Однажды в своих скитаниях по Уралу я попал на реку Вишеру, в село Говорливовское. Мне хотелось пройти на камень Полюд про который я слышал много занимательных рассказов.
Жил будто на том камне великан Полюд. Жил совершенно одиноко. Был тот Полюд разбойником. Останавливал он купцов, когда они шли по реке Вишере из Сибири в Россию и из России в Сибирь с разными богатствами и товарами. Отбирал Полюд у купцов богатства и прятал их в пещерах и расщелинах на своем камне.
Камень Полюд высок, видно с него на пятьдесят километров кругом, а в ясную погоду и того дальше, и великан Полюд не пропускал ни одного человека, который проходил невдалеке от его камня.
Умер великан Полюд и оставил все свои богатства. С той поры многие разыскивают их, только найти никак не могут.
Камень Полюд хорошо виден из села Говорливовского. Стоит он, словно взвившись на дыбы, и нет по окружности ни одной горной вершины, которая бы сравнялась высотою с Полюдом.
Виден отовсюду Полюд, но дойти до него не просто: кругом леса, нет троп, и можно так заплутаться, что не выйдешь ввек.
Я знал это и в Говорливовском начал искать проводника. Меня послали к Трофиму Бодрых.
— Иди прямо к нему, к Трофиму, он сведет. Он у нас все тропы к Полюду знает, сотни раз хаживал.
Трофим выслушал меня и согласился:
— Это мы можем. Что касается Полюда, никого не спрашивай, окромя Трофима.
Мужик натянул пониток, вскинул на плечи ружьецо, взял краюху хлеба, и мы пошли. За селом Трофим спросил меня:
— На Полюд, говоришь, а зачем?
— Взглянуть хочу, какой он, и на Урал с Полюда посмотрю.
— Спроста, значит, поглядеть?— И бородатое лицо Трофима озарилось хитренькой улыбкой.
— Да, спроста.
— А я думал по делу, поискать что ни есть… Рассказов про Полюд много ходит, только все зряшные.
— Что, клады там схоронены? Нет, я кладов не ищу.
Трофим усмехнулся откровенней. Он не поверил, что я не ищу кладов и сказал:
— Коль ради простого интересу идешь, не на Полюд надо, а к Говорливому камню. Слыхал?
— Да разве он здесь? Я слыхал, что Говорливый камень около города Верхотурья.
— Зачем около Верхотурья, — здесь, видишь, — Трофим показал на высокий берег Вишеры, где стояли голые темные утесы. — Завернуть, может, надо, полтинничек накинешь, сведу.
Я добавил Трофиму полтинничек. Часа полтора шли мы лесом, прыгали через валежник, пробирались в зарослях ельника и, наконец, выбрались к Вишере.
Здесь Коква сливается с Вишерой, и словно колоссальное озеро раскинулось на огромном просторе среди моря тростников, осок и болот. А над ним, на востоке, высоким обрывом высится Полюдов камень.
Ниже, на юг от Полюда, поднимается отвесно из воды высокая каменная стена Говорливого камня. Она идет по правому берегу Вишеры, вниз по реке, километра на два до села Говорливовского.
Трофим остановился, повернул лицо к голым утесам и сказал:
— Вот отсюда. Я говорить буду, а ты слушай. Э, какое чудо-то! — как-то радостно сказал Трофим.
И кто-то ясно повторил: «Э, какое чудо-то!»
Я слушал и удивлялся. Другой голос был точно таким же, как и Трофимов. Совершенно невозможно было отличить один от другого.
— Это все камень, за такие чудеса и прозвали его Говорливым.
Я никак не предполагал, что камень так отчетливо повторяет человеческие слова.
— Закурим,— предложил Трофим.
«Закурим!» — повторил камень.
Мы курили и разговаривали, а камень в точности повторял наш разговор: крякал, когда крякал Трофим, на мой смех отвечал смехом.
— А с реки и того чудесней, там он разговаривает не одним голосом, а в роде как целой оравой. Ночью тебя свезет мой парень, потешься.
Мы повернулись к Говорливому, и я крикнул:
— Прощай!
Камень ответил моим голосом:
«Прощай!»
— Скоро увидимся, ночью!
«Скоро увидимся, ночью!»— ухнул камень.
Голос камня был настолько человечен, что я невольно огляулся и подумал: «Может быть, камень кивает мне головой?» Но камень был неподвижен и хмур.
— Я камню этому, Говорливому, сколь раз спасибо говорил, — рассказывал на обратном пути Трофим. — Не будь его, не видать бы мне моего парня. Случилось это летом, когда я каждую ночь за кладом рыскал, и разговоров в дому только и было, что про клад. Наслушался этих разговоров мой парень и убег тайком: ни мне, ни матер и — ни гу-гу. Мы и подумали, что парень на Полюд пошел. Пообедали одни и вечерять собрались. Старуха и говорит:
— Где парень наш?
— На реке, верно, говорю. Весь день там занимались ребята с Говорливым. Они эту забаву, любят. Крикнут: «дурак», а камень в ответ им: «дурак», ну и хохочут.
— Ребята с реки будто вернулись, — говорит старуха.— Видела я ребячью ораву. Необыкновенное эхо Говорливого камня можно объяснить тем, что каменная стена расположена дугообразно по отношению к реке.
Глянул я по избе и не вижу своей шомполки.
— Эх, говорю, это беспременно парень унес ее!
Ну, знамо, забеспокоились мы, побежали спрашивать, искать. Никто не видел и не знает: на реке наш парень не был — с Говорливым не баловался.
Баба мне и говорит:
— Беспременно он на Полюд ушел. Сбил ты мальчишку своими росказнями, своей дуростью, теперь ищи…
Я на Полюд,— и там никого, тихо-тихо, один месяц шарит по расщелинам. Крикнул я и раз, и два, и десять, — ответу ни-ни и нигде не чуется. Прибегаю домой, а время к утру. Баба моя ревет:
— Вот, говорит, твои-то клады дорого обойдутся, заплутается мальчишка, уйдет в леса в не нашу сторону и сгибнет.
Сидеть тут было некогда, я и побег в другую сторону и все кричу:
— Ере-емка, где ты?
Баба за мной бежит с плачем.
Оказались мы близ Говорливого, и почудилось мне, что неладное, чудное творится с камнем — подвывает и хнычет он, да жалобно так, тоскливо.
Я говорю бабе:
— Перестань, Говорливый что-то сказывает…
А баба не унимается.
— Вот, говорит, и плачь теперь всю жизнь, парень-то у нас один, и того проворонили.
А утес-то и впрямь плачет, жалуется, тятьку с мамкой зовет:
«Где, мол, вы? Почто меня бросили-и?»
И похоже, что плачет камень голосом моего парня, только плохо я помню его голос и кричу бабу:
— Иди, послушай, кто это зовет.
Ну, баба сразу определила:
— Он, Еремушка мой, побежим скорей к Говорливому!
— Да это не Еремушка, а камень, говорю. Еремка где-нибудь в другом месте, разыскать его надо.
Не знаем мы, в какой из четырех сторон наш Еремка. Стоим около Говорливого и думаем поймать еремкин голос: камень плачет, а самого парня не слышим.
— Вот, говорю, оказия, камень лучше человека слышит.
Догадались тут мы и начали ухать:
— Еремка, где ты? Откликнись, от-зови-ися!
Я-то громко ухаю, а камень и того громче — орет на весь лес, чай на всю о кругу слышно:
«Откликнись, отзови-ися!»
Крикнули мы с камнем еще разок, и камень подает мне ответ:
— Зде-еся я, тятька, зде-еся. Заблудился…
— Да где? говорю. Сказывай толком!
— Не знаю, заблудился, — и в слезы.
— Где ты, за Вишерой али по сю сторону?
— За Ви-ишерой,— кричит Еремка через камень, и я его слышу.
На лодке на своей переехать бы — лодку не могу найти…
Отвязал я чужую лодку и поехал. Доплыл до середины реки, слышу по одну сторону кричит Говорливый, а по другую — мой парень. Ну, нашел в самой что ни-на есть глухой чащобе. Сидит на пенечке и воет. Рядом лежит моя шомполка.
Оказалась права старуха. Парень наслушался моих рассказов и пошел добывать клад. Взял он лодку и переехал за Вишеру. Полюд-камень на нашем берегу, а кажется, что он за Вишерой — река тут делает кривулину. Парень не знал этого, за рекой он подпал в лес, пробродил весь день и не дошел до Полюда. Домой вертаться не знает как, села не видно из-за леса. Говорливый то мелькнет, то спрячется, а там ночь, и вовсе ничего не разглядишь. Измучился парень, сел на пенек и заплакал. Неизвестно что было бы поутру, .куда бы кинулся парень, да спасибо Говорливому, услыхал он еремкины слезы и передал отцу-матери.
…Ночью Еремка, смышленый подросток, немного кривоногий, вывез меня в дощанике на Вишеру. Он поставил дощаник к левому берегу и сказал:
— Теперь можешь разговаривать.
— Здорово живешь, Говорливый камень,— крикнул я.
Камень повторил мои слова несколько раз, а потом как бы весь лес заговорил: «Здорово живешь, Говорливый камень».
Казалось, каждое дерево, каждый камень, каждая травинка повторяли: «Здорово живешь…»
Отголоски звучали со всех сторон, словно тысячи предметов ожили, получили дар человеческой речи и заговорили. Постепенно слабея, отголоски катились вдаль и там, обратившись в шёпот, затихали.
Я заговорил быстро — и вся ночь наполнилась торопливыми словами. Тысячи людей вряд ли бы наделали столько шуму и звукового переполоху, сколько наделал Говорливый камень, повторив мои слова множество раз.
Еремка предложил мне сойти на берег и послушать. Я сидел на дереве, поваленном грозой. В тиши ночи плескалась одна Вишера. И вдруг камень со вздохом выкрикнул: «Эх!»
Затем протяжно и надрывно запел:
…Дуби-инушка, ухнем…
Полусловие «инушка» долго летало над черными утесами, поднималось вверх, припадало к земле и под конец широким порывом ветра пробежало лесу. Многоголосое «ухнем» напоминало ураган.
Когда умолкли последние звуки, камень сделал паузу, как бы переводя дух, и потом с новой силой запел:
«Эх, сама пойдет, поде-ернем, поде-ернем…
Камень старательно выводил все переливы песни.
Я разглядел дощаник и берегом подошел к нему. В дощанике сидел Еремка, похожий в сумерки на тень, и качал головой. Я знал, что Еремка поет, но слов его песни не было слышно, слышалась только песня камня. Она была подобна чудесному тысячеголосому хору.
Меня обуяло желание как можно дальше, до утра перекликаться с камнем. Я пел песни, читал стихи, просто ухал, а Говорливый камень мои песни, стихи и уханье, усилив во много раз, разносил далеко по лесам. Мне казалось, что я перекликаюсь со всем Уралом.
… Под утро мы возвращались в село Говорливовское. Я дослушивал затихающую песню камня:
Сидел рыбак веселый на берегу реки,
И перед ним, качаясь шумели тростники…
А Еремка не громко говорил:
— Весной гонят лес люди еще далеко от нашего села, а мы их слышим, берем лодки и выезжаем с рыбой. Говорливый все сказывает. Скажем, гром ударит, и камень гремит. Получается два грома: один катится небом, а другой лесом…
Утром я крикнул Говорливому камню:
«Досвидания!» и пошел в низ по Вишере в Чердынь. Камень ухнул мне в спину: «Досвидания!»
