро пошел на Мишкевича. Глаза были серьезными, и теплоты в них уже не было. Они были жестковатыми, эти глаза. А в голосе была твердость, и даже без обычной хрипоты.
— Если любишь человека, если не можешь без него быть, борись за него, борись за любовь, как за жизнь! Она, небось не дожидалась, когда ты на дно уйдешь… А ты на бережку сидишь… Искать ее надо, твою Люду, пока другой, побойчее тебя, ее не нашел… Ты искал?..
Нет, Тимофей не искал. Было неудобно, Люда может подумать, что он к ней… ну, пристает, что ли… как провинциальный донжуан… Может быть, Люда вообще тогда сказала, что придет, лишь бы отвязаться.
— Ну и чудак! Ты же ее только напугать и успел.
Тимофею было стыдно. Не Григорьева, нет. На старика он смотрел теперь доверчиво и благодарно, как на отца, который снял камень с души, поставил все на свое место. Стыдно было за себя перед Людой. А если это она решила его проверить? Узнать, что он за человек.
— Николай Семенович, я…
— Именно ты… Хотя бы для того, чтобы узнать, как она к тебе относится. Ведь пока что влюбился-то ты… А она?
…и поиски.
Мишкевич написал Люде в Ростовскую консерваторию. Авиаписьмо как в воду кануло. День за днем проходил, а
ответа не было.
Не дожидаясь ответа из Ростова, Тимофей отправился в адресный стол. Там его ждала неудача: Люда в Перекатовске не была прописана.
Он бродил по городу в надежде, что случай столкнет его с Людой. Он ходил в театры и на концерты.
Кончались студенческие каникулы, Люда вот-вот покинет Перекатовск. Тимофей метался из аэропорта на речной вокзал. Несколько раз, расталкивая публику локтями, он бросался в погоню за девушками в белых платьях. И каждый раз ошибался.
Тимофей не раз падал духом и решил бросить поиски. Если бы Люда хотела встречи, она бы нашла способ увидеться с ним. Ведь вот он же ищет ее! Но каждый раз вспоминал разговор с Григорьевым. А потом… Он помнил то, о чем не сказали Григорьеву,— ведь Люда сказала ему в самую тяжелую минуту: «Не торопитесь, я Вас не брошу».
«Я Вас не брошу!»— звучало в ушах Тимофея. И он снова и снова шел по улицам, в кино, ехал на пристань и в
аэропорт…
Спустя месяц письмо из Ростова вернулось с пометкой «адресатом не востребовано». Удивленный Мишкевич написал директору консерватории с просьбой сообщить о Людмиле Белаш. Ответ пришел быстро: Белаш не возвратилась на учебу. Сообщили ее домашний адрес в Ростове.
Тимофей заказал телефонный разговор. Знакомый голос, от которого сразу потеплело в груди, произнес:
— Слушаю вас.
— Люда! — закричал Тимофей.— Ну что же вы уехали и не простились? Я сейчас буду ругаться с вами…
— Вам нужна Людочка? — перебил его голос в трубке.
— А разве… это не Люда? — опешил Тимофей.
— Нет, это ее мама.
— Извините, пожалуйста, Ваш голос так… так похож. А … почему же она сама…
— Потому что ее нет в Ростове.
— Ах, вот оно что, — у Тимофея отлегло от сердца.— Где же она?
— Я бы хотела прежде знать, кто ею интересуется.
— Тимофей Мишкевич. Тут такой случай был. Я чуть не утонул, а Люда…
— Я знаю. Людочка писала мне…
Наступила пауза. Тимофей подул в трубку… Молчание. Боясь, что разговор оборвался, Тимофей переспросил:
— Так Люда еще в Перекатовске?
— Нет, она уже выехала…
— В Ростов?
Ему показалось, что в трубке раздался не то вздох, не то всхлипывание. Впрочем, это могли быть и обычные помехи на линии. Наконец, прозвучал ответ, но такой тихий, что Тимофей едва расслышал его.
— В Ростов…
— Ваше время истекло, — вмешалась в разговор дежурная телефонистка.— Выключаю.
Разговор с матерью Люды показался Тимофею странным. В словах женщины была какая-то недоговоренность. Антипатия к нему, Тимофею? В таком бы случае он уловил во время разговора нотки раздражения. Да и как можно иметь что-то против человека, которого и в глаза не видел?
Может быть, заболела? Мать Люды не стала бы скрывать этого. И она ведь ясно сказала: Люда выехала из Перекатовска в Ростов.
Что же, от одного города до другого даже водой ровно сутки пути. Сегодня-завтра Людмила будет дома и узнает, что Тимофей ищет её. И уже наверняка откликнется…
Откликнется ли?
Уходи, шут с тобой!
Жуков захлопнул папку и сунул ее обратно на полку.
— Вот, — сказал он, делая широкий жест рукой,— вот они плоды нашей четырнадцатилетней работы. Девятнадцать тысяч экспериментов! Вы только представьте себе: девятнадцать тысяч! Какой это труд…
Тимофей оглядел комнату архива. От пола до потолка вдоль двух стен тянулись полки с папками и подшивками, магнитофонные записи, фотоальбомы. И еще три ряда стеллажей пересекали комнату от дверей до окна, результаты поисков…
Жуков присел на ступеньку стремянки и положил на колени сжатые кулаки. Он смотрел поверх головы Мишкевича, разговаривая как бы с самим собой.
— Вы интересуетесь перспективами.— Глаза его сузились.— Я вам отвечу так: искусственное сердце — совершенно реальная вещь. Но… — он вскочил и прошелся по комнате,— худой, высокий, желчный, — но эту проблему предстоит решать усилиями многих поколений. Нам не суждено своими глазами увидеть искусственное сердце, у Иосифа Матвеевича чисто дьявольское терпение. А я к этому неприспособлен. Нет, нет, такое не по мне. Я хочу не очень великих, но осязаемых и реальных дел.
— Но ведь Золкину кое-что удалось сделать.
— Да,— согласился Жуков, — без сомнения. Действующая модель — достижение немалое. Она, как живое сердце, отзывается на малейшие сигналы нервной системы. Она «чувствует» гнев, радость, горе, замирает от волнения. Золкин сделал славный почин. Но даже самой хорошей моделью не заменишь естественного человеческого сердца. Дать жизнь на шесть, восемь часов? Какой в этом смысл?
Жуков заложил руки за спину и расправил плечи. Прядь черных волос упала ему на лоб. Движением головы он нетерпеливо откинул ее, прошелся вдоль стеллажа, остановился напротив Мишкевича.
— Нет, до тех пор пока мы не постигнем секрета белка, пока не научимся создавать живую ткань, мы не можем соперничать с природой. Это нетрудно понять, юноша. Живая ткань непрерывно обновляется: старые клетки отмирают, новые рождаются. Это неотъемлемое свойство белка. А разве наша органическая полупроводниковая пластмасса будет обновляться? Нет! Значит, как и металл, она подвержена усталости. Вот вам и перспектива.
Тимофей возвращался домой в угнетенном состоянии. До этого разговора он даже не подозревал о сомнениях Жукова. Он понимал, конечно, что нелегко сохранить веру в успех задуманного после четырнадцати лет работы, бесчисленных экспериментов, бессонных ночей, истинно подвижнического труда. Теоретические доводы Жукова тоже казались бесспорными. Но все-таки Тимофей внутренне сопротивлялся такому отступничеству. Он как-то интуитивно чувствовал, что прав все-таки Золкин. И вдруг ясно ощутил, что еще недостаточно твердо стоит на ногах в этой борьбе за бессмертие. Он просто плохо еще знает медицину, человеческий организм.
Придя домой и сбросив пальто, Тимофей кинулся к книжной полке.
Не сразу дошло до сознания, что в дверь стучат.
— Ты что, спал? Стучу, стучу, хотел уж обратно уходить, — говорил, проходя в комнату и снимая шапку, Григорьев.
— Да нет, читаю вот, — Тимофей вдруг смутился.
Григорьев подошел к столу, взял одну из книг и прочел вслух: «роль биохимических процессов в сосудисто-сердечной деятельности».
У Тимофея сначала покраснели уши, потом все лицо стало пунцовым.
— Садись, Тимофей, давай-ка потолкуем с тобой по душам.
Семен Николаевич сел в плетеную качалку, около открытого окна.
— А разговор у нас будет о медицине. Ждал я, что ты первый заведешь речь о ней, да вижу молчишь, робкий ты не в меру, Тимофей. Ведь ученым собираешься стать, открытия делать.
— Я?!
Григорьев снова подошел к столу, взял другую книгу и повернул ее обложкой к Тимофею.
— Как называется? «физиология человека»?
— Ну так что же?
— А вот что,— Семен Николаевич заставил сесть Тимофея и сам сел напротив,— пришла пора прощаться тебе с заводом. Да нет, не думай, что я изменил свое мнение о тебе. Ты хороший работник. Но если еще по работаешь, будешь плохим. Ведь из клиники не вылезаешь, на оживленные сердца глаза таращишь. Ох, уж мне этот Золкин, сколько он моих лаборантов к себе переманил… Уходи, шут с тобой!
— Что вы, Семен Николаевич? Не собираюсь я уходить.
— Тогда я тебя просто выгоню.
— Кто вам разрешит это?
— Совесть моя. Не понимаешь? У тебя мечта появилась, своя собственная цель в жизни. А смотреть, как ты мучаешься в цехе, знаешь, не по мне.
— Так вы… серьезно?
Не выдержав, Тимофей заулыбался.
— Ишь, расцвел,— нахмурился Григорьев.— Маменькин сыночек… Нашел занятие — искусственное сердце. А кому оно, спрашивается, нужно — твое искусственное сердце? Я вот со своим, с настоящим пол сотни прожили еще пол сотни проживу. Людям свет нужен, солнце, люминофоры. Да тебя разве теперь переубедишь?
Григорьев хлопнул Тимофея по коленям и встал.
— Пойдем на секцию. Сегодня Ильин интересный доклад делает.
По дороге к дворцу техники Семен Николаевич спросил:
— От девушки так ничего и нет?
— Да вот все жду.
— Странно… В Ростов звонил?
Тимофей рассказал о своем телефонном разговоре с матерью Люды. С тех пор прошло десять дней, а Люда не отзывается.
— Ничего,— успокоил его Григорьев, — найдется твоя Людмила, никуда не денется.
Вы помните, чье это сердце?
Золкин удовлетворенно наклонил голову.
— Я рад вашему решению,— сказал он.— Будете работать у Жукова.— И тут же, вспомнив о каких-то не законченных делах, умчался по коридору.
Дмитрий Андреевич Жуков принял Мишкевича очень сдержанно, в глазах его притаилась насмешка.
— Что же, будем вместе искать «волшебную палочку», как любит говорить Тамара Ильдаровна,— сказал он.— Дело вам знакомое, технологию эксперимента вы знаете достаточно хорошо.
Дни замелькали один за другим в поисках катализатора. Тимофей чувствовал себя настоящим следопытом. У него были надежные союзники: электронные счетно-решающие установки. Каждый этап поисков начинался с молчаливой беседы машины и человека. Мигали сигнальные лампы; щелканье реле сливалось в одно общее монотонное гудение; вращались барабаны с лентами, и электрические перья выводили на них замысловатые кривые. Наконец, машина выбрасывала бланк с формулами — рецептом нового вещества — катализатора. Группа Жукова немедленно приступала к операциям синтеза.
Как-то на время забылась девушка с льняными волосами, так много других мыслей поселилось в голове. Тимофей не замечал и того, как рядом хмурится Жуков и все ходит, ходит по залу, сцепив руки за спиной, думая о чем-то своем, невеселом. Не замечал, как испытующе главный хирург поглядывает на него, Тимофея. Не успевал даже взглянуть на новые модели искусственного сердца в соседней физиологической секции.
Тамаре Ильдаровне нравился новый лаборант. Неизвестно, что именно привлекло ее в Мишкевиче — может быть, его непосредственность, а может быть, незаурядные способности экспериментатора.
Встречая Тимофея, она говорила:
— За компанию сегодня в театр, а?
Или:
— Не могу в столовую одна, родной, выручи. За компанию?
Всякий раз Тимофей охотно соглашался. Ему в свою очередь пришлась по душе говорливая и подвижная женщина, физиолог, хирург и экспериментатор, подобно Золкину успевающая всюду.
Однажды Касимова спросила:
— Ты знаешь какой эксперимент задумал Виктор Викторович? Великолепный! Просил зайти посмотреть. И тебе будет интересно взглянуть.
Тимофей заулыбался.
— За компанию? — спросил он.
В зале биохимиков было оживленно.
— Салют! — Виктор Викторович приветственно поднял руку с гаечным ключом.— Где там наш главный? Не встречали? У нас все приготовлено. Вы только взгляните, — он постучал ключом по цилиндру,— пять недель бьется и не останавливается.
К сосуду, по которому постучал Блинов и который подготовлялся к какому-то особенному эксперименту, сходилось особенно много проводов и трубок. В сосуде пульсировало человеческое сердце. Сквозь оранжевую жидкость Тимофей разглядел выпуклые нити артерий на его поверхности и ломаную линию шва на левом желудочке. Видно, пытались хирурги восстановить сердце и сохранить жизнь человеку, но безуспешно, и вот теперь оно стало всего лишь объектом для исследований.
— Августовская операция,— печально покачала головой Тамара Ильдаровна.— Она отняла еще несколько лет жизни у нашего Иосифа Матвеевича. Последнее время он становится невозможным: каждую неудачную операцию переживает, как свою собственную смерть… Вы помните, чье это сердце? Бедная девушка… Её привезли в окровавленной одежде. На ней было беленькое платьице и лаковые туфельки. И лицо обиженное. Куда спешила она?
Около сосуда лежал раскрытый журнал наблюдений. Прислушиваясь к разговору между Блиновым и Касимовой, Тимофей пробежал глазами ровненькие колонки чисел и мелкие строчки текста, написанные рукой Виктора Викторовича.
Заложив палец между страницами, Тимофей прикрыл журнал, чтобы взглянуть на титульный лист. Там записывали фамилию, имя и отчество того, кому принадлежало когда-то сердце, отмечали дату операции и дату поступления сердца в биохимическую секцию.
Журнал дрогнул в его руках и, выскользнув, упал на пол.
— Осторожнее, — поморщился Блинов,— сегодня пол у нас не очень чистый.
Тимофей медленно нагнулся и поднял журнал обеими руками, словно это была тяжелая стальная плита.
На титульном листе тем же четким почерком Виктора Викторовича было выведено: «Белаш Людмила Васильевна…» И дата…
Продолжение следует.
