(Из истории Верхисетского завода)
В 1758 году Верхисетский железоделательный завод перешел из государственного в частновладельческое содержание.
Купил завод граф Роман Ларионович Воронцов. Мастеровые и рабочие люди завода поняли: новый хозяин из тех, перед которыми простому народу положено шапки ломать, на колени валиться, трепетать. Как он поставит дело, добр ли, лют ли, щедр или скопидом? Вот какие вопросы волновали их.
Однако больше всего заводских людей мучили догадки: каков будет приказчик? Если покладист — дай бог, если шкура— оборони бог…
А новый хозяин жил в Петербурге, наслаждаясь могуществом и богатством.
Перед ним заискивали, его боялись и слушались, зная, что Роман Ларионович близок к царице, верховодит в придворных кругах. И хотя граф горько сетовал на свою жизнь, отравленную злой болезнью— подагрой, льстецы называли его счастливейшим из смертных.
Роман Ларионович был истым сыном своей эпохи. Под его расшитым французским кафтаном, буклями и пудрой скрывался пронырливый делец. В нем сочетались горделивость вельможи и предприимчивость купца. Эта предприимчивость толкнула Романа Ларионовича заняться торговлей хлебом, льном, она же толкнула его приобрести Верхисетский завод, суливший немалые прибыли.
Тупоумная царица Елизавета Петровна помнила, что обязана троном Воронцовым. Поэтому Роману Ларионовичу не стоило большого труда добиться хороших условий на куплю завода от казны.
За 10787 рублей 17 1/8 копейки (в рассрочку на пять лет) приобрел Роман Ларионович завод, пруд с плотиной, две вододействующих молотовых фабрики с восемью молотами, доменную фабрику с двумя горнами, кузницу ручную, где делался заводской инструмент, мучную мельницу, контору, амбары, дома, конюшни. А бесплатно положил к себе в карман: 7 рудников, 119 тысяч десятин лесов с 531 закрепощенными за заводом мастерами и рабочими людьми и с 4653 приписными крестьянами, обязанными выполнять все вспомогательные работы: рубку дров, выжиг угля, добычу извести, смолы, возку припасов…
Мастеровым и рабочим людям от всего этого грабежа было ни холодно, ни жарко. Им сказали: «Будете работать на прежнем основании». Это означало: 12 часов в сутки жариться у кричных и доменных горнов, получать за работу пуд муки на едока и полтину в месяц, за упущения и повинности быть битыми лозами, плетьми и палками.
И вдруг на заводе разнесся слух:
— Хозяин едет…
Действительно, приехал хозяин. Но это был не Роман Ларионович, а сын его, Семен Романович.
На дворе лютовал февраль. Заводской поселок, словно спасаясь от мороза, зарылся в снежных сугробах. Улицы — пустынны. Нагие и босые ребятишки сидели в избах, тоскуя по солнцу и теплу.
Приказчики водили своего хозяина но фабрикам. Показывали, как делают железо, как плавят руды. Старались блеснуть знанием фабричного производства. Мастеровые и рабочие люди снимали шапки, кланялись земным поклоном и молча разглядывали знатного гостя. А он, сунув руки в карманы, сторонился от искр и угля, осматривал хозяйским оком фабрики.
Под плотиной стояла приземистая доменная фабрика — домница. Вокруг нее высились горы шлака, железа. Две трубы на железной крыше пыхали в мутное небо столбами дыма и пламени.
Из складов по мосту на чердак домницы изредка поднимались люди, толкая перед собой вихляющие тачки с углем, рудой, известью. На верхней площадке моста стоял черный, весь в угле, человек, которого звали «засыпка», и торопил тачечников:
— Эй, вы, сиволопые! Навались! Пора печь засыпать…
На четверть аршина из бута торчал огненный кратер горна, извергая дым и пламя. Над ним, на чугунных столбах и железных связях покоился кирпичный раструб дымохода, уходивший за крышу.
Двое «засыпок» отмеривали корытцами пишу доменному горну: пласт угля, пласт руды и флюсов, пласт угля, пласт руды и флюсов…
При первых завалках горн изрыгнул столб пламени. Искры вихрем заметались о палатке; словно осы, ужалили в лицо и устремились в раструб дымохода. Барчуку показалось, что он присутствует ври извержении вулкана, и он понял, почему у обоих «засыпок» опалены волосы и воспалены глаза.
— Самый крепкий «засыпка» больше пяти лет не выдерживает — калекой делается,— сказал потом кто-то из приказчиков хозяину. Но приказчики не сказали, что «засыпки», доменные мастера и работники обречены работать без праздников и выходных дней по нескольку лет под ряд, ибо командир уральских заводов Татищев, разрабатывая в свое время штаты фабрик, предусмотрел двухсменную работу, но не учел, что доменная фабрика должна работать непрерывно. Это маленькое канцелярское упущение чувствовали потом на своей шкуре все работники домен на протяжении целого столетия…
Под боком домницы, в маленьком холодном амбаре тяжело отдувались две нары огромных кожаных мехов. Хозяин видел: к потолку привешены два коромысла— по одному на пару мехов. Две деревянных тяги от концов коромысла попеременно поджимают и нижние доски мехов, отягощенные грузилом. Все это напоминало плавное колебание больших весов. И шло это колебание от тяги же, подведенной к кривошипу колесного вала. В меховой терпко пахло дегтем, которым смазывались все трущиеся части тяг. Где-то за стеной слышался заглушенный плеск воды, падавший на водоливные колеса.
Пошли на доменный двор. Там увидели: в низком, темном, прокопченном помещении земля изрыта продолговатыми ямками, соединенными между собой канавами.
Готовились к выпуску чугуна из домны. Приказчики поставили Семена Воронцова в безопасное место, откуда можно было наблюдать за всей работой.
Старый мастер Алексей Просвирнин, — в год ему шло жалованья 30 рублей,— напяливал кожаный фартук. Покончив с этим, еще раз проверил, правильно ли наклонен жолоб от лещади к канаве, на месте ли нужные инструменты. Его подмастерья — Никифор Котугин и Яшка Зотин — бороздниками и веничками прочищали канавки.
— Ну, ребята, с богом!— крикнул Просвирнин и, перекрестившись, влез руками в кожаные рукавицы, ухватил лом. Подмастерья подскочили, схватили крюки.
— Пошла, пошла!— Просвирнин из всей силы долбанул ломом в замазанное глиной выпускное оконце. — Пошла, пошла! — кричал он, ударяя второй, третий раз…
Семен Воронцов и не заметил, как выбили пробку из выпуска,— его осле пила огненная струя, бурливо вырвавшаяся из-под лома Просвирнина.
Огненный поток металла вился по извилинам канавок, заполнял ямки. Стало нестерпимо жарко. Мастер с подмастерьями суетились с ломами и крюками у выпускного окна и канавок…
Когда снова вбили затычку в спусковое окно и замазали его глиной, Алексей Просвирнин подошел к Семену Воронцову и, ткнув пальцем по направлению к застывающему металлу, сказал:
— Тут нюхом чувствовать надо, когда чугун дозрел… И не зевать. Был тут подмастерьем у меня Федька Шерстобитов. Зазевался как-то парень или ломом толкнули его,— сам видишь, помещение тесное… Мы и оглянуться не успели, как он лежал поперек канавы над жолобом, пополам прожженный чугуном…
— Помер?— спросил хозяин, чувствуя, что надо что-то сказать.
У Просвирнина от удивления отвисла челюсть. Посмотрел на хозяина, как на диковинку, потом отвел глаза в сторону:
— Конешно, помер! Пополам, говорю, разрубило его… Плечи, голова там лежали, ноги — здесь… А был мне племянник.
Сказал и отошел к подмастерьям…
В кожухе кричной фабрики два рабочих сдалбливали пешнями лед, наросший от водяных брызг к боевым валам. Было страшно смотреть, как эти двое балансировали на скользком льду под движущимися колесом и валом. Поскользнется, зазевается кто-нибудь — поминай, как звали. Колесо или вал, как это бывало уже не раз, затянет, подомнет под себя человека, а вышвырнет при следующем обороте кровавый мешок размолотых костей. Или чугунной двадцатипудовой опочиной придавит к стене, задушит. И это бывало.
В фабриках под молотами обжимали крицы. Люди в покоробившихся от жара кожаных фартуках, с испеченными жаром красными лицами, с опаленными бородами и слезящимися глазами торопливо перехватывали клещами огненный металл, подставляя его то одним, то другим боком под молоты. У рабочих, копошившихся около горнов, выступила на высохших рубахах соляная пыль от непрерывного пота.
Хозяин был в восхищении, наблюдая, как из-под многопудовых молотов брызгают золотые зерна нагара.
Он любовался тем, как разбрасываются в полумраке пригоршни огненных звезд, а раскаленные полосы железа, извиваясь, словно змеи, скользят по наковальням. Его даже подмывало подставить пригоршню под дождь золотых звезд, но он сдержал свой порыв, опасаясь обжечься. Да и голова заболела от угара. Стало поташнивать…
Молодому Воронцову пришлось во время путешествия побывать на некоторых уральских заводах.
«…наш Верхисетский завод,— писал он отцу,— наилучшим после Благодатского назвать можно. Первое, что — плотина очень хороша, другое — что воды довольно. Другие заводы с начала января из-за отсутствия воды останавливаются, а Верхисетский всегда позже всех“.
Ни об изнеможденных людях с испеченными лицами, слезящимися глазами, опаленными волосами и просоленными от пота рубахами, ни о подмастерьи Федьке Шерстобитове, пережженном пополам канавкой текущего чугуна, молодой граф ни слова не проронил. Он знал:
— Помрут одни — других дадут. Эти помрут — дадут новых…
