Приютский день кончился. Все укладывались спать в повалку на кошемных войлоках, разостланных прямо на полу. Под головами вздымались узкие мешки, набитые сеном. Сверху было накинуто большое, общее для всех одеяло.
Не найдя на краю места, я устроился в изголовье. Я не люблю спать в средине, поэтому часто просыпался, чувствуя, что моя рубашка или коленко мокрые. Пришла надзирательница Александра Петровна.
— Ты это почему тут улегся? — спросила она.
— Не лягу в средину,— ответил я упрямо.
— Почему?
— Федька Колесников все время прудится.
— Ложись!
— Не лягу.
— Я тебе приказываю! Ну!!
Я почувствовал, как старые, мягкие, но проворные руки потянули меня в средину ребят, и я ткнулся коленком в голову Федьки. Он завозился, запищал, как прижатая мышь.
Мне не спалось. Я смотрел на щель притворенной двери, сквозь которую пробивалась полоска света из соседней комнаты.
Я знал, что там занимается Аркашка Аляев — один из старших приютских мальчиков. Он учился в школе и, наверно, теперь готовил уроки.
Я тихонько встал и, приоткрыв дверь, заглянул в освещенную комнату.
За столом над книжкой сидел Аляев, положив голову на ладошку. Я тихонько вошел и подсел к столу.
Я думал, что он меня сейчас же выгонит, но Аркашка спокойно посмотрел на меня и спросил:
— Ты захем прихол?
Он говорил тихо, не выговаривая шипящих звуков, словно что-то мешало ему во рту.
— Так,— ответил я.— Я тебе не помешаю, Аркаша?
Ты дай мне какую-нибудь книжку, я посмотрю картинки.
Мой покорный и ласковый тон, должно быть, подкупил Аркашку. Он улыбнулся и спросил:
— А ты хитать умеех?
— Умею.
Аляев снова улыбнулся, порылся в ворохе книжек и сунул мне толстую книгу в переплете.
— Перелистывать будех, пальцы не муслякай, от этого книга портится,— предупредил он.
Я с замиранием сердца раскрыл книгу и прочитал про себя: «География». Я не знал, что это значит, но спросить не решился. Аляев углубился в книгу.
Я посмотрел сбоку на Аркадия, на его коротко остриженную лобастую голову. Аляев старательно что-то вписывал в тетрадь. Его оттопыренная толстая нижняя губа шевелилась.
Я, сдерживая дыхание, стал бережно перелистывать книгу, осторожно раздувая сольнувшиеся листки. Я никогда не испытывал такого волнения при виде книжки, как сейчас. Передо мной раскрывались горы, люди, звери, реки.
Аляев же вдруг отодвинул свои тетради в сторону, повернулся ко мне и, перелистывая книжку, стал пояснять:
— Вот видих? Это в роде карманных хасов. Это компас. С ним ходи по лесу и не заплутаехся.
— Куда хочешь, туда и выведет? — спросил я.
— Аха.
Всегда серьезный, деловитый Аркашка приходил с кипою книжек и тетрадей из школы. Много раз я видал, как он, прячась от приютского шума, залезал с книгой на сеновал или уходил в огород, в баню.
Как-то раз Аляев вышел из бани со свертком бумаги. Сергей, сын нашей надзирательницы, насмешливо встретил его:
— Эй, банный ученый!
— Тебе хорохо,— скороговоркой проговорил Аляев,— у тебя есть где заниматься, а мне негде.
Но он не был злопамятным. Вскоре я видел, как он жарко поспорил с Сергеем, рассматривая пеструю карту.
Сергей, брезгливо поджав тонкую нижнюю губу и запустив руки в карманы штанов, недоверчиво слушал, как Аляев, тыча пальцем в карту, разъяснял:
— Берингов пролив открыт казаком Дежневым. Он ходил собирать ясак в 1668 году. А потом исследован Витусом Берингом Иваном Ивановичем, первым русским мореплавателем.
Мне казалось, что Аркашка все знает, о чем бы его ни спросили. И я радовался, что Сергей был бессилен показать свое превосходство перед Аляевым.
Однажды Аляев развернул передо мной большой лист бумаги и, сияя какой-то особенной улыбкой, сказал:
— Смотри-ка, Ленька.
Лист был исчерчен кривыми линиями, похожими на тонкие змейки.
— Это что? — спросил я.
— Карта Европейской России. Я к экзамену ее делаю,— и мечтательно добавил: — Конху эту хколу, буду дальхе ухиться…
Между нами завязалась крепкая дружба. Вечерами я ходил к нему. Он мне давал тетрадку. Я списывал с книжки буквы, цифры, и уже через месяц научился писать. Я чувствовал, как Аляев окружал меня теплой заботой. Было в нем что-то приветливое, братское.
Я часто любовался его работой. Он, должно быть, тоже был доволен, особенно когда раскрасил карту.
— Вот это губернии. Это — Московская, а это вот — наха, Пермская.
— А мы где живем? — спросил я.
— Вот здесь. Видих — синяя змейка? Это наха река Тагил… А это вот горы.
— А это что?— спросил я, показывая на синие фигуры.
— А это моря, озера.
Я вспомнил, как когда-то смотрел на Тагил с Лысой горы. Был ясный тихий день… Я видел широкий пруд, как синее озеро, а река Тагил легла синей лентой, извиваясь среди селения. Загнувшись замысловатым зигзагом возле скалистого выступа «Красный камень», она ушла в далекий лес и там затерялась.
Я смотрел на карту в немом восторге. Аляев словно угадал мою мысль и, улыбаясь, стал пояснять:
— Вот если подняться высоко-высоко, так Россию можно видеть, как на карте.
Аляев заканчивал карту. Оставалось написать только последние условные знаки, и карта готова. Я каждый день подходил к карте и с удивлением и восторгом всматривался в голубые жилки на карте.
Однажды я подошел, как всегда, к Аляеву и оцепенел. У стола стоял Сергей и держал над картой пузырек с чернилами. По красиво раскрашенному листу карты текли жирные фиолетовые ручьи. Я вскрикнул, а Сергей, увидев меня, помутнел, подошел ко мне и, взяв меня за волосы, зловеще спросил:
— Скажешь?
Я чувствовал, как отрывается кожа от моего черепа и в глазах выступили слезы. Я стиснул зубы и молчал.
— Кто облил карту?— вдруг переменив тон, спросил Сергей.
— Ты!— крикнул я.
— Я?
— Ты.
В эту минуту вошел Аляев.
Сергей продолжал допрашивать меня:
— Кто облил карту?
— Ты!— вскрикнул я и рванулся.
Аляев упал на стол, зажав голову в руки, и тихо зарыдал. Спина его вздрагивала.
Сергей выбежал из комнаты, громко крикнув мне:
— Сам тут напакостил, да на людей сваливает. Паршивец!
Я тоже заплакал. На шум пришла Александра Леонтьевна. Надзирательница побелела. Глаза ее широко раскрылись. Она грозно спросила меня:
— Кто облил карту?
— Сергей.
— Сергей?!— заострив брови, переспросила она.
— Сергей!— закричал я и чуть не топнул ногой.
Аляев с мокрым печальным лицом смотрел на меня. Мне было больно. Я не мог подобрлть слов, чтобы доказать Аляеву свою правоту. Аляев быстро поднялся, выпрямился и грустно спросил:
— Ты скажи, Ленька, правду, нихево тебе за это не будет.
Голос его дрожал, а нижняя губа еще больше отвисала.
— Сергей!..— крикнул я и снова заплакал.
Александра Леонтьевна посмотрела на облитую карту. Ее сухое лицо сжалось в темный комок, и она молча вышла.
Аляев свернул карту трубкой и направился к выходу. Я посмотрел ему вслед. Не твердо шагая, он уходил сгорбленный, разбитый.
После этой истории я долго не ходил к Аляеву.
Сергей в приюте больше не показывался. А я в наказание не получил на зиму валенок.
Я остался снова в худых, без подметок сапогах, которые можно надевать только на голые ноги, и то с большим трудом.
Недели через две Аляев, поймав меня в коридоре, ласково спросил, заглядывая мне в глаза:
— Ты хе, Ленька, ко мне не ходих?
— Боюсь. Ты думаешь, это я карту испортил?— сказал я.
— Знаю я кто. Серехка это. Ты приходи.
И снова я стал вечерами посещать Аляева.
Эта глава взята нами из книги «Моя школа» уральского писателя А. Бондина. Наши читатели много потеряют, если не возьмут в руки ту книгу, а начав читать, уж не выпустят ее из рук — она захватит их, станет одной из любимых книг—cтарый уральский рабочий — описывает в ней свое детство, жизнь в сиротском приюте, так как он сам остался сиротой в школьные свои годы. Эта правдивая история юного пролетария, рано узнавшего нужду и суровый труд на уральском заводе дореволюционной эпохи, показывает нам, как беспросветна и тяжела была жизнь бедняка-подростка в царское время. Это одна из тех редких книг, в которой нет лишних и неинтересных страниц. В ней все интересно, все значительно, и вся обстановка, в которой росли дети, вызывает глубокое негодование, а все их страдания и лишения — горячее сочувствие читателя.
