“Дзинь-дзинь-аминь… ”
(монолог будильника)
Дзи-и-и-и-и-инь! Дзи-и-и-и-и-и-инь! Дзи-и-и-и-… Фу-у, отпустило — аминь. Поздравьте меня с облегчением! Вы думаете легко быть будильником? И всё мне не спится, не стоится спокойно — всех перебужу! Ах, жизнь моя неугомонная! И в кого я такой пошел?
Я не помню, где и как меня собирали, хотя знаю точно, что на заводе (я ношу на себе его знак). Моим первым сознательным воспоминанием был отдел часов в универмаге, где я стоял вместе со своими братьями в застекленном шкафу, поблескивая металлическими боками и поверхностями. Я стоял на нижней полке, а с полок выше на нас, простых механических “Made in Russia”, слегка презрительно взирала наша “аристократия” — будильники импортные, кварцевые, дорогие наручные часы с тяжелыми золотыми браслетами и сверкающими циферблатами, — но мы лишь смеялись над ними. Индюки надутые! Смотрите, не лопните!
Ах, мы были совсем юны, почти что дети, наивны и вместе с тем благочестивы, — мы мечтали жить, как заповедано было нам нашей верой, нашей высокой и святой верой. “Вначале была Вечность, лишь вечность без разрывов и просвета, темная вечность, но устала Она от себя и молча молвила: да будет время! И время появилось, и время потекло. И родились из Реки Времени земля и небо, и вышел из ее вод Первый Механик-Часовщик. Он создал нас из камней прибрежных по образу и подобию круга небесного и, окропив водою речною, водою Времени, завел и наказал: идите и ходите, отныне и до скончания веков и возвращения Вечности мерить вам время без сна и отдыха — таково ваше предназначение. Будьте точны и беспристрастны, отмеряйте всем время справедливо и невзирая на лица, ибо если часы твои будут лгать тебе, то кому можно будет верить в мире этом? Будьте точны, ибо без вас настанет хаос, и темная вечность кромешная вновь поглотит всё в свои глубины, где будет лишь плач и скрежет зубовный».
Я немного повзрослел с той поры, но по-прежнему верю в избранность и судьбу нашего рода: ведь мы, часы, воистину венцы творения! Разве не для нас было создано Время и Бытие? Разве не с нами согласуют свой бег светила небесные и божественные сферы? Ведь мы отмеряем время, само Время — тень Вечности в этом мире, — мы делим и дробим его, мы подгоняем и придерживаем его ходом своих стрелок. Без нас Река Времени разольется в безбрежный и неизмеримый Океан, имя которому — Всё и Ничто, а кому под силу овладеть Всем? Вся тяжесть мира — на наших плечах и стрелках, делящих вечность на мгновения, а кто делит — тот и властвует, кто отмеряет — тот и есть мера всех вещей. Так было, и так будет! Дзинь-дзинь-аминь.
Да, мы — род избранный, и я верю, что мир этот создан для нас, для нашего счастья и услаждения, — ведь так много на этом свете прекрасных вещей, дарующих радость! Разве не так? Чего только стоит моя первая ночь после продажи, ночь исполнения предназначенного, ночь обетованная!
Меня продали молодой ясноглазой девушке с тонкими прохладными пальцами. Я сразу понял, что понравился ей с первого взгляда, — она недолго стояла у прилавка, выбор был сделан быстро. Она лишь попросила завести меня и, удостоверившись, что со стрелками у меня всё в порядке, кивнула продавщице и расплатилась, даже не проверив силы и красоты моего звона, хотя всё окупилось в ту же ночь, а точнее, утро, но этому предшествовал и прекрасный вечер. Видимо, желая понравиться мне, молодая хозяйка празднично разоделась, накрасилась и постоянно вертелась перед зеркалом, в волнении поглядывая на мои стрелки, словно спрашивая — нравлюсь ли я тебе? Ее волнение умиляло меня, она нравилась мне всё больше, и стрелки мои начинали чуть подрагивать и даже слегка торопиться от возбуждения. Правда, она зачем-то еще накрыла стол на двоих, что было, вообще-то, излишне — мы, будильники, в пище не нуждаемся. Она весь вечер бросала на меня взволнованные взгляды, а когда за окном на город опустилась ночь и зажглись фонари, упала на кровать и расплакалась, — я не ожидал, что ее чувства ко мне так сильны, и почувствовал лишь удвоенную нежность к ней. Разве она не чудо?
Когда она поднялась с кровати и, выключив свет, начала вяло раздеваться, у меня застучали все шестеренки внутри, и я понял — начинается! И я не ошибся: раздевшись и разобрав постель, она потянулась ко мне — я ждал этого, мои стрелки сами потянулись к ней, чуть ли не соскакивая со своих осей. Я помню, как восторженно замер, когда ее тонкие прохладные пальцы коснулись и начали заводить меня на семь, — это было незабываемое ощущение! Ах, милая, я понимаю твои чувства, но не взводи меня так сильно — ведь я могу сорваться раньше времени! (Говорят, не меньше половины всех молодых будильников страдают подобным расстройством — преждевременным звонком, — но, может, это связано с тем, что утром для спящего, наверно, любой звонок кажется преждевременным.) Но она словно не слышала, — она заводила словно в трансе, а потом поставила меня, взведенного до предела, на стул рядом с кроватью. И всю ночь мы были рядом! Я слышал ее неровное дыхание, слышал, как мечется она по подушке, как что-то бормочет сквозь сон, кого-то зовет, а потом и вовсе начала тихо всхлипывать. Я слушал, я прислушивался к ней и к себе, я ощущал, как медленно, но неумолимо приближаются стрелки к установленному часу, и по мере этого чувствовал, как нарастает во мне непонятное напряжение, нарастает мучительное и вместе с тем невыразимо сладостное желание разрядки — всё сильнее, сильнее и сильнее. О, Господи! Скорее час мой долгожданный, скорей!
И час настал — я плохо помню свои ощущения в тот миг: это была словно вспышка, во мне словно что-то взорвалось, сорвалось и захлебнулось, захлебнулось звоном, — я звенел. Звенел! О, блаженство, я умру! Милая, останови меня! И ее рука услышала меня: она хлопнула меня по моему самому чувствительному месту — по кнопке наверху. Фу-у, отпустило — аминь! И я поздравил себя с облегчением и с первым своим опытом. При мысли, что такое будет теперь происходить между нами почти каждую ночь и утро, у меня сладостно заныли все шестеренки и стрелки.
Да, жизнь прекрасна. Мне нравится моя хозяйка, ее тонкие прохладные пальцы, взводящие меня своим прикосновением каждый раз перед сном. (Хотя говорят, что каждый день — это чересчур и портит пружины, но я не обращаю на это внимания: я молод, и пока мои стрелки способны двигаться, я буду звенеть без устали в любой час, какой она захочет, — ведь таково мое предназначение).
Жизнь — неплохая штука, и я откровенно не понимаю ворчунов и брюзгливых типов. Позавчера я познакомился со своим предшественником: убираясь, хозяйка переставила меня на книжную полку, куда раньше никогда не ставила и где я увидел старый, уже слегка покрытый пылью, механический будильник. Хотя внутри у него еще что-то тикало и стрелки время от времени судорожно дергались, он явно уже был неспособен звенеть, — может, этим и объяснялся его раздражительный и желчный нрав, с которым мне пришлось столкнуться, когда мы поневоле разговорились. Старик в штыки воспринимал всё новое, на дух не переносил “выскочек”, как называл он часы электронные, кварцевые и любые другие немеханические. “Нету в них благолепия нашего, механического, — хмуро ворчал он. — В часах должны быть и вид, и стать, и шум, и звон. А эти? Ни стрелок толковых, ни тиканья — аки твари бессловесные. Только носы задирают”. Насчет последнего я не спорил, общался я с ними немного, когда на витрине еще стоял, но ведь старик не скрывал неприязни и к хозяйке! “Ты, брат, не особенно-то увлекайся ею, уж я-то этих женщин знаю, — и стрелки его начинали презрительно дергаться. — Пока ты молод и можешь звенеть хоть через каждые пять минут, ты им нужен, но стоит тебе сломаться хоть раз, тебе каюк: ремонтировать нас, механических, не будут, дешевле купить новый”.
Каков старик, а? Опыта жизненного, наверно, ему, конечно, не занимать, но я всё равно не верю ему — разве может хозяйка (моя хозяйка!) выбросить меня? При наших-то отношениях? Ведь она ночи без меня прожить не может! Скорее всего, тут вина самого старика, — если не можешь удержать женщину, не стоит и брюзжать по этому поводу. И я вообще не понимаю, зачем продолжать существование, если не способен исполнять предназначенного, если не ощущаешь радости бытия, радости звона? Не дай мне, Господи, дожить до тех лет, когда в ответ на прикосновение любимых рук ничто во мне не шевельнется — ни одна стрелка, ни шестеренка. Не дай бог! Уж лучше вниз кнопкой со шкафа!
“Свет мой, зеркальце, скажи…”
Вы никогда не забывали (полностью!), кто вы такой? Так чтобы вообще — ни имени, ни прошлого? Я тоже — до сегодняшнего утра. Хотя не знаю, применимо ли здесь слово “сегодняшний”, так как вообще не помню, а было ли, вообще, какое-нибудь “вчера”, — может, сегодняшнее “сегодня” первое? Не смейтесь, просто у меня уже голова кругом идет. Представьте себе, что просыпаетесь вы утром и не можете вспомнить, понять, кто вы такой!!! Нет, нет, не подумайте ничего, — я, вообще говоря, непьющий (некоторые черты свои я почему-то помню), и по голове меня никто не бил (это я почему-то тоже знаю), но кто я — не помню, хоть убейте!
Я сидел на мятой, незаправленной постели, тупо уставившись в одну точку, пораженный и оцепенелый. Кто я? Откуда? Где я? Я уже обошел весь дом. Это был старый деревянный дом с низкими потолками, поскрипывающими половицами и рассыхающимися подоконниками — небольшой зал, кухня, две маленькие спаленки — везде было пусто. Выглянул в окно — во дворе никого. Дом мне был определенно знаком — просто знаком, но, мой ли он или нет, я не знал. Как я могу сказать, живу я в нем или просто бываю, если не помню ничего? Я потер виски. Как такое может быть, чтобы вообще — вообще! — ничего не помнить о себе?! В голове время от времени мелькали какие-то картины, неясные, смутные, может даже воспоминания, но ведь когда не помнишь их, то и определить нельзя, воспоминания это твои или лишь фантазии. Я поднял голову. Может, документы какие-нибудь поискать? И еще раз оглянул комнату. Или фото — должна же быть хоть зацепка какая-нибудь. С этой мыслью я принялся перерывать шкафы, полки, тумбочки, а то придет кто-нибудь, а я не знаю ничего, — может, я в дом чужой вторгся?
И мне повезло: документов я никаких не нашел, но на дне пыльного ящика в столе у окна я наткнулся на пачку фотографий, и цветных, и черно-белых. Но я рано радовался: протерев их от пыли и аккуратно разложив перед собой, я вдруг понял, что ничего это мне не даст, — хоть плачь, хоть смейся, но ведь лица своего я тоже не помнил! Я кинулся искать хоть какое-нибудь завалящее зеркальце или что-нибудь его заменяющее, перерыл весь дом, но — странный дом! — ничего не нашел, словно боялись его жильцы отражений, даже мебель была без полировки, а посуда вся алюминиевая либо фарфоровая. Я устало опустился на стул. Идиотизм какой-то! Лица своего узнать не можешь! И, главное, не знаешь, что же сделать?
Я вяло перебирал фотографии: какие-то парни на вечеринке (любым из них, в принципе, мог быть и я), девушки на танцах, чьи-то дети, одна фотография — мужчина средних лет с грустным взглядом — была вообще с темной траурной каймой. Может, я уже умер? Я усмехнулся и, отложив снимки, ощупал свое лицо. Нет, пальцами себя не “разглядеть”, хотя, говорят, слепоглухонемые могут. Как люди раньше без зеркал жили? Ведь были, наверняка, племена, что в пустынях жили и ни зеркал, ни поверхностей водных не видели, — неужто жили (целые жизни проживали!), так и не узнав себя в лицо, не зная своего взгляда, цвета своих глаз, красивый ты или урод? Ведь так привыкли мы к зеркалам, привыкли разглядывать и постоянно подглядывать за собой, за своими выражениями, улыбками и ухмылками, радостями и печалями, что без них как без глаз, — я вот вроде бы и зрячий, и всё на месте, а разглядеть себя не могу! Привыкли мы слишком, это факт, — вспомните хотя бы день, когда в зеркало ни разу не заглянули? И не вспомните, наверно. Я тоже, а теперь вот мучаюсь. Странно, вообще, жить без зеркал — знать всех в лицо, кроме себя самого. Хотя знать себя, наверно, и не обязательно — с собой вряд ли где столкнешься, и риска, что при встрече себя не узнаешь, поэтому почти что никакого. Хотя отворись сейчас дверь и войди я сам собственной персоной, наверно, не узнал бы. Интересно, какой я из себя?
Я еще долго сидел над фотографиями, пытаясь вспомнить хоть что-то, хоть какую-нибудь зацепку. Я пытался вычислить себя по иным признакам: изучал и сравнивал телосложение, фигуры, руки и одежду сфотографированных со своими, пытался разглядеть краем глаза свой профиль — тень на стене, но опознать себя не удавалось. Может, конечно, меня там и не было — я же не знаю, чей это дом. К тому же, если это давние фото, то я мог и измениться сильно — пополнеть, похудеть или просто повзрослеть. Я даже срезал у себя клок волос, пытаясь определить себя по их цвету, но многие фотографии были черно-белыми, и определить точно оттенки не удавалось, а среди цветных подходила лишь одна — только не смейтесь! — та траурная фотография мужчины с грустным взглядом. Я грустно посмотрел на него и усмехнулся. Как я его понимаю! Если бы я умер, у меня, наверно, тоже был бы такой же взгляд (типун мне, конечно, на язык!). Я со вздохом отбросил фотографии — надо было искать другой способ.
Я не помню, сколько так сидел, обхватив голову, слегка раскачиваясь на стуле, но когда мой взгляд случайно скользнул по столу и застыл на стопке тетрадей, меня осенило — почерк! Может, письма мои где-нибудь завалялись? (Если, конечно, это мой дом.) Вначале я сел за стол и быстро исписал тетрадный лист всякой чепухой — это был, как говорят криминалисты, сравнительный образец, — а затем принялся методично перерывать шкафы и ящики. Набрав кипу интересующих меня бумаг, я принялся сортировать их — на явно не мои и могущие принадлежать мне. Я не обращал внимания на их содержание, меня интересовал только почерк — написание букв, их наклон, соединение и прочие особенности.
И мои труды были вознаграждены: я нашел то, что искал! Это был небольшой блокнотный листок — записка, — но когда я прочитал сам текст, я не знал, смеяться мне или плакать: “Я в городе, хочу купить Наташке подарок. Буду вечером последней электричкой. Не скучай. Лена”. Мало того, что я оказался Леной, я еще, оказывается, не здесь, а в городе! Ищу подарок какой-то Наташке! Я на всякий случай ощупал себя со всех сторон и успокоился — нет, я был здесь и Леной быть определенно не мог, признаки пола мужского были налицо (слава богу, что не на лице, а то и этого бы не знал!). Я еще раз взглянул на два листка, лежавшие передо мной, — с моим почерком и почерком неизвестной Лены — и почесал затылок. Хотя, черт возьми… Я, вообще-то, кажется, упрямый человек, но факты мне тоже не уступали — почерк был, как говорится, идентичен. Может, я в шутку эту записку когда-то написал? Или пол сменил? (Тьфу-тьфу, конечно, типун мне на язык, но, может, поэтому и забыл себя?) Или вообще признаки пола путаю по беспамятству? Я вскочил и нервно заходил по комнате из угла в угол. Идиотизм какой-то! Мало того, что не знаю, кто я, — не знаю даже, я кто такой или кто такая! Но мысли мои внезапно прервал стук калитки. Я побледнел. Гости? Или, наоборот, хозяева? А я кто? И я заметался по комнате, не зная куда деться, но прятаться было уже поздно — дверь скрипнула, и я услышал, как в прихожую кто-то вошел. Я замер посреди комнаты. Кто я? Откуда? Как здесь очутился? Но придумать ничего не успел — в комнату вошла женщина в темном платье, невысокая, с аккуратно уложенными на затылке волосами. Она вошла, но, увидев меня, остановилась как вкопанная. Я, вообще-то, ожидал чего угодно, но только не такого: она торопливо перекрестилась, побелев как полотно, и начала пятиться к дверям с застывшим ужасом в глазах, с трясущимися губами, а когда я робко шагнул к ней, пытаясь что-то объяснить, она взвизгнула и бросилась вон из дома. Испуганный не меньше, а, скорее, даже больше ее, я выскочил во двор, а потом, сам не зная зачем, и на улицу, но когда увидел, как шарахнулись от меня двое здоровенных парней, вышедших из соседнего двора, причем с тем же выражением ужаса на лице, ужас обуял и меня. Господи, да кто же я?! Кто?! И бросился бежать.
“Луна и принц”
Здравствуйте, я — принц. Да, да, самый настоящий. Я должен был поцеловать и разбудить спящую принцессу, и я ее поцеловал — и не раз! — но она так и не проснулась, и теперь я в тоске и одиночестве брожу по залам и коридорам спящего замка. Что мне теперь делать? Ведь всё должно было сложиться иначе. Принцесса должна была проснуться, и мы сыграли бы веселую свадьбу и зажили бы тихо и счастливо: я бы расширял королевство, она — растила детей, и даже старость наша была бы легка и приятна, и умерли бы мы в один день.
Но она не проснулась! Что мне делать? Ведь в ее пробуждении заключался смысл моего существования — да, да, смысл и цель. Ведь меня готовили к этому чуть ли не с младенчества, и, наверно, даже раньше. Когда мать-королева носила меня еще под сердцем, граф Калиостро, наш придворный предсказатель и мой учитель, магистр тайных наук, изрек моему отцу: “Вот родится принц, ваш наследник, великий правитель, которому суждено расширить королевство до Великого Океана на западе и до Великих Гор на востоке, и многие короли и императоры поклонятся ему. Я предрекаю ему великое будущее, и оно непременно исполнится, если он полюбит и разбудит спящую принцессу в заснувшем замке, что стоит далеко на севере, на берегу Лунного озера, — об этом мне поведали звезды”.
Это и определило мою дальнейшую жизнь — меня стали готовить к моему походу на север за принцессой. По приказу отца придворные художники и ваятели, руководствуясь словесным описанием принцессы (со слов Калиостро, видевшего ее в своей юности), создали с десяток ее портретов и скульптур — моя спальня была увешана и заставлена их мраморными и живописными трудами: “Принцесса на балу”, “Принцесса на прогулке”, “Принцесса принимает послов”. Над моей люлькой-качалкой, прямо перед глазами, постоянно висел маленький медальон с ее изображением, и первым, что я мог вспомнить из своего детства, были глаза принцессы — небесно-голубые, с ласковым, чуть насмешливым взглядом из-под длинных ресниц (а глаз матери я так и не запомнил — она умерла, когда мне не было еще и года). Каждый день мне читали на ночь сказку про спящую красавицу — только ее на протяжении многих лет, но мне это не надоедало (разве может надоесть рассказ о своем великом будущем?), — эту сказку сочинил специально для меня сам Калиостро. Мне дарили принцесс-кукол, голубоглазых, с золотистыми волосами, и я засыпал с ними в обнимку — ведь я должен был полюбить принцессу, ибо, как объяснил мне Калиостро, только истинная любовь способна сотворить чудо и разбудить ту, что заснула много веков назад (а может, и тысячелетий, этого не знал даже граф).
И я полюбил ее, полюбил всеми силами души — вначале скорее как мать: я просыпался, я играл, резвился и засыпал в своей кроватке под ее ласково-строгими взглядами с картин и постаментов, я подолгу разговаривал с ней, сняв с шеи медальон с ее же изображением, с любовью разглядывая черты лица, ставшими мне такими знакомыми и родными. Но по мере взросления я стал любить ее и как женщину, как молодую красивую девушку, — ведь она не менялась с возрастом. Я ночами напролет мечтал о том дне, когда мне исполнится восемнадцать и я отправлюсь к Лунному озеру за своей мечтой, чтобы разбудить ее одним поцелуем, — это было для меня пределом мечтаний. Правда, отец постоянно бубнил мне, что я не должен чересчур увлекаться, что это только начало, что на мне лежит высокая миссия и я должен расширить королевство, доставшееся нам в тяжелой борьбе с Империей, насколько это возможно. Но я слушал его невнимательно: что для него было средством, для меня стало целью, — ведь я действительно полюбил спящую.
И когда долгожданный день, день совершеннолетия, настал, я, окрыленный надеждами, отправился в далекий путь на север. Я помню, как взволнованно, хоть и не подавая виду, обнял меня мой отец-король, как вновь шепнул мне на ухо: “Это только начало, сынок. За тобой — великое королевство!” Помню, как напутствовал меня мой учитель Калиостро, — он хлопнул меня по плечу и чуть качнул головой: “Помни, мой принц, только истинная любовь сможет пробудить принцессу — будь ее достоин!”
Много дней и ночей добирался я до Лунного озера: мне пришлось пересечь не одно королевство, сменить не одну лошадь, я мерз в горах, голодал и умирал от жажды в каменистой Пустыне Смерти, я спасался бегством от пещерного дракона, ненароком разбуженного мною, а один раз чуть не утонул в горном потоке. Но в конце концов я добрался до спящего королевства, что раскинулось на берегах Лунного озера, Озера Вечной Луны (оно называлось так потому, что с тех пор, как заснул королевский замок, из этих мест ушло и солнце, видимо посчитав, что светить ему здесь больше некому, и его пустынные каменистые берега освещались лишь ночным светилом, незаходящим здесь ни на час).
Я помню, как продирался сквозь заросли шиповника и бурьяна, разросшихся за столетия до неимоверных размеров, окруживших замок колючей стеной, как торопливо поднимался по поросшей травой лестнице и с нарастающим волнением взирал на застывшие в лунном свете безмолвные фигуры слуг, пажей, фрейлин двора, и даже видел застывшее пламя в камине. Всё было как в сказке, рассказанной Калиостро, он описал всё точно. Я помню, как с затрепетавшим сердцем вошел в покои принцессы и остановился как вкопанный перед ложем, увитым плющом, — на нем бездвижно лежала Она, моя мечта и отрада. Она оказалась не совсем такой, какой ее изображали, и волосы у нее были не золотистые, а русые, и глаза, как выяснилось позже, не голубые, а карие, но тогда я не вглядывался. Я боялся взглянуть на нее и быстро поцеловал ее в губы, крепко зажмурив глаза, — ее губы были холодны как лед. И ничего не произошло — она не проснулась, она лишь еле слышно вздохнула — или мне показалось? — но оставалась по-прежнему во власти непробудного сна. Открыв глаза и увидев это, я в ужасе, не веря в происходящее, — ведь она должна проснуться! ведь так предписано сказанием и звездами! — поцеловал ее еще раз, а затем еще и еще. Но всё было тщетно, и тогда я упал на пол и заплакал — горе мне! Горе!
С той поры прошло уже много лет, а может, и веков, — кто может знать это в месте, где время почти остановилось? — но я до сих пор сижу здесь, в ее спальне, у изголовья кровати. Зачем? — Не знаю сам. Может, просто потому, что меня готовили именно к этому и только к этому — быть рядом с ней, — ведь это предначертано небом. Я не знаю, что мне делать в этом мире, если рядом нет ее. Куда мне идти? Я не умею жить для чего-либо другого, я ничего не умею, ни к чему не способен, — я могу быть только рядом с ней. Наверно, это не любовь — иначе бы она проснулась, — просто я не могу по-другому.
Калиостро говорил, что в замке время давно остановилось, но он ошибался, — и дело не в том, что я стал стареть и терять свои волосы (ведь я пришел сюда извне). Я стал замечать в последнее время, как меняется сама принцесса: я видел, как появились у нее на висках первые седые пряди, а под глазами — почти неразличимые морщинки, как слегка поувяло лицо, а вчера видел, как в соседнем зале рассыпалась в прах от старости фигурка королевского камердинера. Время здесь шло, хоть и очень медленно, можно сказать ползло, оно не текло, оно капало.
Хотя, может, граф был и прав, — может, это я сдвинул застывшее здесь время с мертвой точки. Наверно, моего поцелуя оказалось недостаточно, чтобы разбудить принцессу, но, возможно, этого было достаточно, чтобы запустить остановившийся маятник, я не знаю, но я знаю, что замок чуть-чуть ожил. Раз в месяц, когда луна становится полной и свет ее нестерпимо ярок, когда озеро за окном вспыхивает серебристыми бликами и искрами, а тени ложатся на пол спальни четкими и резкими, в прежде безмолвных залах и коридорах замка начинается тихое движение. И я слышу шорохи, чьи-то вздохи, порой замечаю на другой день, как сдвинулась фигурка какого-либо слуги или пажа со своего места или изменило позу, выражение лица. Я замечаю в такие дни, как начинает что-то волноваться и в моей принцессе: щеки ее розовеют, учащается дыхание, а один раз она и вовсе приоткрыла глаза (именно тогда я увидел, что они у нее не голубые) — взгляд ее был отрешенный, затуманенный, ничего не видящий, но это было только раз, только мгновение.
В остальное время в замке тихо и безмолвно — ни единого звука, лишь стукнет иногда ветер плохо прикрытой ставней да тоскливо завоет в трубе. Иногда я хожу гулять к озеру — его зеркальная гладь с серебристой лунной дорожкой, пустынные берега и сама луна, безмолвная, застывшая в вечном зените, успокаивающе действуют на меня. А иногда просто брожу вокруг замка, но это бывает не столь часто — ведь я пришел сюда не из-за озера или лунного пейзажа, я пришел за своей мечтой, за своим детским сном, а нашел спящую явь. Мне ничего не надо, мне никто не нужен — я готов часами и сутками не отходя находиться у ее кровати, — что мне еще делать? Иногда я тихо разговариваю с ней (конечно, говорю только я), и порой мне кажется, что она меня слышит. Но чаще я просто сижу рядом, в печали и молчании, подолгу разглядывая ее, ее черты, знакомые мне с детства, хотя она оказалась совсем не такой, какой ее мне изображали, не такой уж красивой. И к тому же время меняло ее черты и неумолимо будет менять их и дальше, но мне всё равно — ведь я приучил себя видеть в ней смысл своего существования еще с детства — так начертано звездами, я не могу по-другому. Дело ведь, наверно, не в любви, просто так должно быть, каждый должен исполнить то, что ему предназначено. Я знаю, что так и состарюсь у ее кровати, но что мне годы? Я — принц, и я в ответе за тех, к кому приручился, — а вдруг она всё-таки проснется? Сказка должна исполниться, даже если она исполнится в последний день, даже если она неисполнима и перестала быть сказкой, — что с того? Ведь я — принц…
“Сказка о последнем человеке”
Когда он родился, никто еще не знал, что он будет последним человеком. Мама его лишь устало улыбнулась, когда его поднесли к ней, — снова мальчик — и забылась глубоким сном, а отец удовлетворенно ухмыльнулся — еще один сын.
Он рос обычным ребенком, ничем не выделяясь, но и не отставая от других. Когда его старшие братья — один стал известным журналистом, другой попал в тюрьму — пытались вовлечь младшего в какую-нибудь авантюру — залезть в сад к соседям или, спрятавшись у кладбища, пугать вечерами прохожих, он только испуганно кивал и шел с ними, хотя сердечко его начинало уходить в пятки при мысли о возможности попасться.
Но попался по-настоящему он уже взрослым, а точнее, молодым двадцатилетним человеком, — он несильно изменился с возрастом. Когда на танцах к нему подошла девушка ли, женщина ли, ну, в общем существо женского пола, и поманила глазами, он только вновь испуганно кивнул и пошел за ней. Через полгода он на ней женился, хотя она оказалась старше его на семь лет, а еще через три месяца стал отцом — он был обязательным человеком и по своим долгам старался платить. Хотя позднее, в минуту откровенности, он узнал от нее, что всё так было и задумано — ей надо было замуж и хотелось ребенка, — но он к ней к тому времени уже привык, может даже полюбил, и не обиделся — всё равно ведь на ком-нибудь жениться надо. И махнул рукой.
Жизнь его текла размеренно и спокойно: проснувшись и позавтракав, он уходил на работу, чмокнув жену в щечку и погрозив пальцем детям, чтоб не шалили. На работе аккуратно составлял различные отчеты и сводки, обедая в перерыве с сослуживцами в кафе напротив, украдкой поглядывая на молоденькую барменшу за стойкой, а вечером, усталый и довольный собой и своей устроенной жизнью, возвращался домой, к родному очагу, чтобы, сытно поужинав, принять душ и почитать перед сном вечернюю газету.
Так текли годы, но он не знал, что он будет последним человеком. Только жена его, уже начавшая увядать к тому времени, в ту, последнюю ночь вместе, после того, как он, удовлетворив свое желание, откинулся на подушку, чуть помолчала и, блуждая невидящим взором в пустоте, тихо спросила его, словно предчувствуя что-то, любит ли он ее? Застигнутый ее вопросом врасплох, он что-то невразумительно промямлил, что это само собой разумеется, разве может быть иначе? Она только вздохнула и повернулась на другой бок, тихо пожелав ему спокойной ночи. Он не знал еще, что это последние слова, которые он слышит от другого человека. Пожелал спокойной ночи и он, а на другое утро людей уже не было — он проснулся один.
Открыв глаза, он первым делом бросил взгляд на часы — пора на работу. Торопливо одеваясь, он крикнул на кухню, чтобы разогрели ему завтрак, но, к его удивлению, никто не отозвался — ни звуком, ни движением. Слегка раздраженный он ворвался на кухню, застегивая пуговицы на ходу, — опоздаю ведь! И остановился — там никого не было. Он хмыкнул. В душе? Но в ванной было тихо. Он медленно обошел квартиру и в спальне детей застыл: постели не заправлены, одежда на местах, но детей не было — постели их были уже холодны. Всё еще не понимая происходящего, он неуверенно позвал жену, детей, но ему никто не ответил — лишь одиноко и равнодушно тикали часы на стене. Ему вдруг стало страшно. Где они все? Не могли же уйти просто так и спозаранку! Да и куда?!
Он выскочил на площадку и кинулся к соседям напротив. Может, у них? К удивлению, дверь была не заперта, но соседей не было — везде был обычный порядок, даже обувь стояла рядком у дверей, но квартира была пуста. Он выскочил из нее и бросился к другим, но никого не было и там. Где все? Где? Он бегал по этажам, он звал, кричал, но везде было одно и то же — незапертые двери и пустые квартиры. А когда он выскочил на улицу, а жили они на многолюдном проспекте, он, потрясенный, застыл, — он не верил глазам: улица была пуста и безлюдна, и лишь тоскливый ветер гнал по мостовой опавшую листву и мусор, а вокруг расползалась тишина — ни шума машин, ни людского гомона. Он зашатался, он страшно закричал и побежал. Куда? Этого не знал он и сам. Он не помнил и не понимал, сколько и куда бежал, но под конец, обессиленный и с помутившимся взором, упал на городской площади. Он долго лежал без движения, а когда поднялся, солнце уже клонилось к западу, и он с потухшим, мертвым взглядом побрел по городу, — город был пуст, как были пусты и небеса над ним, город вымер. Поблескивали стеклами брошенные автомобили, распахнутые двери пугали пустотой своих помещений, на город наступала ночь — солнце уходило из него. Человек с тоской, безмолвной, тихо застывшей в его помутившихся глазах, смотрел на заходящее солнце — он почему-то знал, что оно больше не взойдет. Для кого ему светить? Мертвому городу не нужен свет, и когда он погас, человек вскрикнул, упал и больше не поднимался, и лишь насмешливое эхо подхватило и понесло его последний крик по безлюдным улицам и площадям…
…Шли годы, прошли века и тысячелетия, а над разрушающимся городом светили лишь звезды — яркие, немигающие, и их холодный свет падал и искрился в окнах домов, пустых и безмолвных, — солнце так и не встало на другое утро, утра не было. Не было уже и человека — даже праха, и лишь крик, тот предсмертный, последний крик, крик отчаяния, всё звенел над мертвым городом, разносимый ветром, тоскливым, стонущим, напоминая о былом, — былом, но прошедшем. Лишь крик… Ах, тишина! Почему всё так? Почему?
___________________________
Осень 1999г.
