Мы разговаривали о памятниках старины. Каждому из нас не было и двадцати пяти лет. Но это не мешало нам отлично знать свою родину, ее бесчисленные богатства и достопримечательности, встречающиеся на каждом шагу. Наконец, в тот вечер мы праздновали нашу встречу. Естественно, разговор был не только содержательным, но и живым. Яков Беренов, ставший теперь гордостью всей страны, коммунист и геолог, сказал:
— Мы молоды. В наши годы вполне уместно поговорить о чувствах. Вот я и расскажу вам об одном замечательном памятнике, который возник из чувств, свойственных только нашей эпохе. Итак, о памятниках и чувствах.
— Наполеон, покорив Египет, как свидетельствуют и старики, стоял перед пирамидой Хеопса, задумчиво склонив голову. Созерцая пирамиды, он не мог не подумать о рабах, воздвигнувших ее. Рассматривая картины Федотова, мы не избежим мысли о горькой судьбе этого русского художника и о его времени, вернее, безвременьи для всех по-настоящему культурных и передовых людей тогдашней Российской империи. Мы непременно вспомним, что замечательный художник видел свой век черным, смешным и бедным и погиб в сумасшедшем доме. Даже вот и сейчас, глядя из окна на здание в стиле ампир, стоящее напротив, мысль наша невольно обращается к эпохе феодализма, к поркам и пыткам, к слезам и горю.
Так всегда. Когда видишь вещь или произведение искусства, то невольно следуешь мыслью к тем живым людям, которые были ее творцами, к той эпохе, в которую они жили, и срываешь с нее покровы столетий.
А вот другое:
Темная ночь. Я стоял в лесу, на вершине горы. Передо мной на высоком столбе горела одинокая электрическая лампочка. Я склонился, прочитал надпись на столбе, и золотое руно эпохи засверкало для меня невиданными богатствами чувств, величия, силы.
А между тем все обычно. Вам уже известно, что лето я провел в георазведочной партии в поисках свинца на Северном Урале. Жили мы в деревне, закинутой слепым случаем в леса и горы, окружавшие нас на многие километры.
К нам приходили старики из местной сельскохозяйственной коммуны. Чистые, приветливые, длиннобородые. Они приходили поговорить о делах коммуны.
Однажды пришел молодой парень. Не улыбаясь, смело глядя в глаза, он попросил книгу по монтажу электростанции. У нас не было такой книги. Товарищи рассмеялись. Парень не смутился.
— Жаль. А я подбил мужиков в коммуне электричество установить. Деньги уже собираем.
— Ну, а без книги это невозможно разве?
— Почему невозможно? С нас, ишь, дорого берут. Коммунары роптать стали… Так я сам хотел…
Парень назвался комсомольцем Николаем Ижболдиным.
В очередную поездку в ближайший районный город я купил элементарный справочник по электротехнике и отдал его ему. Николай жал мою руку.
— Ну вот… А я и не знал. Спасибо.
Справочник помог, но дела не решил. Сам Николай Ижболдин произвести установку и монтаж электростанции не мог. Он был просто грамотным парнем, и от инженера-электрика его отделяла дистанция немалых размеров.
Но вот в коммуне появился техник. Николай вымеривал с ним расстояние от места будущей электростанции до домов коммуны, вбивал в землю многозначащие колышки, отмечал крестиками дома, подлежащие электрификации, записывал что-то в блокнот. Вечерами он вместе с техником приходил к нам.
— Кажется, выйдет… Только здорово дерет,— Николай кивает головой на техника,— уступить никак не хочет… Где же коммунару поднять этакую деньгу?! Сбавь хоть немного…
Техник вынимал из кармана куртки тетрадь и уже в который раз доказывал невозможность сокращения сметы. Говорил он основательно.
— Сотня осветительных точек и монтаж. Давай поставим у силовой башни, на скотных дворах, вам барах и в правлении. Будет много дешевле.
— Нельзя,— протестовал Николай и его глаза темнели.— Нельзя мужика-коммунара в таком лесу в потемках держать. Пусть во всей полноте социализм чувствует. Да и не могу я народ обмануть— доверили мне… Это наша коммунарская мечта…
Спорили они обычно до рассвета. Утомленные, расходились. Техник понемногу сбрасывал сотни рублей, сокращая расходы.
— Вот оно и легче будет,— успокаивался Николай.
Заходили и старики. Нам, четырем геологам, было в общей сложности около ста лет. Двоим из стариков перевалило за сто двадцать. Но они были не старше нас. Они позже начали жить. И жили теперь полно, всеми помыслами. Всеми движениями, всеми чувствами устремлялись к счастливому завтра. То были энтузиасты. Они не меньше Николая болели делом, затеянным коммуной.
— Не может он этого допустить,— говорил один.— Не даст насмеяться над нами врагам… Пусть вся заграница знает наши дела. Пусть тамошние крестьяне раскинут мозгами: куда и с кем, по какой дороге им пойти. Нет, не допустит Никола позора на весь мир.
Коммунары рубили мачтовый лес, рыли ямы, устанавливали в них столбы. Из города привезли динамо-машину. Коммуна взбудоражилась. Это было уже реальное, несомненное дело.
В новом амбаре на краю деревни техник с Николаем монтировали электростанцию. Спали мало. Неизвестно когда ели. Николай осунулся,— щеки ввалились, глаза блестели.
Потянули провода в избы коммунаров. На техника, сидящего на вершине столба, смотрели, затаив дыхание.
Когда же в первой избе ввернули в патрон электрическую лампочку, еще холодную, мертвую, хозяйка бросилась вытирать ее и вытирала, бережно охраняя, как охраняет мать свое дитя от случайной беды.
Была уже ночь, когда постучались в окно. Вошел Николай. Сел и устало сказал:
— Кончили. Только не горит пока… Завтра пустим. В каждой избе… Вот она — наша мечта. Какая нынче жизнь! Мы потом расширимся, дадим ток окрестным колхозам. Здорово! Я учиться поеду. Хорошо… А они шушукаются.
— Кто — они?
— Бывшие кулаки, враги… Когда я еще начинал разговоры с мужиками об электрификации,— грозились. Не нравится им наша дорога, не по нутру…
Встал, протянул руку, улыбнулся.
— Прощайте. Я приходил, чтоб пригласить на праздник. Завтра пускать будем. Такое веселье устроим, что… Одним словом, весело будет. Придете?
Он ушел.
***
Утром нас подняли раньше обыкновенного. В избу вошел старик, один из наших постоянных посетителей, любителей поговорить и порыться в коллекциях собранных нами минералов. Пошатнувшись, он подошел к столу.
— Бе-еда-а!— простонал старик и, навалившись грудью на стол, тихо, по-старчески зарыдал. — Бе-еда-а! — снова проговорил он.— Ах, они гады…
Жили мы несколько на отшибе, за оврагом. Чтобы попасть в деревню, надо было пройти мост через лужу, где в ясные дни плавали утки и гуси. Когда мы выбежали на улицу, на мосту уже толпился народ.
На досках, на берегу лужи, лежал мокрый, изуродованный труп Николая Ижболдина…
Ждали милиционера.
— Давно ведь ему грозили,— плакала мать убитого.— А он бесстрашный… Проклятое кулачье!..
Она упала на доски и целовала слипшиеся на висках волосы белокурого комсомольца. Женщины, вытирая слезы, поднимали ее.
Убийц нашли в тот же день в соседней деревне. Говорили, что это раскулаченные, бежавшие из ссылки.
Вечером мы присутствовали на грустном открытии электростанции.
Труп комсомольца лежал на столе под мраморным распределительным щитом с сияющим медным рубильником.
Председатель коммуны хотел говорить, махнул рукой, отвернулся. Техник понял, что речей не будет.
Он включил рубильник.
Над коммуной повисло сияние электрических огней. На скотном дворе беспокойно замычали коровы и забились кони, встревоженные светом.
***
Мы уехали на изыскания и вернулись в коммуну только к осени. У сельсовета я встретился с парторгом коммуны. Мы долго ходили с ним по деревне.
Осенняя полночь. Ветер. Парторг молча вел меня по тропинке возле свежих столбов, оснащенных качающимися проводами. Под ногами хрустела сухая пажить убранных полей. Коммуна осталась в полукилометре позади.
Мы поднялись на холм. Вокруг лес. Далеко-далеко мерцание огней.
— Вот,— сказал парторг.
В зарослях пихты стоял столб. На вершине его горела электрическая лампочка. Я нагнулся и прочитал на доске написанное химическим карандашом: «Николаю Ижболдину».
— Старики поставили,— говорил парторг, комкая в руках снятую с головы шапку.— Лес рубили, ямы копали… Монтер только провода навесил… А еще мечтают настоящий памятник поставить…
Когда мы спускались вниз, парторг продолжал:
— Долго мы думали, где хоронить. И решили — чтоб повыше, чтоб всегда на виду. Летом здесь по праздникам гулянья устраивают на этом холме. Теперь вот, как ночь, загорается лампочка на могиле, до утра горит. Но это временное. Мы настоящий памятник поставим, мраморный…
***
— …Вот и все. Прошу простить за то, что я не дал вам поговорить о гранитных колоннах Исаакия, поднятых Монфераном, и о Палехе. Я тоже поклонник старины, и вещь, насчитывающая сотню лет жизни, для меня — одухотворенная вещь. Но, тем не менее, это не мешает мне отнести все древнее под протекторат добросовестных летописцев, историков и музеев. У нас есть хорошее сегодня и прекрасное завтра. Давайте отдадим ему должное.
Так закончил свой рассказ Яков Беренов, коммунист и геолог, известный своими открытиями всей стране.
