Чуть обозначались в степи темные купола стогов, когда мы с Виктором Степановичем подошли к берегу озера Большого Сарыкуль.
— Значит, вот восток, — сказал профессор, указывая на оранжевую полоску зари.— Мы на южном берегу озера, идти будем прямо на север. Солнце на восходе с правой руки. Впрочем, я буду следить по компасу, он у меня с собой.
Двухстволка в руках. Патронташ полон и все карманы набиты патронами: стрельба предстоит не малая. Приятно бодрит осенний холодок.
Кажется, прямо с берега начинаются камыши: воды чуть-чуть. Темно, но в темноте чувствуешь вокруг себя многообразную жизнь. То зашуршит камыш, то всплеснет вода, то с громким кряканьем поднимется невидимая утка, и со всех сторон ответят ей встревоженные сородичи.
Особенно горячит охотника вот это предрассветное время. Видишь блеск, воды, различаешь темные острова камыша, знаешь, слышишь, что кругом тебя кишит дичь,— а стрелять не в кого: за пятнадцать шагов не видно в сумерках птицы.
Надо отойти подальше от берега, пока темно: глубже в озеро — больше дичи. Главное, риску никакого, смело шагай вперед и вперед. Можешь часами идти от берега — все будет вода по колено, чуть выше, чуть ниже. Нигде не ухнешь в предательскую яму, нигде не оступится нога, и только разве по собственной неосторожности зачерпнешь теплой водицы в широкие раструбы охотничьих сапог.
Такое уж ласковое озеро Большой Сарыкуль. Как огромная плоская тарелка, врытая в степь; от берега все камыши, камыши, а посредине плес —десятки километров в длину, десятки километров в ширину— целое море.
И безбурное море: слишком мелко, чтобы самый сильный ветер мог поднять высокую волну. А и вздымет вал,— не прогонит его сквозь частые заросли камышей: волна запутается в них, как рыба в сети, разобьется на ручейки, разбежится вся мелкими струйками, затихнет, замрет.
Одним словом, такое море, что сам не захочешь,— ни за что не утонешь в нем.
Однако что-то уж очень медленно светает. Уж час идем вперед, а все стрелять нельзя.
— Виктор Степанович!
— Хоу!
— Давайте постоим, покурим.
— Да, надо подождать.
От вспышки спички еще гуще сумерки. Виктор Степанович рядом попыхивает папироской, видно, как что-то перекладывает из кармана в карман.
Бульк!
— Что у вас упало?
— Тсс… Слышите, слышите?
Вдали, но с каждым мгновением слышней и слышней: конг, гонг, гонг, конг,— налетают дикие гуси, казарки. Папиросы летят в воду.
— Сюда, правей, правей!—Виктор Степанович, с плеском разбрызгивая воду, бежит наперерез невидимой стае.
Нет, высоко пролетели, не углядишь в мутном небе.
— Виктор Степанович, у вас ведь что-то упало в воду. Надо пошарить тут на дне.
Он подходит. Но вдруг почти из-под ног у него с отчаянным криком захлопала утка. Вижу два быстрые, длинные огня, слышу два оглушительных выстрела и торжествующий голос профессора:
— Ага, попалась, каналья!
— Подобрали?
— Готово дело!
— Так идите, поищем вашу вещь.
— Шут с ней. Это, наверное, перочинный ножик. Видите, уже стрелять стало можно. Идемте.
Чудак. Такой всегда спокойный и рассудительный дома, профессор совсем перерождается на охоте. Горячится, как мальчик. Готов все бросить и десять километров пробежать за одной уткой.
Идем вперед. В самом деле, на близком расстоянии стрелять уже можно.
Взвожу курки. Сейчас начнут подниматься утки, и сам не заметишь, как рука вскинет ружье к плечу, глаз поймает на мушку темный силуэт птицы и смертоносная струя дроби вылетит из ствола. А в ожидании этой минуты волнуешься, все думаешь, как бы не прозевать взлета, да ловко ли ляжет приклад в плечо, да не забыть бы взять переда, не обзадить по стремительному чиренку. И как ни ждешь, всегда все-таки неожиданно утка вырывается не спереди, а где-нибудь справа, слева или даже сзади.
И вот началось. Каждую минуту то тут, то там слышатся взлеты. Утки вырываются из-под ног. Утки стадами носятся над озером.
Прохладный туман кутает камыши в сырость и сумерки. Внезапно чуть вплотную на тебя направляется ошалелый от пальбы табунок быстрокрылых чирят, нырков или грузных крякушек. Рука и глаз без спросу делают свое дело. Стреляешь раньше, чем успеешь сообразить расстояние, быстроту полета. Торопливо подбираешь убитых уток, перезаряжаешь ружье, достреливаешь ныряющего подранка.
Забылось время, не думаешь, куда идешь. Отмечаешь только, где Виктор Степанович, в какую сторону подвигается, чтобы не выстрелить туда, не задеть его дробью.
Кругом заросли камыша — как рощи, озеринки чистой воды — как лужайки. От рощи к роще, от лужайки к лужайке — и всюду ждут тебя новые неожиданности.
Притаился в камыше и жду. Вижу крутя головой во все стороны, осторожно выплывает из камыша черная птица — кашкалдак. Ростом с утку, на голове лысина, клюв острый.
За ней показывается другая, третья, четвертая.
А над камышами, как бабочка, закидывая крылья высоко над спиной, медленно и бесшумно летит большой коричневый болотный лунь.
Вот он заметил лысую и сразу пошел книзу, стелет над самыми камышами и уже почти не двигает крыльями.
Но и кашкалдак-лысуха заметил его. Со стоном и хныканьем он кидается в спасительные заросли камыша. За ним сейчас же исчезают сородичи.
Лунь дал круг над озеринкой и чуть не наткнулся на спокойно стоящую поколено в воде большую, горбатую серую цаплю.
Цапля только повернула к нему острый, как штык, клюв,— и лунь сразу взмыл, пошел выше и как раз в мою сторону. Не по его когтям добыча.
А цапля опять как будто заснула. Длинная шея вопросительным знаком повалена на спину и грудь, клюв снова глядит в воду.
Миг — и быстрей мысли развернулась шея, клюв как копье вонзился в воду. Миг— и клюв уже высоко в воздухе, раскрылся, и в нем блеснула и пропала серебристая рыбка.
Лунь налетел на меня совсем близко. Рука и глаз помимо сознания делают выстрел. Лунь падает. И цапля тяжело поднимается над камышами. Летит, вытянув прямые ноги, медленно махая нелепыми, словно из тряпок сшитыми смешными крыльями.
Рука и глаз…
Я не хотел стрелять цаплю: зачем она мне? Но рука и глаз сделали свое дело: вот она лежит на воде, распластав широкие круглые крылья и грозно направив штык-клюв в мою сторону.
Что-то уж очень я разгорячился с этой сумасшедшей пальбой по уткам. Довольно мне дичи, все равно больше и не стащить. Надо в себя прийти. Вон и профессор бахает и бахает, тоже вошел в раж.
— Хоу, Виктор Степанович!
— Здесь.
— Пора шабашить. Давайте закусим.
— Можно.
Он подходит, весь всклокоченный, без шапки.
— А шапка-то где?
— Шапка? Хм… наверное, я ее куда-нибудь в карман… Да нет, нету… А я и не заметил. Что шапка, когда в сумке добрый десяток уток и карманы еще полны патронов?
Профессор весело смеется над своей потерей. Мы достаем хлеб.
Теперь хорошо бы присесть, дать отдых усталым ногам, сбросить с плеч тяжелые сумки с добычей. Но мы по колено в воде, и на озере нет островов.
— Кончать надо охоту,— беспомощно озираясь, говорит Виктор Степанович.— Где у нас солнце-то?
Странное дело: солнца на небе не оказалось. Только тут мы припомнили, что все это утро оно и не показывалось. Светлая полоска зари давно исчезла, и все небо было освещено, как толстый матовый колпак, где-то внутри себя утаивший невидимый источник света.
Это не были облака. Какая-то мутная мгла покрывала весь небесный свод: то ли его застлал туман, поднявшийся от воды, то ли где-то, может быть в Уральских горах, горели леса. Невозможно было определить, в какой стороне неба находилось солнце.
— Надо по компасу,— слегка встревоженным голосом говорит Виктор Степанович.
Он принимается шарить по карманам. Карманов в профессорском пиджаке не мало, и поиски заняли минут пять. Потом профессор во второй раз тщательно обыскал себя. Потом я держал перед ним свою шляпу, и он складывал в нее по очереди каждую вынутую из кармана вещь.
В карманах профессора оказалось что угодно, начиная от часов, перочинного ножа, карандашей и кончая неизвестно как попавшим сюда крошечным кукольным башмачком, баночкой с клеем, камешками, ракушками, птичьими перьями.
Но компаса там не оказалось.
Профессор оторопело уставился на меня.
— Бульк!— сказал я и показал на воду.
— Помните, еще в темноте?
— Хм… Возможно. А я думал, это перочинный ножик.
Он еще раз оглядел безнадежно небо и вдруг внимательно посмотрел на меня.
— Скажите, вам ничего не припомнилось?
— Бухгалтер,— ответил я.
Коротенькую, но очень сильную историю про бухгалтера рассказывали нам в Еманжелинке, где угольные разработки — на берегу ласкового озера Сарыкуль.
В свободное время бухгалтер любил пройтись по озеру пострелять уток.
Раз после выходного дня он не явился на работу. Его не оказалось и дома. Видели, как он вчера прошел с ружьем в сторону озера.
Через две недели на него случайно наткнулись рыбаки. Они заметили белую бумажку, привязанную к камышам. Вокруг плавали наполовину разложившиеся утки. Под ними на дне, чуть прикрытый мелкой водой, лежал мертвый человек с ружьем.
На бумажке аккуратным бухгалтерским почерком было нацарапано:
«Блуждаю восемь дней. Пробовал и на юг и на север,— везде только камыши. Ел сырых уток. Патроны все вышли. Я очень устал. Больше не могу».
— Везде только камыши,— тихо, задумчиво произнес Виктор Степанович,— и вода.
Вода ласково лижет черную кожу сапог. В воде весело всплескивают рыбки. Вода блестит среди желтых камышей, куда ни взглянешь.
Ох, если бы мы были в лесу! Там по замшенным с одной стороны деревьям, по муравейникам, по птичьим гнездам так привычно и просто находить север и юг.
— Надо идти,— говорю я,— если не ошибаюсь, мы пришли вот с той стороны.
— А если ошибаетесь,— спокойно возражает профессор,— то с нами будет то же, что с уставшим бухгалтером. Постоим и подумаем.
Что думать? Часов пять-шесть мы шагали от берега. Берег далеко. Если даже мы сразу пойдем правильно, то только к темноте будем дома.
Или, правда, стоять на месте? Может быть, хоть под вечер выглянет солнце. Ночью небо может очиститься, высыплют звезды. В хвосте созвездия Малой Медведицы загорится Полярная звезда. А как мы обрадуемся солнцу утром! А питаться можно и сырыми утками.
— Согласен,— говорю я.— Чтобы не зайти еще дальше от дома, будем ждать здесь солнца или звезд.
Профессор не слышит меня. Он стоит и неподвижно смотрит в воду. Сейчас он удивительно похож на маленькую, большеголовую птичку — зимородка. Направив острый клюв вниз, зимородок так же вот глубокомысленно уставится в воду и молчит.
Вдруг встрепенулся.
— Эврика — говорит профессор, ударив себя ладонью по лбу.— Нашел! Только это будет ваше дело — спасти нас от смерти. Если бы мы были в горах, то должен был бы вас вывести я. Ископаемые богатства — моя специальность, они дали бы мне руководящую нить. Человек должен уметь использовать свою специальность во всех случаях жизни. Во всех затруднениях. Используйте здесь вашу — и мы спасены.
— Интересная лекция,— говорю я довольно грубо.— Откровенно говоря, я охотнее послушал бы ее на сухом берегу, у костерка, за кружкой горячего чая. Что вы имеете в виду, какая моя специальность?
— Птицы,— просто отвечает профессор.
— Птицы?..
Как нам могут помочь птицы? Что он хочет сказать?..
Да что же я, право: это же так ясно.
— Потрясающая идея,— говорю я вес ело,— теперь слушайте мою лекцию. Только на ходу: я поведу вас прямо на юг, прямо к дому.
Я присмотрелся к пролетающим над нами стаям, выбрал направление и пошел вперед. На ходу я с важным видом, профессорским голосом излагал Виктору Степановичу всем известные истины:
что осенью многие виды птиц собираются в стаи; что стаи перелетных птиц тянут осенью с мест гнездовий на зимовки — с севера на юг.
Высоко над нами с гоготом пролетали вереницы диких гусей, большие стаи уток. Раз даже вдали медленно проплыл серый треугольник журавлей. Нам уже не хотелось стрелять птиц, мы благодарными глазами следили за их полетом.
Четыре часа мы без отдыха шлепали по воде. Солнце не показывалось и нигде не было никаких признаков близкого берега.
Последние часа полтора мы с Виктором Степановичем не обменялись ни словом.
Есть в дневном и вечернем полете некоторых птиц разница. Так, соколы и вороны, замечал я не раз, почему-то мелко-мелко семенят крыльями на вечерней и утренней заре.
Перелетный сокол — сапсан пролетел невдалеке от нас. И я видел, что он летит по-вечернему.
Скоро Виктор Степанович посмотрел на часы, остановился и сказал:
— Через полчаса начнет темнеть. Я отказываюсь идти дальше.
— Сил нет?
— Не сил, а веры. Ваши птицы надули. И я скажу вам, где наша ошибка.
Он раскурил папиросу и продолжал:
— Конечно, общее направление осеннего перелета большинства птиц — с севера на юг. Но вам отлично известно, что стаи летят не по прямой. Часто делают углы, зигзаги, повороты. И над этим громадным озером они могут летать по всем направлениям. Так оно и есть. Утки, казарки жируют, кормятся здесь. Я давно слежу, прямо мы идем или нет. И, по-моему, мы кружим. По- моему, мы теперь дальше от берега, чем были.
Сказать правду, и мне в голову не раз уже приходила эта страшная мысль. Все-таки, я пробовал защищаться.
— Журавлям нечем кормиться здесь, они ни за что не опустятся в воду. Они идут здесь напроход — прямо с севера на юг.
— А что же до сих пор не видно даже стогов на берегу?
На этот вопрос я не мог ответить. Если бы мы действительно шли прямо на юг, то уже давно должны были бы очутиться на берегу.
Я с отчаянием посмотрел вокруг.
Вода и камыш, камыш и вода. Табуны уток снуют над камышом по всем направлениям. И еще стайка каких-то птиц, часто-часто махая крыльями, летит прямо на нас. И никак я не пойму, что же это за птицы такие?
Они близко. Я снимаю ружье с плеча. Рука и глаз делают свое дело. Но в этот раз им помогает и разум: я тщательно выцеливаю, рассчитав расстояние до птиц и быстроту их полета.
Смертоносная струйка свинца, согнем и громом вылетев из ружья, пересекает их полет. Одна из птиц растрепанным комочком падает в воду. Я поднимаю ее и показываю Виктору Степановичу.
— Это кукша,— говорит профессор.— Зачем вы ее загубили, зверь-человек?
Он прав. Так называется эта рыхлая птичка ростом с дрозда, вся в кофейном и ржавом пере и с хохолком.
Но я говорю:
— Нет, дорогой профессор, вы ошибаетесь: это не кукша, это попугай. И хоть у нас на севере не бывает попугаев, для нас с вами это все-таки настоящий попугай.
— Вы обалдели от усталости и страха,— не совсем вежливо говорит Виктор Степанович,— у вас мысли путаются.
— Нет, профессор, не путаются. Я вам докажу это, если вы согласитесь еще немножко пройти со мной. Чуть-чуть, ровно столько, чтобы выслушать маленькую подробность о том, как была открыта Америка итальянским проходимцем Христофором Колумбом.
— Чепуху вы порете,— сердито бурчит профессор, по все же идет за мной. — Христофор Колумб обманул королеву Изабеллу испанскую. Уверил ее, что он откроет для нее Антилью — легендарную страну, где золота больше, чем грязи. Королева ему поверила. А он сам не знал, куда плывет.
Он завел корабли в неведомую часть океана. Замучил экипаж. Матросы начинали бунтовать. Колумб вышел на палубу, чтобы отдать приказ повернуть назад в Испанию.
Вдруг он увидел стайку птиц, летящих мимо корабля. Это были попугаи. Колумб сразу переменил свое решение и велел держать курс по направлению полета стайки.
Через час дозорный крикнул с вышки:
— Земля!
И все увидели берег. Это и была Америка.
— Вполне понятно,— сердито сказал Виктор Степанович.— Попугай — настоящая лесная птица. В океане ей делать нечего. Стая попугаев должна была лететь к суше, это всякий знает.
— И наша маленькая лесная ворона — кукша,— сказал я,—совершенно сухопутная птица. В большом озере, ласковом Сарыкуле, ей делать нечего. Кукши летели к берегу. В этом вы можете убедиться сами, если внимательно посмотрите вперед в том направлении, куда летела стайка и куда мы с вами теперь шагаем.
Профессор посмотрел — и вдруг полным голосом затянул:
— Так слава моряку-у Колумбу Христофору, Открыл Америку-у. Как раз, выходит впору.
Впереди, за камышами, в быстро надвигающихся сумерках виднелись темные купола стогов.
