Тем временем Софья Ивановна, растроганная и расстроенная, ходила по горенке, перебирала стопки фотографий, не знамо как попавших ей в руки. Фотографии были и старые, и новые. Но в них была одна особенность: и те, и другие прямо соотносились с домашней обстановкой, бытом, характером политовского дома. Вот два снимка старшего сына Андрея. На первом стоит оголец — смирный и тихий, наверное, напуганный зрачком довоенного фотоаппарата. На огольце — картуз с торопливо вложенным цветком за пуговку и ситцевая, в пшено, рубашонка. Цветочек, помнится, вложила за пуговку картуза старшая сестра Александра. «Чтоб красивше был, братка»,— убеждала она Андрюшку. Рубашку Софья Ивановна перешила из отцовской косоворотки. Косоворотка почти сгорела от пота, но оставался клок, из которого выходила рубашонка для сына. Перешивала вот на этой машинке, на «Зингере», стоящей сейчас в правом углу горницы. Но дело не в том. Софье Ивановне запала в память другая деталь. Перед сном Андрей аккуратно и бережно вздевал рубашку на тонкий гвоздок, вбитый по светлую сторону загородки, разделяющей политовский дом на горницу и кухню. Гвоздок сохранился и по сей день, может быть, тронула его ржа, но этого не видно, потому что и гвоздь, и загородка густо закрашены в зеленый цвет. В прошлом году Андрей, наведывавшийся в отпуск, черный морской китель повесил на это место. Софья Ивановна, смущаясь, подсовывала ему широкие металлические плечики, но сын, загадочно улыбнувшись, повесил китель именно на этот гвоздик. Да, вот этот мичманский китель, в котором он снят на последней фотографии. На груди — медали, знаки отличия, на лице — прекрасная политовская улыбка.

Но вот однажды, устав от занятий—до вступительных экзаменов оставалось не более недели и Миша сидел над учебниками часов по восемнадцать в сутки,— он решил немного прогуляться, проветрить мозги. Зашел за приятелем, вместе отправились на городской пруд. Искупались — день был жаркий, солнечный. На обратном пути к дому встретили еще одного школьного товарища. Обычный разговор: «Куда идешь?» — «Да вот, документы несу».— «Когда хватился! Да уж поздно поди».— «Нет, не поздно. Я же не в институт». И когда он сказал, что собирается поступить на курсы официантов при торгово-кулинарной школе, Миша и его приятель только глаза раскрыли от удивления: «Спятил, да?» Но их товарищ хоть и отводил глаза, хоть и не очень твердым голосом, однако дал им понять, что выбор его вовсе не случаен: у него брат работает в ресторане, он и посоветовал. Мол, официанты-мужчины всюду нарасхват. И не успеешь оглянуться, как тебя уже в метрдотели начнут выдвигать, а там и до директора недалеко. Миша и его приятель все больше удивлялись: «Да ведь это все равно, что лакеем быть, что официантом!» Пока спорили — дошли до училища. Там в вестибюле на стенах были развешаны большие цветные фотографии: роскошные банкетные залы, уставленные разными яствами столы, какие-то диковинные блюда, торты… Пожилой высокий мужчина в черном костюме с галстуком-бабочкой подошел к ребятам, спросил: «Поступать пришли?» Миша покраснел даже: «Что вы, это вот он…» — и кивнул на товарища. Мужчина посмотрел внимательно на всех троих и сказал: «Ну, все равно, раз уж вы пришли сюда, давайте познакомимся. Меня зовут Павлом Константиновичем. Я — старый официант, веду в училище курс обслуживания. Прошу вас сюда…» Он провел ребят в кабинет, усадил вокруг низенького стола, сам удобно устроился в кресле и, попыхивая сигаретой, стал им рассказывать удивительные вещи. Где он только не был, когда работал в ресторане на теплоходе — и в Рио-де-Жанейро, и в Монреале, и в Сиднее, и в Калькутте, и в Иокогаме, и в Каире, кого только не обслуживал в своей жизни — и Чкалова, и Алексея Толстого, и Качалова…

Ревизия с Антоном Семеновичем

«Никто не заставляет делать паровозы из старых ведер или консервы из картофельной шелухи. А я должен сделать не паровоз и не консервы, а настоящего советского человека. Из чего?..»

 «…В колонии не оставалось места ни для какого своеволия, ни для каких припадков самодурства».
Комната свиданий. Прозрачные перегородки. Разговоры — с помощью телефона. Обычные житейские новости: здоров, болен, ушел в армию, вышла замуж, купили то-то, ездили туда-то… Рядом, у окошка, где принимаются передачи, идут тоже обычные препирательства.
— Почему торт нельзя передать?
— Так, нельзя.
— У мальчика день рождения, вы поймите!
— Дни рождения будете справлять дома.
— Да вы что, не люди?
— А вы — люди… Потому-то мы, «нелюди», и перевоспитываем вашего сына.
Дни рождения здесь отмечают только открыткой на доске в отрядах: «Дорогой Дима…» и так далее. Здесь — воспитательно-трудовая колония.
Помещения, где живут отряды, не похожи ни на спальни, ни, тем более, на казармы —  так много цвета что только на потолке их нет. Идеальные по белизне и аккуратности постели. В красном уголке — газеты, журналы.  Подписка неограниченная: «Собеседник» пожалуйста, «Аргументы и факты» — извольте, «Дружба народов» с романом А, Рыбакова зачитана капитально.
В тупике коридора — вольера с зелеными попугаями. Крохотный бассейн — говорят, караси жили; наверно, здесь темновато было. Аквариумы с рыбками. Голуби — и не одна, а три-четыре породы,
А в другой колонии — музей А, С, Макаренко. Душа заходится трепетом от реальных лиц на фотографиях: 3адоров, Карабанов, Голос, Бурун,., И Антон Семенович смотрит из-под очков. Рядом начертана не страстная восторженная проповедь, на которые он был способен в минуты высшего счастья, не злая реплика в адрес чиновников от педагогики, на которые он тоже был горазд, но умная, выверенная, как эталон, мысль: «Человеческая личность продолжала в моем представлении оставаться человеческой личностью со всей ее сложностью, богатсвом и красотой; но мне казалось, что именно потому к ней нужно подходить с более точными измерителям с большей ответственностью и с большей наукой».
…А вот и те, к кому следует «подходить с более точными измерителями». Идут строем по аккуратной дорожке. По команде «смирно» останавливаются, после команды «вольно» продолжают идти дальше. Умные глаза, живые лица, искреннее мальчишечье любопытство. Кому — четырнадцать, кому — восемнадцать. Пацаны и юноши. Кому-то дети, сыночки…
По суду они — воры, насильники, хулиганы. Они отбывают наказание — умиляться нечему, У них имеется весьма симпатичная парадная форма, но чаще они ходят в ватниках. Компот дают только по выходным. Свиданья с родными — раз в два месяца, при хорошем поведении. Режим есть режим. Привыкать трудно. Полгода длится адаптация — тяжелый период: худеют, бледнеют… Но, привыкнув, моментально отъедают мордашки, наливаются румянцем, округляются телом. Режим здоровый, норнальный. Еда без выкрутас, но сытная.
Начинается колония с карантина, где вновь поступивших знакомят с правилами. Какие они приходят,
страшно смотреть: в глазах смятение, подавленность, тоска и злоба… Хорошо, что их там не фотографируют. Фотографии появляются в колонии, когда ребята из нее уходят. Тогда пред очи персонала колонии предстают великолепные джентльмены в брачных костюмах с бабочками, блестящие курсанты в военной форме, потрясающе романтичные геологи, снятые рядом с каким-нибудь экзотическим якутским или чукотским пеньком…
Не будем врать: кто-то из них не пришлет радующего душу портрета. Не будем смягчать: сроки бывают и малые, и большие. Не слукавим: и среди воспитанников есть разные. Один каков пришел — таков и уйдет. Другой будет просить: «Оставьте еще, дайте школу закончить- дома все равно не дадут…» Не скроем: влияние на этих ребят тоже разное. Одному отец пишет: «Что ж ты, сын! А как же мать — ведь мы ноги ей должны целовать с тобой, а мы что делаем?!» Другой, четырежды судимый, наставляет: «Ты, сын, только доживи до зоны… Просись ко мне, я тебе все устрою, все сделаю!»

И все-таки негатив чаще превращается в позитив. Но между этими двумя обличьями — затравленным поначалу видом и реабилитирующим все на свете портретом — стоит срок в колонии. Год и годы.
…Телевизоры, классные доски, которые и киноэкраны, удобно смонтированные открывалки-закрывалки шкафов демонстрируют любые вещи: от простейшего химического опыта и человеческого скелета до ликов мировой классики и астрономических чудес. «Киси-5», электронная машинка, оценивает ответы на обычном школьном уроке.
При всем добром оснащении школы и профтехучилища колонии слово «обычный» следует все-таки выкинуть как лукавое. Здесь нет «обычных» уроков. Нет школярного бузотерства. Нет домашних заданий, которые можно сделать получасом раньше или тремя часами позже, и не знаешь урока — это подножка всему отряду и сбавление баллов в соревновании; выполнение домашних заданий называется самоподготовкой, и тут ни минутой меньше, ни минутой позже — сколько полагается и когда полагается.
Колония называется воспитательно-трудовая. Основная продукция — элекгрошкафы к вертикально-сверлильным станкам с программно-числовым управлением, в отечественном и импортном исполнении.  Продукция идет в Италию, ГДР, Алжир, Кампучию — стран в двадцать. За семнадцать лет не было ни одной рекламации, все качественно. Работа сложная, требующая знаний. Макаренко об этом мечтал…
Смущает одно: труд в колониях введен в целях исправления, а план — как на любом предприятии, жесткий: пять миллионов рублей в год. Амнистия прошла — половина воспитанников из колонии выбыли, а план остается тем же. Логика получается сомнительная… Наверно, когда Антон Семенович со своими «ФЭДами» пробивался в финплан, он представлял эту плановость более гибкой и разумной, чтобы не получилось так: чем больше преступников —тем выгоднее государству.
Меры по борьбе с алкоголизмом сказались и на исправительно-трудовом фронте. Меньше стало осужденных. Иные колонии уже свернуты. Ребята, что остались там, поступят вместо ушедших по амнистии в эту колонию, и план будет выполнен.
План — один из рычагов, движущих здешнюю коллективную жизнь. Движут ее и многие другие рычаги.
Главное — чтобы не было застоя. Это один из основных макаренковских принципов, и нынешние офицеры-педагоги кожей его чувствуют. Родительские конференции, праздничный чай в отрядах, лекция, уборка картофеля, поисковая работа для музея — это все движение, жизнь, но вот провели конференцию, выкопали картошку, отрыли музей — и по скучным, пустым взглядам видят воспитатели: надо снова что-то делать. А тут объявляется «умелец», который знает, как стены «под мрамор» отделать. Быстренько добываются материалы и — поехало: в одном отряде уже пошли резать бумагу на квадраты. Обмакивают листы в ведро с типографской краской и клеят, как обои, на стену. Через неделю по всей колонии идет повальная отделочная лихорадка: в одном — бордовые стены, в другом — зеленые, каждый отряд свой вид хочет иметь. На полмесяца теперь затянется, пока все спальни и коридоры не оклеят…
Не только на радость работают стены «под мрамор», не только для праздника готовятся инсценировки — работает коллективная инициатива. А когда уж вовсе пусто — ни праздника впереди, и выдумка исчерпана,— тогда беспощадно, посреди интереснейшего фильма командир поднимает воспитанников и, вопреки всяким их сетованиям, заставляет делать первую попавшуюся работу. И это тоже надо. Лень, расхлябанность, мечтания и разнеженность — здесь не помощники. Строй, подчинение общему порядку, подтянутость, собранность, готовность выполнить любую задачу — без этого нельзя.

«Из этого дурака можно всяких вещей наделать: оглобли, ложки, корыта, лопаты. А он воображает, что он уркаган…»
Его зовут Сережа. Его «личное дело» самое пухлое в колонии. Нарушал форму одежды. Пререкался с администрацией. Отказался выполнять требование персонала. Воспитателю говорил «ты». Демонстративно лежал на полу… Сколько есть прегрешений, он их сполна представил, во всей красе. Прошел три колонии, во всех «трепыхался».
А в этой колонии за полтора месяца стал человек человеком…
Что произошло? Да ничего. Просто совет командиров колонии воспитывался тоже не в пансионе благородных девиц.
Сначала раскусили, что парень здорово обработан в изоляторе. Следственный изолятор для подростков — как тифозный барак. Пока суд да всякий разбор, насидятся парнишки, такого наслушаются. И про «красную зону», где ух какие строгости (то есть настоящий порядок); и угроз всяких — на всю жизнь можно под себя хвостик поджать; и измывательств натерпятся… Только пацан на порог, а ему: «Сойди с ума!» — и начинает тот кривляться, как клоун, плясать, орать благим матом. Уголовники приказывают — страшно пацану. «Сойди с ума» — всего-то значит «переступи порог». Но это еще легкие шуточки…
Прокуроры по делам несовершеннолетних клянутся: «Раздельно держим!» Да нет, по жизни все не так. В следственных изоляторах подростки сидят со взрослыми преступниками иной раз до года, и этапирование вместе. Это настоящая беда — калечат ребят, к уголовной романтике приобщают. Насколько легче без этого бы!.. Сотрудники колоний предлагают больше применять отсрочку исполнения приговора, не брать под арест, кроме исключительных случаев, миновать как-то следственные изоляторы.
…Вот он такой и попал. Да еще не запуганный или подавленный, а вдохновленный: по душе ему тюремная романтика пришлась. Вся уголовная терминология и философия на языке: «активисты», «черти», «воры», «воровайки»… И характер сильный, уверенный в себе парень — таких трудно ломать.
«Все-таки личность,— сказал бы Макаренко,— есть за что взяться». Взялся за него сперва начальник отряда Начал объяснять, что это чужое, наносное в нем лезет. Но не так-то просто через скорлупки и кожурки до орешка добраться… После очередной лежки на полу не стал больше церемониться — отдал на суд командиров колонии. Там разговор короткий: «Ты отчаянный? Ну, и мы не робкого десятка».
Макаренко так писал о таких ребятах: «Среди еще чуждых мне угрюмо настороженных лиц я все больше и больше вижу детей, жизнь которых тащится по чужим линиям. Это обыкновенная в старом мире вещь — так называемая подневольная жизнь… Много… красивых и не очень красивых мальчиков, которым не посчастливилось иметь собственную линию».
Примерно это самое втолковывали Сереже. И вдолбили-таки, что он сам себе голова.
Теперь у Сергея пойди-выпроси его коронную фразу: «Вы рисуетесь перед погонами!..» Матери сказал: «Не приезжай — далеко, накладно. Сам приеду раньше срока, и все в порядке».
В другой колонии замполит рассказывал. Было у них такое чудо-юдо: чем больше нарядов — тем больше герой. Специально парень бравировал наказаниями. Что с ним делать? Только глупые и умильные деятельницы от педологии, так досаждавшие Антону Семеновичу, могли воображать подобного «орешка» пасхальным мальчиком на пасторальной полянке, мечтательно представляющим свое лучезарное будущее… А его надо ломать, переламывать, иначе он деморализует всю колонию.
Нашлось, «за что взяться»… Парень был отличный вратарь, и тут-то ему и сказали: «Два месяца наряда!» Он обалдел: такого срока даже в режимном распорядке нет… «Два месяца на футбольное поле не будешь выходить»,— разъяснили ему. И весь его дурацкий «героизм» кончился… На любви к футболу и «сломали».
«Всякая мера взыскания только тогда производит полезное действие, когда она выталкивает человека из общих рядов и поддерживается несомненным приговором общественного мнения». Может быть, не с такой страстью, как макаренковские командиры, действуют сегодняшние председатели отрядов в колонии. Но они влияют и воспитывают, и актив все равно силен — нет ничего сильнее и надежнее его.
Еще пример. Один офицер вспоминал случай из собственной практики. Были его воспитанники на сельхозработах. Машина за ними не пришла. Как быть?
Ждать ее неизвестно сколько или идти пешком? Так он их и спросил- как? Решили идти. Их сорок, он один. Выстроились в колонну, пошли. И дошли без приключений.
Разве что одна мелочь случилась. Мимо села проходили, а один говорит:
— Разрешите зайти — дом мой тут.
— У ребят спроси.
Кончилось тем, что зайти не зашел, а в окошко, как ребята разрешили, заглянул и рукой помахал.
Все случаи не предусмотришь. Но коллектив, если он есть, будет силен прежде всего ответственностью.
«Они были обыкновенными детьми, поставленными судьбой в невероятно глупую обстановку».
В карантине — четверо новеньких. Спрашиваем одного:
— Как тебя зовут?
— Юра…
— За что получил срок?
— Ер… ед…— бормочется что-то.
— Обед? Какой обед?..
— Не обед, мопед спёр…— произносит более внятно.
— Как ты влез-то на него, такой махонький? Сколько лет тебе, а?
— Четырнадцать…
«Мопед спер» — и все тебе… Но такой уж он маленький, что естественное желание пожалеть восстает во мне против всех его возможных обид.
Статный майор хмыкает:
— Таких не обижают… Они потом еще наглеют от общего внимания, через полгода он сам задираться будет… Мопед украл, значит?.. Ремня бы тебе хорошего, а не два года!
И я отчетливо понимаю, насколько искренне желание этого взрослого человека: вместо того чтобы воспитывать его два года — врезать по-отцовски по тому месту, через которое, как говорил Ahtqh Семенович, испокон веков входило в ребенка воспитание…
Но то, что должен сделать только отец, часто некому сделать. Как много занятых мам… Как мало отцовского подспорья…
Есть три закономерности в определителе поставщиков колонистского контингента:
город поставляет больше, чем село;
разведенные семьи — больше, чем неразведенные;
и слишком много бед идет от матерей, которые топят свое бабье горе в вине…
Сейчас в колониях — белоснежные простыни. А есть тдети, которые их просто никогда не видели. Грязь, от которой хотелось убежать; гам, которого хотелось не слышать вместо ласкового слова, обращенного к сыну,— откровения уличных проповедников… Вот это всё они видели и слышали. О таких родителях Макаренко говорил: «Если вы желаете родить гражданина и обойтись без родительской любви, предупредите общество о том, что вы желаете сделать такую гадость. Люди, воспитанные без родительской любви, это искалеченные люди». Как ждут иные ребята в колониях свиданья с мамой, редкого свиданья, а она не едет…
К какой-то части воспитанников нельзя даже применить стандартное здесь слово «перевоспитание» — просто воспитание. Их учат здороваться, заправлять постели по утрам, чистить зубы. И эти мальчишки, как макаренковский Тоська, изо всех сил тянутся к стройным, красивым, образованным подполковникам, майорам, лейтенантам. Поверьте на слово, если нельзя проверить: не так уж и мало — умниц, интеллигентов, «аристократов» от педагогики — тех, кто с академией, истинных макаренковца. И, что важнее всего,— не растерявших способности отцовского и братского чувства, от искреннего сожаления о судьбе пацана до суровой требовательности во имя его же.
Когда мы в «Уральском следопыте» несколько лет назад опубликовали «Цвет репейника» — серию материалов о причинах детской преступности, там приводились слова одного мальчишки из неблагополучной семьи: «Какой там техникум, с такими родителями разве поступишь… В ПТУ пойду. А потом в техникум поступлю. И в институте буду учиться. Все равно пробьюсь!..» Увы, далеко не каждый подросток вырастает с таким зрелым сознанием и волей. Чаще их, как щепку по воде, несет по жизни, не хватает силенок ей противостоять.
У Макаренко был классовый враг. Очертания нашел «врага» размыты, но более масштабны и устрашающи из-за неучтенности, из-за плохой видимости порока, скрытого в интимности семьи. Макаренко имел дело с БЕСПРИЗОРНОСТЬЮ. Мы имеем дело с БЕЗНАДЗОРНОСТЬЮ.
Его зовут Саша. Редкий случай: передо мной сидят сразу два председателя совета колонии. Второй мальчик «принимает дела», потому что Саша вот-вот уйдет домой.
— Чем будешь заниматься?
— В поселок вернусь. Трактористом буду работать.
— Скажи, пожалуйста, за что отбыл срок?
— На станции в вагоны залезали. С машин там., снимали… части.
— Вот дадут тебе трактор, а он раскурочен. Не обидно будет?
— Тогда я об этом не думал…
— А с чего все началось, не вспомнишь? Не с первого же раза в вагон залез?
— Помню. Стекла из светофоров вытаскивали
— Об аварии тоже не думал?
— Не-е… Пацаном был.
— Кто научил?
— Да кто… Так… болтались, делать нечего было. Из старших пацанов кто-то и повел.
Старших поставляет в колонию улица, младших семья. Сколько их болтаются… Сперва озорничают, потом воруют, потом все равно попадаются. Мопед сопрут, судьбой расплачиваются. Правильно говорят офицеры-педагоги в колониях. «Ремня бы им хорошего, а мы сроки… Но о ремне поздно вспоминать, когда он уже вор, когда ему говоришь «не укради», а пока говоришь — он уже со стола что-нибудь спер…»
Когда-то пацан впервые подобрал на улице оброневный кем-то ключ, и не было еще у него связки, где навешано полсотни; когда-то он впервые пропадал ночи неизвестно где; когда-то, робко веря в свое маленькое мальчишечье счастье, попросил купить или хотя бы напрокат взять мопед… Где были родительские глаза, уши, сердце?
Психологи считают, что поведение людей зависит от того, как к ним относятся. Социологи говорят: «Все модели преступного поведения — это цена общественых просчетов».
У 90 процентов детей Макаренко не было родителей. У 90 процентов ребят в сегодняшних колониях они есть. Разве не прав Антон Семенович: «О каком можно говорить воспитании, если сын или дочь встают и ложатся когда вздумается или придется, если по вечерам они «гуляют» неизвестно где или ночуют у «подруги» или «у товарища», адрес которых и семейная обстановка просто не известны. …Налицо такая бытовая неряшливость… что говорить о каком-нибудь воспитании просто невозможно — здесь все случайно и бестолково, все безответственно».
И взваливший на себя родительские обязанности в отношении сотен ребят, разве не имеет он права на упрек многим сегодняшним коллегам своим, умывающим руки от ребячьих проблем: «Почему у нас нет отдела контроля, который мог бы сказать разным педагогическим портам: «У вас, голубчик, девяносто процентов брака. У вас получилась не коммунистическая личность, а прямая дрянь, пьянчужка, лежебок и шкурник. Уплатите, будьте добры, из вашего жалованья».
Беспризорники двадцатых годов не знали хорошей жизни. А наши дети знают. Даже самые «неблагополучные» видят в ней хорошие примеры. Но, видно, плохо мы им помогаем. Где эти клубы моряков, летчиков, мотоциклистов, конного спорта, которые привлекают мальчишек — их ничтожно мало. Кружков во Дворцах культуры и пионеров — мало. Спортивных секций и площадок — мало, дворовых клубов — мало…
Надо подумать и о другом. Даже если и оздоровеет наша школа, пионерская организация, освободятся от формализма, повернутся лицом к школьнику и его внутреннему миру — стоит помнить: профессия учителя и вожатого стала массовой, нельзя требовать от каждого самопожертвования. Значит, надо особенно дорожить энтузиастами, добровольцами, открывать им поле деятельности, давать волю инициативе — пусть охватывают как можно больше ребят.
Психологи в колониях говорят: вопрос, как ты дошел до преступления, — для подростка самый тяжелый. Макаренко вообще перечеркивал прошлое малолетнего преступника — знать не хотел, бумаг его не читал и вообще просил не присылать. Но он сам бы возразил против того, чтобы считать свою систему догмой. Тогда было другое время, другие мотивы.
Вопреки Макаренко, в развитие системы Макаренко нам сегодня надо знать — почему мальчишка, юноша воровал, совершил преступление? Только взрослые крадут из расчета или чистой корысти. Подростки крадут по разным причинам — из подражательства, глупости, бравады, зависти, пьяной одурелости, даже из-за голода. Мотивы, обстоятельства, несмотря на кажущуюся типичность, неодинаковы и непредсказуемы.
…Может быть, вообще нет такого явления: вор — среди детей? Есть те, кто толкает, пособничает, попустительствует, создает условия, прикрывает. Может быть, промахи, ошибки, корысть, лень, трусость, равнодушие сразу нескольких сторонних людей реализуются в это понятие? Один не схватил за руку, другой отвернулся — сделал вид, что не видит, третий заступился…
Вот почти исчезла же классическая «профессия» — карманник. Зато сколько идут сейчас по 89-й статье… Крадут конфеты, коньяк, сигареты, торты. Велик искус залезть в неохраняемый склад, магазин. А мы не виноваты тут? На ставке сторожа, на сигнализации экономим и сами провоцируем — нате, доступно.
Два аспекта «почему» торчат в голове одним больным вопросом. Почему с таким трудом обычно добываются доказательства, уличающие чиновных жуликов, казнокрадов, «должностных» воров? Почему у них всегда находится много заступников? И почему с такой легкостью «упекается» пацан за украденный мопед? Школа рада от него избавиться, комиссия по делам несовершеннолетних — скикнуть с рук… Почему у этого пацана нет защитников и заступников, особенно если он из неблагополучной семьи? Против него — все. А за него?.. Только система Макаренко?.. И за него, и за того парня, которому уже и вовсе, вроде, верить нельзя…
Еще одно интервью в карантине.
— …За что попал?
— Золото крал.
— Где крал?
— А везде…
— В магазинах, по квартирам?
— Ну…
— Зачем тебе золото?
— Сгодилось бы!
С таким будет сложно. У него уже и подельники есть — золото сбывать надо. Этот — из тех, кого не воспитывать, а ломать придется: у него душа искалечена, трудный ремонт предстоит.
Как сказал один из руководителей колонии: «Если бы с ним подружился парень, побывавший в Афганистане… Там другие мерила, другие ценности. Жаль, что армия нами брезгует — такое шефство нам ой как нужно!»
Но ведь и этот «золотодобытчик» с чего-то начинал. Что сказалось: ложный лидер-авторитет, выход энергии, безделье, гены? Романтизм Монте-Кристо или авантюризм Остапа Бендера?.. Загадки человеческого «я»… Не было никого, кто бы предупредил: «Эти черты характера в себе задави. Они тебя подведут». Одна надежда, что найдется кто-то, кто объяснит: «Вот этот момент был для тебя роковой — тут ты сломался».
«Причина — руководительница разума»,— сказал великий педагог Ян Каменский. Нам надо научиться разгадывать секреты поступков подростка. И объяснять их: самих — себе. И чем раньше, тем лучше.

«Половая проблема… желает оставаться все-таки половой проблемой, а не проблемой клюквенного киселя или абрикосового варенья».
Его зовут Слава. Он здесь — по 117-й, групповое изнасилование.
— Расскажи, как это с тобой случилось.
— Праздник встречали. Танцевали. Девчонки с нами были…
— Вино пили?
— Выпили, и в подвале пили. А?.. Да никто их не тянул, они сами с нами пошли. Не-е, и потом все с согласия было… Это мать к одной пристала уж после — что да как. Ну, мы и загремели, все пятеро…
— По восемь лет?
— По восемь.
Сорок лет на пятерых — за один «праздник». Пострадавшие уже, наверно, давно замужем. Интересно, вспоминают ли они этих пятерых, что с «их согласия» просидят в колонии свою молодость?..
Не бойтесь, я не буду оправдывать преступников. «Культура любовного переживания не возможна без тормозов,— писал Макаренко.— Половое воспитание и должно заключаться в воспитании того интимного уважения к вопросам пола, которое называется целомудрием. Уменье владеть своим чувством, воображением, возникающими океланиями — это важнейшее умение, общественное значение которого недостаточно оценено».
Одно волнует: откуда у подростков взяться целомудрию, если девочки сами просятся в подвал? Если они пьют, бьют друг друга, шляются по ночам? А мамы спохватываются, только заметив у дочери неладное, и тогда только спасают свою и ее честь, сажая сразу пятерых за решетку?
Опыт воспитательно-трудовых колоний свидетельствует: если с ворами работать сложно, то насильники (без патологии — она редка) — нормальные мальчишки, легко поддающиеся педагогическому воздействию. В страшном определении «групповое изнасилование», на которое закон взирает особо строгими очами, есть большая слабина: они, 14—15—16-летние подростки, досмерти боятся того, что делают, и в кучу сбиваются от страха и смущения. Мотив часто один — любопытство. Происходит, так сказать, естественно-физиологическая осечка, к которой приводят алкоголь, праздность, дурацкая бравада.
И, добавим к этому (немыслимое, противоестественное, не учтенное пока законом, но сплошь и рядом встречающееся именно в сегодняшней жизни),— девичье «согласие», которое никак не согласуется с терминологией 117-й статьи: угроза, насилие, умысел…
Явление это столь страшное и безобразное, что уже появилась почва для шантажа. При возбуждении одного такого дела против восьми подростков, имевших несчастье быть в компании с пьяной, неопрятной, но юной особой, семья «потерпевшей» предложила родителям обвиняемых в складчину заплатить огромную сумму денег; взамен брат этой дрянной девчонки обещал изменить ее показания и забрать заявление-
Феномен женского падения — одна из причин, приведших в колонию многих подростков.
За большим процентом воспитанников стоит пьянство матерей, безотцовщина, разводы.
С каждым годом увеличивается число подростков, попавших сюда по вине «согласных» девиц.
Нельзя не сказать и о том, что одна четвертая часть всех воспитанников — те, кто, по кодексу соцстран, например, считаются людьми с пониженной вменяемостью: психопаты (в медицинском, а не в ругательном понятии) и умственно отсталые. У олигофренов не только пониженная вменяемость, но и замедленное восприятие. Ритм, режим, напряженный труд, команды, постоянное «есть!» — им не под силу. Хоть педологи и упрекали Макаренко в «милитаризации», но только подтянутость и собранность исправляют— не расхлябанность. И если бы у Макаренко был такой процент умственно отсталых детей, он не взялся бы за свой социальный эксперимент. Он имел дело с живыми сообразительными детьми, а тут нужны лечебницы и интернаты, щадящий режим лесных школ.
Причина одна — материнские грехи… Один из аспектов женского падения.
Закон есть закон. Но если не учитывать эти грозные симптомы, половина нашего мужского населения может оказаться на общем или строгом режиме…
…В колонии была космонавт Светлана Савицкая. Не знаю, о чем она говорила с воспитанниками. Но я прекрасно помню одно интервью по телевидению, сразу после ее полета в космос. Вопрос был такой: «Что вы больше всего цените в женщине?» Конечно, можно было ответить: доброту, нежность, слабость, красоту… Но Савицкая перечислила главные человеческие качества: «Я ценю в женщине порядочность, искренность, честность и верность».
Как бы хотелось, чтобы она сказала ребятам именно эти слова! Чтобы не рвались они сломя голову за первой попавшейся яркой бабочкой… Нынче все девчонки яркие, призывно красивые. А получается иногда: знал бы, чем обернется,— за десять верст обошел бы иную куклу…

«Я с отвращением и злостью думал о педагогической науке: «Сколько тысяч лет она существует! Какие имена, какие блестящие мысли… Сколько книг, сколько бумаги, сколько славы!» А в то же время пустое место, ничего нет, с одним хулиганом нельзя управиться, нет ни метода, ни инструмента, ни логики, просто ничего нет…»
Антон Семенович называл перевоспитание «ремонтом». Кара и «ремонт», наказание и лечение — разные вещи. Трудность работы как раз в этом сочетании и заключена.
У Макаренко из колонии не бегали. Не худая была рядом с ним жизнь. Да и некуда было: ни кола, ни двора, ни отца, ни матери. Нынче открой ворота — разбегутся… У каждого есть дом, и какой бы он ни был — хороший, плохой,— а человек не лист на ветру: и к маме тянет, хотя она даже кормить забывала, и друзья там остались, и даже в самой паршивой мальчишечьей жизни всегда есть кто-то, кто сказал ласковое слово… Поэтому и нельзя без нынешней системы запрещений, ограничений, подчинения.
Но один из секретов Макаренко состоял в том, что он не отдалял своих подопечных от нормальной жизни, а приближал к ней, не отдалял от норм общения, а прививал их. «Мистерия» труда, душевные посиделки по вечерам при свете коптилки, концерты для хуторян, купанье — все это расцвечивало однообразное и размеренное существование коллектива, сохраняло пульс и краски живого мира. Вспомните хотя бы его «принцев»-горнистов: «Внизу на дороге дежурят верхом одетые в красные трусы и рубашки Синенький и Зайченко. За плечами у них рюзвеваются белые полуплащи с красной звездой, огоромные кроличьим мехом. Трубы повешены через плечо на атласной ленте».
У Антона Семеновича жизнь была полнее и бога? Он даже ложу оплачивал в театре для колонистов…
Нынешние педагоги вынуждены считаться со множеством запретов, порой не объяснимых. Мне, например, показалось диким ограничение на молоко: его дают только ослабленным, по предписанию врача. Запросто, оказывается, можно прикрыть все уголки живой природы — все эти попугайчики и золотые рыбки живут только потому что кто-то в случае чего согласился взять на себя разносные окрики. Нельзя делиться передачей… Боязнь внедрения уголовных привычек (пойдет вымогательство наряды и т. д.) пересилило естественную потребность человека поделиться с другим и напрочь вышвырнуло воспитательную ценность этого благородного порыва.
Специализировали колонию — собрали только воров. Очевидно, вверху решили, что легче будет работать, методика одна. А пока работает методика воров — они такого набираются друг от друга… Поистине прав Антон Степанович: «С вершин олимпийских кабинетов не различают никаких деталей работы… А в самом кабинете стоит модель абстрактного ребенка».
Я знаю случаи, когда офицеры возили ребят в музеи,— втихаря, потому что это большое нарушение, такое же, как и купанье, если рядом река…
И праздничный чай в отрядах, и спектакли, и отделка стен «под мрамор», и обилие цветов — как без этого, в общем-то, по инструкции «недозволенного», жить? «Человек не может жить на свете, если у него нет ничего радостного,— писал Макаренко.— Нужно организовать саму радость, вызвать ее к жизни и поставить как реальность. Ведь это — ребята, не взрослые. Им нужна радость для глаз, для души, им надо на чем-то отойти. Без этого ребячья душа совсем омертвеет…
Раньше были у колоний названия: имени Горького, Дзержинского, Матросова… Когда, по какой инструкции их отменили? Разве обиделись бы на это Александр Матросов, или Януш Корчак, или Юрий Смирнов — тем более что высоко-трагедийные финалы их судеб могли бы перевернуть сознание многих воспитанников, заставили бы задуматься, возвысили душу… Почему, к примеру, Корчак пошел за своими детьми в крематорий?
Какой документ санкционировал эту безликость и изъял мощное воспитательное средство — приобщение к великому жизненному примеру?
Кара и ремонт… Кара есть. Еще Януш Корчак говорил: «Хотите наказать ребенка — посадите его на некоторое время на стул», то есть оставьте ему едва обозримом пространство. Это едва .обозримое пространство уже и есть кара. Но ремонт души, характера подростка и юноши без полноты жизни невозможен. И здесь вступают в противоречие строгие инструкции и практика работы.
Почему?.. Да потому что инструкциями — хоть разрешающими, хоть запрещающими — не создать педагогику.Тем более такую… (Назовем ее не столь ведомственно: «исправительно-трудовая», а, скажем, «ремонтная» педагогика.) Ее до сих пор нет. Есть богатейшая практика, есть база, успехи — а теории и методики нет…
Единственный учебник «Основы исправления и перевоспитания…» Башкатова и Фицулы вышел в 1984 году. Заметьте: только ОСНОВЫ… Между тем в ФРГ издав 20-томник трудов по специфике А. С. Макаренко. Между тем мне показывали сборник 1909 года — «Труды VII съезда» работников детских исправительных заведений. Семь съездов уже точно по этим вопросам были в России!.. А в 1898 году выходила книга Л. X. Сабинина  «Преступные дети и исправительные заведения».
В дореволюционной России уже был накоплен опыт «ремонтной» педагогике, наверняка еще до Макаренко разработан человеческий фактор. А он ввел социальный фактор, и сразу после революции прибавил к отечественному свой опыт, аналогов которому в мире нет.
И при всем при том мы, спустя шесть десятков лет, не имеем ни теории, ни педагогики, ни учебников, ни литературы, ни соответствующих профилю кадров…
…Хотя ближайшие к колониям пединституты распределяют туда своих выпускников, что бы открыть хоть маленькое отделение и ввести практику студентов для этого специфического профиля?
„.Хотя есть прекрасный опыт Армении, где колонии для несовершеннолетних находятся под неусыпным и пристальным вниманием Академии педнаук, советских и партийных органов, комсомола и многих других ведомств,— но что мы знаем об этом опыте?
Хотя есть два педагогических института в стране —Саратовский и Коломенский, где последователи Макаренко не первый год работают над тем, чтобы объединить усилия Министерства внутренних дел и Министерства просвящения,— но Саратову дали издать только вышеупомянутые «Основы…», а Коломенский институт не может получить «добро» на специальный факультет, где обучались бы только педагоги для колоний.
И, без всякого «хотя», у нас есть система Макаренко, которого чья-то неумная воля поставила апологетом общеобразовательной школы, в качестве классного руководителя и почасовика… Да разве в этом его сила, слава и опыт?!
Точно сказал журналист в одной молодежной газете: Антон Семенович у нас сам сегодня беспризорный…

«Сложены целые штабеля ненавистных для меня идей и предрассудков, слюнотечивое интеллигентское идеальничанье, будничный бесталанный формализм… и умопомрачительное канцелярское невежество».
…Один вышедший из колонии воспитанник как-то признался своему бывшему командиру: «В меня так вошло колонистское «Здравствуйте», что я долгое время не мог отвыкнуть говорить его незнакомым людям».
Они выходят собранными, подтянутыми, воспитанными. Первый удар ждет, когда, придя домой, юноша услышит
за спиной чье-то злобное и пугливое шипенье: «Ублюдок пришел… Зэк!» Хотя никакой он не «зэк», ему несколько лет внушали, что он — воспитанник трудовой колонии. Он еще не может понять, что это — продолжение наказания, что надо пережить — все пройдет, все зависит от него. Он втягивает голову в плечи…
А если еще и в милиции, куда он становится на учет, вместо естественного «Здравствуйте» он слышит грубый крик: «Эй ты… Выйди отсюда, там подождешь!» Это все равно, что выздоравливающего после воспаления легких подставить под жестокий сквозняк… Неужели нельзя встреть,  разумеется, без миндальничанья, официально, но и без грубости?
Дальше начинаются мытарства с устройством на работу. Инспекторши, как правило, предложат первую попавшуюся работу. Все звонки администрации солидных заводов и фабрик, где крепкие коллективы, бесполезны — а что им уголовники? А дальше звонков дело не идет.
Зная, какие трудности ждут воспитанника после освождения, руководители колоний стараются перевести его на год-полтора на условные исправительные работы — все-таки под контролем, и работа гарантирована. Но в отношении всех это не удается.
Помыкавшись, разуверившись, забыв все хорошее и обозлившись на весь мир, некоторые попадают обратно. Вот чего не было у Макаренко — чтобы общество само разрушало плоды своих трудов…
Замполит одной из колоний говорил, что еще в 1963—64 годах можно было запросить комсомол о трудоустройстве воспитанника. Сейчас бесполезно даже писать. Комсомол совсем устранился от этого трудного, но благородного и благодарного дела.
А представьте: все эти подростки — на учете в райкоме комсомола. И райком добивается их трудоустройства. Не с администрацией ведет переговоры по телефону — зачем начальству портить благополучную картину, отказали, и все дела,— а идет прямо в бригады: неужто среди рабочих все глухие и черствые, и такие беспомощные, что одного пацана вместе не вытянут?!

«Я исповедую бесконечную, бесшабашную и безоглядную уверенность в неограниченном могуществе воспитательной работы, в особенности в общественных условиях Советского Союза».
«Они плачут, когда другие смеются» — называется книга Кеннета Вудена о несовершеннолетних заключенных Америки. Начинаешь читать ее с изумлением. Подумать только: американские суды рассматривают дела — кроме тех, кто совершил преступление — еще и тех подростков, которые плохо ведут себя: прогуливают уроки, проявляют непослушание, убегают из дома. Эти подростки называются «статусные» преступники, что означает — жизненный статус их свидетельствует о неблагополучии.
Первая мысль: здорово, прямо идеально!.. А потом волосы дыбом встают… Отдан под суд мальчик, который не пришел в школу, потому что у него умерла мать. Подросток сбежал от побоев отчима — осужден он, а не отчим. Детей увозят из школы в наручниках. На них распространяется практика «неопределенных приговоров»: установление срока на усмотрение тюремной администрации, в пределах от 1,5 до 15 лет, определенных судом,— при такой практике творится самый настоящий произвол…
Много лет в Соединенных Штатах ведется борьба за отмену закона о «статусных» преступниках. И все здравые аргументы разбиваются о финансовый шлагбаум… До 300 миллионов долларов в год составляет доход содержателей всевозможных «арестантских» домов, реформаториев, «статусных» приютов.
Ка-кая страна!.. Разумное начало до такой степени обратить в хаос, абсурд, неразбериху, в бизнес… Саму борьбу с преступностью превратить в преступление!
В Америке нет трудовых колоний. Попадая в государственную тюрьму, «порочные», «растленные», «нечестивые» подростки либо постигают уголовные премудрости, либо маются от безделья. «Не хотите ли полить человеко-растение? — Предложил один из «перевоспитуемых» комиссии, посетившей его камеру.— Здесь ужасно скучно».
Нет, эта практика нам не подходит. Как не подходит и система «шоковой» (каторжной) трудотерапии в некоторых европейских странах. Это не наш путь.
Для нас приемлем только один путь — полноценный рабочий день, жизнь в коллективе, возможность продолжать учебу в школе и получить профессию в профтехучилище. То есть все, чем твердо и уже неотъемлемо располагают советские воспитательно-трудовые колонии для несовершеннолетних осужденных.
Нам подходит только система Макаренко — с его проверенным социальным опытом, с его жесткой дисциплиной и добрым участием, каждодневным творчеством и безоговорочной верой в человека.
Вспомните, как он начинал… 1920-й год. Идут бои с Врангелем, атаманы гуляют, разруха. И не с одними голодранцами он имел дело — полно было рецидивистов, уголовников, многочисленных пособников всяких «батьков», малолетних воров; один Карабанов чего стоил — столько натворил, что под расстрел мог бы идти, кабы не возраст…
Макаренко был первый, он был один. Сегодня сотни и тысячи таких, как он. И стыдно нам, как и в двадцатые годы, по сей день не иметь ни теории, ни методики, ни специальной науки.
Нет сегодня Поэмы… Но нет и драмы, и нет трагедии. Есть житейская проза, в которой нужно многое решать. Та проза, в которой, несмотря ни на что, работает уникальный метод Макаренко.

Есть такая восточная сказка — «Курильщик гашиша». В ней бедняк, одурманенный гашишем, завлекает разговорами царевну и подучает ее в жены, а в придачу — царство. Сказочный герой, сыграв роль Шахразады из «Тысячи и одной ночи» И заменив маленькую сестру Дуньязаду «дедушкой кальяном», обеспечил себе таким образом будущее. Однако сказка — ложь, ибо «разговорчивый » кальян придает ее хэппи-энду специфический травяной запашок. А где вы видели счастливых наркоманов?!
Сказки во все века сочинялись для того, чтобы скрашивать жизнь людей. Каждая сказка, каким бы фантастическим содержанием она ни наполнялась, рисует картины быта простого человека. Наркотические же вещества входили в быт народов Средней Азии в составе курений, кушаний типа «веселящей» халвы, а также в качестве уже упомянутых обрядовых или лечебных средств: маковый сок — опий — использовали, например, при головной и зубной боли.

Я касаюсь тонкой и щекотливой темы кладбищенского искусства,- но как ее обойти, если это искусство существует? Если из кустарника, травы, ржавой проволоки и просто из мусорных куч на меня смотрит вырезанная неизвестным мастером очаровательная женская головка, я не знаю и в эту минуту даже не желаю знать, плакальщица ли она, или святая, или это ангельский лик,- я вижу человеческие глаза и чуть заметную умиротворенную улыбку. По граниту и мрамору вьется тончайший растительный орнамент: там — каменный аналой принакрыт камчатой скатертью, готовой улететь от первого порыва ветра, и только тронув ее рукой, убеждаешься, что скатерть — тоже каменная. Череп ветхого Адама на известняковом саркофаге, и рядом — животворящее дерево, обвитое виноградной лозой. Троица в ее рублевской композиции — тоже белоснежная, с деталями, оттененными скрытым в листве солнцем. Ажур огромного креста, тяжелого и легчайшего одновременно, ручной работы, с вдохновенным Ликом Спаса в центре,- и все это перемешано, сдвинуто с мест, поломано, свалено в кучи, словно здесь произошло сражение.

Вообще-то их — лауреатов премии Ленинского комсомола 1986 года — семеро, но Юрия Татаренко и Валерия Ягодзинского наш фотокорреспондент запечатлеть не смог потому, что они — киевляне и их приезда в Свердловск не ожидалось. Все же остальные лауреаты — свердловчане, вот они (на снимке — слева направо): Наталья Терещенко, Александр Махоньков, Ирина Косицина, Наталья Черненко и Елена Старченко.
Отвечал на наши вопросы Александр:
— Название нашей коллективной работы? «Стареющие сплавы с регулируемой стабильностью аустенита — новая группа высокопрочных материалов». Как мы получили  эти материалы? Подбором легирующих элементов. Второе: нашли определенные режимы термопластической обработки старей. И, конечно, отработали отпуск или старение сталей. Но, думаю, не лучше ли все-таки привести пример применения наших сплавов на практике?
— Конечно, Александр!
— В тормозной аппаратуре зиловских грузовиков есть пружина, сделанная из импортной стали. Мы ее, эту пружину, заменили на отечественную, более прочную. Вот, собственно, и весь сказ, если не углубляться в тонкости. Теперь каждая не купленная за рубежом тонна стали может сэкономить ЗИЛу 1600 рублей валюты.
— Есть уже и другие внедренческие эпизоды?
— Да , я рассказал лишь об одной марке стали, а мы изобрели и другие, и они используются уже на предприятиях пяти министерств. Как видите, это целый веер внедрений…— Почему именно ваш коллектив добился успеха?
— Наверное, потому, что каждый работал и думал самостоятельно, но в то же время мы двигались в одном направлении. И еще нам помогло то, что мы, свердловчане,— ученики уральской школы металловедов.
Пять лет назад юноши и девушки из разных вузов Свердловска оттиснули на своих «целинках» надпись: ССО «Уральский следопыт». Родился новый стройотряд. Необычный — бескорыстного труда…

Заядлый спорщик: Если говорить о свердловском отряде безвозмездного труда «Уральский следопыт» и о МАТЕРИАЛЬНОЙ ЗАИНТЕРЕСОВАННОСТИ, то вот мое мнение: этот отряд, а с ним около пятисот ему подобных, существующих в стране,— вредны. Своим бескорыстным трудом они пробивают брешь в строгой системе «заработал — получил », провоцируют хозяйственников разных рангов на нарушения. Благодаря им, чудакам, иные руководители позволяют себе организовать «авральный субботничек» вместо того, чтобы регулировать хозяйственный механизм, принцип материального стимулирования. Сам не пойду в такой отряд. Дети родятся — им закажу. А вы еще фимиам собираетесь курить этому отряду. Что касается примеров алчности — сотню могу набросать. Но единственное средство борьбы с ними — тот же отлаженный принцип «каждому по труду».
Корр: Спасибо. Ты начал рисовать такую цепочку: алчность (пришедшая из далекого прошлого, из физиологического эгоизма человеческого, и ее рецидивы в настоящем). Потом — материальная заинтересованность (нынешнее оптимальное состояние между обязанностями и потребностями). Я продолжу эту линию. …БЕСКОРЫСТИЕ или заинтересованность духовная (как ростки будущего в настоящем). Тем и ценны, может, отряды, что готовят нашу психологию к иному труду. Далекому, не на одно поколение. Но ведь надо начать. Кстати, не они и начали. Они просто продолжили. Но давай познакомимся с ребятами.
Пять лет назад 24 бойца ССО из разных вузов города Свердловска образовали стройотряд безвозмездного труда. Отряд свой назвали именем нашего журнала. После первой целины весь свой заработок, около 4 тысяч рублей, перечислили в фонд детского дома.
Света Гудкова, комиссар Целины-86: Так и повелось — весь свой заработок отдавать детям. В прошлом году эта сумма равнялась уже 10 тысячам. Купили для детдома автобус, мебель, пальто, санки, коньки. Крепко подружились со своими подшефными. Появились и другие традиции. В том числе неприятные, нас стали не понимать: «Зачем вам это?..» Но праздно любопытствующим мы просто не отвечаем. Правда, некоторые бойцы, говоря об отряде, перестали добавлять, что он — безвозмездного труда. С представителями же официальных органов труднее. Их непонимание отряду мешает. Мы — ССО межвузовский; когда начинается набор в отряд — столько всего наслушаешься! В одном из деканатов у нас спросили: «Безвозмездно? В Чехословакии, что ли, будете работать? Или на юге виноград собирать?» Объясняем, что будем работать на Верхне-Синячихинском фанерном комбинате. Недоумение: как же, ни заграничных впечатлений, ни курортного солнца, ни денег…
Список обид велик. В Уральском политехническом девчонкам после прошлогодней целины долго не засчитывали трудовой семестр. Причина: «Вы работали не в нашей зоне. Институту ваша работа отчетности не сделает». По сходному поводу начальник штаба труда при комитете ВЛКСМ мединститута не подписал выездные списки. В пединституте в позапрошлом году секретарь комитета ВЛКСМ сказала: «Зачем объявление вешать? Безвозмездно у нас никто работать не будет».
Обид хватает, но они, как ни странно, закаляют бойцов «Уральского следопыта», помогают свой первый порыв перевести в иное качество — в позицию. А тем, кто видит в безвозмездности лишь благотворительность, лишний раз доказывают, что безвозмездие — качество борцовское.
Корр: И все же как вы отвечаете на этот вопрос — зачем вам это?
Лариса Нечаева: Вы были в детском доме? Вы этих ребят видели?
Таня Васина: Многие думают, что мы себя обделяем. Некоторые предполагают: с жиру бесимся. С жиру не бесимся, живем на стипендию. Но и обделять себя не обделяем. Не все же на деньги меряется. В отряде многие нашли друзей. Дружба эта сильна тем, что в ее основе — не меркантильные интересы, а простая идея, единомыслие… Отряд позволяет накапливать социальный опыт. Мы, не стесненные материальной заинтересованностью, можем идти на эксперименты, на которые другие отряды вряд ли решились бы. Наш ССО, как машина времени,— дает нам почувствовать будущее.
Света Зуева: Кстати, экономические показатели для нас — показатели нравственные. Напрямую! Приходится слышать: «Они сачкуют! Рабочий день у них в двенадцать начинается, в пять, кончается. Безвозмездники — что с них взять?» Поэтому мы должны выкладываться полностью, чтобы не компрометировать идею отряда. В прошлом году освоили 40,2 тысячи рублей, хотя план был — 36 тысяч.
Заядлый спорщик: Обращаю внимание на фразу: «безвозмездие — качество борцовское». Опасное качество! Оно предполагает привлечение на свою сторону как можно больше сторонников. Не получится так, что все мы ринемся в будущее, оставив суету настоящего, нарушив существующие законы? Банальность, но настоящим определяется будущее, а не наоборот.
Корр: Полистаем-ка вахтенный журнал отряда…
«3 августа. Итак, с большим возмущением приходится констатировать, что неделя статей, набегов, наездов (в общем, бури и натиска) продолжается. После обеда в нашем доме появилась еще одна журналистка, не пожелавшая представиться. Объяснила это необходимостью выполнять все правила поведения «журналистского эксперимента». Но мы не подопытные кролики!!! В конце концов Антон Терещенко (командир) вывел очень тактично ее из дома.
4 августа. Нас еще долго не оставят в покое представители средств массовой информации!!! Приближался обед. И вдруг… появился телевизионщик. Не знаю, какая у него должность, но, видимо, узнаю — он обещался приехать завтра, снимать нас. Я возмущена! Как же мы, если будем сниматься, сможем опровергнуть мнение, что пришли в отряд за славой… Сниматься я не буду!»
Приписка карандашом: «Я тоже не буду никогда. Из-за того лишь, что мы — ССО безвозмездного труда!»
Корр: Как видишь, точка зрения отряда частично совпадает с твоей. Конечно, как и в любом стройотряде, есть у них агиткампания, но она проходит достаточно сдержанно.
Большинству бойцов присуща СОЦИАЛЬНАЯ ДЕЛИКАТНОСТЬ. Понимают, что проводят эксперимент. Во многом спорный. Потому и не фанфарят о нем на все стороны.
Заядлый спорщик: Какой же смысл в эксперименте?
Корр: Это, как понимаю, эксперимент, направленный внутрь себя. Кроме экономики, существуют ведь и другие сферы жизни, которые просто не должны строиться на материальной заинтересованности. Там бескорыстие, может, должно первенствовать. А это слово подзабылось. Из языка школьных, производственных характеристик вытеснилось более громкими. В самовоспитании — тоже. Знаю ребят, для которых свят культ Мужества, Интеллекта, Деловитости,  которые воспитывают в себе Силу, Уверенность, Общительность, Юмор, все что угодно. Но когда речь заходит о бескорыстии, морщатся: «Об этом пусть в богадельнях рассуждают».
Бойцы же «Уральского следопыта» своей работой доказывают, что и в «нашей буче» нужно это качество.
«Безвозмездник» — этот неологизм не они придумали. Но какой оттенок приобретает слово, зависит уже не от языковых законов, а от законов их стройотрядовской жизни.

Старый-старый тополь. Его посадил перед своим домом старик, который умер раньше, чем стали появляться внуки.
Тополь и мой родной поселок были единое и неделимое. Поселок менялся, отстраивался, а тополь не менялся. Листья по-прежнему были резко очерченные, твердые, и, казалось, когда дождь падал на них, они звенели, как тончайший металл.
Сколько же лет старому тополю?
Мы, довоенная ребятня, никогда не задумывались над этим. Мы просто знали — он будет вечным. Пробегая мимо, хлопали ладошками по его темно-серому с коричневыми морщинками стволу, заигрывали, подпрыгивая, пытались дотянуться до его прекрасных сережек. Не дотягивались. И тогда, смилостивясь, он великодушно бросал сережки нам. И мы тыкались носами в их пахучую свежую мягкость…
Мы давно взрослые. Стареем. Многие погибли, так и оставшись в наших сердцах молодыми.
А тополь как прежде. Я скучала по старому тополю с красными сережками и нынешней весной как-то особенно ждала встречи с ним.
…Знакомая дорога от Березовского до нашего поселка Сарапулка. По ней в августе 1941 года — кто пешком, кто на подводе — двигались мобилизованные парни и взрослые мужчины. Среди них шел мой уже старенький отец. Я смотрела на его шею в резких морщинках, покатые плечи и все во мне сжималось от жалости: «Не выдержит…» В последнее время он страдал резкими болями в желудке.
Прошли годы, а эта дорога, ставшая теперь прямой, асфальтированной, отзывается в моем сердце болью 1941 года.
…Медленно сошла с автобуса. Остановилась перед скромным серым обелиском. Там замурован список с фамилиями многих-многих десятков земляков. Мои школьные товарищи, одноклассники: Александр Аброщиков, Аркадий Грехов, Михаил Луговых, Федот Пахнутов, Григорий Смирных, Леонид Поляков, Федор Никифоров, Елисей Силантьев, Андрей Иванов, Георгий Рушенцев, еще и еще… Только трое вернулось с фронта из тех, с кем я начинала учиться с первого класса. «Трое из восемнадцати ребят». Дорогие мои мальчишки.
Я обхожу вокруг обелиска, тихо касаюсь серых шершавых граней бетона. Потом оборачиваюсь в сторону тополя — жив ли? Теплая волна приливает к сердцу: твердо стоит тополь, его густая крона горделиво поднялась над крышами домов. В медленных синих сумерках дальнего неба он кажется прозрачной зеленоватой скалой. Спешу к нему — мне по пути, всегда по пути к родному трехоконному родительскому домику.
…И надвинулись на меня воспоминания. Нет, не то слово — «воспоминания»! Юность моя и сегодняшняя жизнь..»
Какое было цветущее июньское воскресенье! Именно цветущее. Оно с утра выдалось солнечным, небо лазоревое, высокое опрокинулось над небольшим уральским городом Кировградом. Последние дни производственной практики на медеплавильном заводе. Остается год — и мы, новоиспеченные техники, разлетимся по заводам и рудникам. Но это потом, а сегодня — воскресенье. Нас пятеро девчат-«техникумок», живем все вместе рядом с комнатой студентов Уральского политехнического института. Они — тоже со старшего курса, и их тоже пятеро. Ничего не скажешь, .завидные парни: Володя — гитарист, Глеб с раннего утра на общей кухне поет арии:
Спи, моя красавица
Сладко-сладко спи…
Но спать не приходится, надо скорее вставать. До завода шагать пешком — никаких автобусов!
Орест — высокий, спортивный блондин, играет в волейбол — загляденье. Еще — кто? Ах, Вася — у него такие чудные глаза… И Алексей — хохотун, прост. В общем, все хороши. Завязались обоюдные симпатии, мечты. Но вскоре они были омрачены приездом девчат, и тоже на практику — студенток Днепропетровского металлургического института. И мы сникли: куда уж нам, « техникумкам», до «институток» — они и постарше, эти украинки, и поярче, и платья у них не то что наши.
Симпатии студентов УПИ явно перекинулись на украинок. Но, переживая, мы не сдавались. Вот сегодня, в воскресенье, мы покажем свой класс игры в волейбол. Одна наша Нюра чего значит — такая подача! И поэтому с утра наглаживали свои лучшие платья: ситец в горошек, в клетку, полосочку. Но волейбольный матч не состоялся. Оборвалась очередная ария Глеба на кухне, замерли голоса бойких украинок, повисло в воздухе замечание вахтерши о том, что воду из титана надо лить в чайник, а не на пол…
Голос, который знает каждый и сейчас, хотя человека уже нет в живых, объявил по радио о наступлении немецко-фашистских войск на нашу страну.
Первая реакция — мы стали плакать вместе с девчатами из Днепропетровска: как же они теперь вернутся домой? И только потом, позднее, осознали все самое страшное, связанное с войной. Гораздо позднее.
Разумеется, никаких каникул. Пришлось поехать по колхозам — прополка, на торфяники — заготовка торфа для заводов. Учебный год тем не менее начали точно первого сентября. Надо было скорее выпустить нас техниками, отправить на производство.
Ребята ушли в армию, многие — добровольцами. Ушел добровольцем и наш секретарь комитета ВЛКСМ Александр Обожин. Его письма с афронта, воспоминания о нем семьи, фотографии бережно хранятся в музее техникума. Саша был удивителен своей скромностью, девичьей застенчивостью. «Мне бы такой румянец!» — говорила иная бойкая химичка, когда Саша приходил к нам на комсомольское собрание. Вместо того чтобы отшутиться, Саша неизменно краснел, чем еще больше подчеркивал белокурость своих волос. Потом брал себя в руки, и смешливые девчата как-то незаметно настраивались на серьезную волну — собрание проходило как надо!
И вот Саша ушел добровольцем. И не верится, что мы уже никогда не увидим его в тесной комнате нашего комитета комсомола. А я, групкомсорг, принося ведомость комсомольских взносов, нового секретаря комитета по привычке называла Сашей.
Письма с фронта посылал Александр Обожиц бодрые, утешал мать, просил сестренок слушаться родителей. Этот паренек из рабочей семьи был удивительно преданньш сыном. Получая повышенную стипендию — он был отличником,— никогда ее не тратил без совета матери. А на первую стипендию в сентябре купил мешок картошки, чем несказанно обрадовал свою большую семью.
…Однажды, уже многие годы после окончания войны, приехав в Свердловск, я решила сходить в кинотеатр, куда часто бегала студенткой. В фойе увидела увеличенный портрет Александра Обожина: «Они погибли, защищая Родину».
Он глядел на меня серьезно, чуточку смущенно, как на том комсомольском собрании. Я не смогла заставить себя пойти смотреть фильм. .
…Нас торопили с окончанием техникума еще и потому, что уже половина здания была отдана под госпиталь, а учебные аудитории перевели в общежитие. Наш бессменный директор Виктор Михайлович Сивков, опираясь на палочку, ходил по коридорам техникума-госпиталя и умолял ходячих раненых не открывать шкафы и «не раскуривать важную документацию». Раненые снисходительно обещали.
Нас, старшекурсниц, часто «бросали» на приемку раненых, а иногда и в операционную — бывший кабинет механики. Нельзя забыть рваные раны, груды кровяных бинтов. Девчонки постанывали, ахали— хирурги шикали на них. А я держалась. Не знаю почему. Потом подружки говорили: «Ты была как каменная». Наверное. Это потому, что когда я вошла в операционную, то первое, что бросилось в глаза — развороченное плечо пожилого бойца. Он посмотрел в мою сторону и прошептал: «Держись, дочка. Все надо выдержать, раз положено». Я до сих нор в тягостные минуты говорю себе: «Все надо выдержать, раз положено».
…С родниковой водой я шла медленно, коромысло давило плечи, и я все замедляла, замедляла шаги. Знаю, как перешагну порог, снова увижу мамины строгие, укоряющие глаза. Мы не виделись месяц — я вырвалась с завода в выходной день (по-настоящему выходной — в то воскресенье мы не выезжали на заготовку дров), и мне хотелось помочь маме вскопать в огороде грядки, приколотить оторванные доски в заборе ив баню успеть. Ведь в полночь я должна была уже подняться и пойти на станцию к поезду. Впереди— утренняя заводская смена. А мама — свое:
— Сходи к Наталье Ивановне. Погиб Миша, ты понимаешь? Погиб Миша! Семен Яковлевич слег от горя.
— Но я не успею помочь тебе.
— Я сказала — ты пойдешь к Луговых. Надо утешить…
— Как?
— Сумей. Училась с первого класса с парнем. Парень-то какой был!.. Сказано — иди…
Непреклонность моей мамы уж кому-кому, а мне известна.
И я пошла.
Наталья Ивановна словно не узнавала меня: с трудом оторвала взгляд от фотографий, разложенных на столе. Треугольник письма прижимала к сердцу. Потом приложила руки к вискам, закачалась из стороны в сторону, простоволосая, густо седеющая:
— Надя, Мишеньки-то не стало. Самолет сбили — поди, живой еще был, когда, падал, ох, сыночек…
— Хватит, мать,— строго и ласково сказал Семен Яковлевич с кровати, где лежал неподвижно, сложив поверх одеяла большие трудолюбивые руки.
— Наталья Ивановна, Наталья Ивановна…
И ведь больше ничего не могла сказать — просто плакали вместе над столом, где были разложены фотографии ее сына.

МИХАИЛ ЛУГОВЫХ. Он любил ботанику — всегда пятерки (тогда была оценка «отлично»).
В нашем маленьком лесном поселке никто не сажал фруктовых деревьев — все равно замерзнут. А Миша посадил три яблоньки — кто-то привез их из плодового опытного сада.
Он хорошо знал и математику. Пошел учиться в машиностроительный техникум. Перед самой войной перешел в авиационное училище. Из Грузии, где проходил краткий курс обучения пилотажу, прислал мне веточку кипариса. Она прекрасно сохранилась в конверте и так — вечнозеленая — лежала в альбоме вместе с заветными фотографиями.
Он был бесконечно добр, наш Миша. Тогда неполной средней школы в Сарапулке не было, и мы, двенадцатилетние, после четвертого класса*пошли учиться в Березовский. Каждое воскресенье топали после школы двадцать верст домой — тосковали по семьям, да и продуктов кое-каких прихватить надо было.
Вначале шли весело, посмеиваясь, а потом где-то на полдороге, когда сумерки сливались с лесом в одну сплошную массу, наши голоса затихали, даже мальчишки говорили шепотом.
Однажды перепугались до смерти, услышав где-то позади волчье завывание. Миша схватил мою и подружкину сумки, пропустил нас вперед:
— Скорей, девчонки, скорей! Не отставать!
Не знаю, чем бы кончился наш путь, если бы впереди не засветился костер и где-то со стороны раздался один-другой ружейные выстрелы. Волчий вой мгновенно стих.
Миша погиб в одном из первых воздушных боев в 1941 году.
…А когда я возвращалась от Луговых, протирая слипшие от слез ресницы и время от времени взглядывая на фотографию Михаила — с обожженными краями, меня окликнула самая лучшая подружка Мария Наумова, начинающая учительница.
— Надя, а ведь Аркашу Грехова тоже…

АРКАДИЙ ГРЕХОВ. Он был скромен до незаметности.
А все-таки очень даже запомнился. Значит, был заметен. В нем была тихая, где-то глубоко сидевшая грусть — может быть, оттого, что он был нездешним в нашем поселке и тосковал по своей оставленной деревеньке, своим друзьям на своей улице. Но иногда, редко правда, он расходился: говорил забавные вещи, мальчишки одобрительно смеялись, взяв его в кружок. В его светло-карих глазах блестели озорные рыжие огоньки. Я знала, девочкам нравились его золотистые волосы, которые слегка курчавились в челке и сбегались в завиток на затылке у тонкой шеи.
Мне думается, из Аркадия вышел бы хороший учитель: он мог приковать внимание своей серьезностью и неожиданной веселостью. Таких любят дети.
Аркадий Грехов погиб в первые же дни войны. Его старенькая мать и тридцать лет спустя ждала сына. До самой своей смерти ждала его, звала в последнем бреду.
…Мама написала, что чувствует себя плохо, и если б я смогла навестить ее,..
«Картошку выкопать надо — с собой рюкзачок унесешь. Правда, картошка нынче плохонькая. Сама знаешь, семена-то какие были: скорлупки да росточки тонкие. А все-таки есть картошка — проживем как-нибудь. Приезжай».
Осенний день короткий. Докопали картошку таки: мелочь, на боках многих клубней зеленоватые темные пятнышки — такая долго не улежит.
Мама горюет:
— Хоть бы на семена что-нибудь осталось.
В сарае я нашла отцовский топор. Хороший, крепкий колун. Любила еще в детстве на морозе по кругляшку таким топором ударить надвое, со звоном, особенно если гладкие, без сучьев. Отец ласково ворчал:
— Ты что, парень? Пусть брат вон колет. Ты учись грамоте — дольше учись.
А по улыбке из-под темных усов я видела, что отец был доволен мной — нечего работы бояться. Пригодится.
Небольшую ровненькую поленницу дров наколола я в тот осенний вечер и, довольная, пошла положить отцовский колун на место — мама любила во всем порядок, И тут звякнула калитка. Во двор шагнул высокий офицер в щегольски накинутой на плечи шинели.
Руку под козырек, улыбается:
— Младший лейтенант Смирных приехал с вами повидаться!
— Гришка! Какой ты стал… Не узнала сразу…

ГРИГОРИЙ СМИРНЫХ. Гришка был болтлив, отчаянно путал «Л» с «Р» и тарахтел над этим «Р» где не надо. Потом все звуки в его речи стали на место.
В нем была какая-то внутренняя деликатность, никогда он нас, девчонок, не толкал, не дергал за косички, в младших классах не говорил глупости. В старших, придя в школу, он солидно, «по ручке», здоровался с мальчишками, не обращая внимания при этом на прыскавших от смеха девчонок.
После ранения и выписки из госпиталя ему разрешено было на несколько дней приехать домой навестить мать, сестренку.
Мы сидели на скамейке у ворот нашего трехоконного домика. Был тихий и прохладный осенний вечер. Закат над дальними полями полыхал, словно зарево от пожарища, переходя в черную полоску над лесом.
— Гриша, ну как… там?..
— Ты — о фронте?
— Да… Как тебя ранило?
— А можно не рассказывать?
— Как хочешь,— обиделась я.
Сейчас мне стыдно за свою обиду.
Я не поняла его, одноклассника. Он в то время был старше меня вдвое — фронтовик. Тогда он не обиделся на мою обиду. И, помолчав: «Надь, война — это… это такое нечеловеческое что-то, даже не могу тебе объяснить. Я бы наперед уничтожил всех, кто даже мысль о войне держит. Нас четверо братьев воюет, мы знаем, за что воюем, но я не в силах больше смотреть на мать — все карты раскладывает, вернусь я с фронта или нет… Надь, а я ведь не вернусь».
— Ну что ты, Гриша, зачем так? Не думай о плохом.
— Думается,— оживился,— слушай, Надь, давай о теперешнем. Надь, ты не сердись, я, пожалуй, пойду… Мать, наверное, опять сидит над картами. Есть совсем перестала. Прощай, Надь, ухожу. Домой.
Ровно через месяц на него пришла похоронка. Он был младшим из сыновей. В ту осень почему-то долго не опадала листва с деревьев. Потом начался бурный листопад. Желтый листопад. И только листья сирени падали зелеными. Умирали зелеными.
…Молодость есть молодость. Да и завод, отнимавший основную часть времени, вытеснял все остальное, казавшееся в нашей тыловой жизни мелочью. Мы гордились тем, что наш завод, его продукция нужны и тылу, и фронту, что мы, окончившие техникум, пусть получаем и небольшую зарплату, зато — рабочую карточку на хлеб. Производственники! Но как нелегко пережить две декады, когда эти карточки были потеряны!
Одна из эвакуированных, в прошлом актриса, обладала не только юмором, что. весьма важно в любых случаях жизни, но и рассеянностью. И тут уж было не до юмора… Так как в силу возраста Мария Михайловна уже не работала, то все пять хлебных карточек отоваривала она. Мы ей были весьма благодарны. До того злополучного случая. Трамваи в войну ходили не густо, о троллейбусах, автобусах и не помышляли. И вот наша Мария Михайловна однажды, прижав черную кожаную сумочку к груди, пошла в очередной рейс за отовариванием. Надо сказать, чувствовала себя она не очень — астма, к тому же крепкий мороз. Решила ехать трамваем. А его все нет и нет. Скамеек присесть поблизости тоже нет. А вот невысокий штакетник, огораживающий газон… Сидеть, правда, на нем не очень, но если подложить под себя плоскую сумочку, то даже очень удобно. Так и сделала. Сидела, думала о Москве, о возвращении в свою комнату, где добрую половину занимал рояль… Вот и трамвай подошел, поднялась наша актриса, мелкими шажками — к нему, а о сумочке на штакетнике вспомнила лишь в трамвае.
Рая сердито выговаривала Марии Михайловне, ее сестра, бухгалтер облпрокуратуры, тихонько всхлипывала, я отчужденно молчала, иногда с упреком поглядывая на виновницу предстоящего двухдекадного существования. Каким же оно будет? Первой нарушила молчание Мария Михайловна. Она пошла в атаку и, пожалуй, правильно сделала.
— Люди на фронте головы складывают, а вы из-за каких-то карточек расхныкались?.. Панечка, у нас есть овсянка?
— Да, но ведь всего лишь со стакан, Мусенька.
— А у тебя, Надюша, что?
— С полведра картошки.
— Ну, а тебе, Раечка, на работе какое-нибудь ДП дадут на ребенка — я с повинной пойду, выпрошу… А днем Галочка в ясельках. И еще, есть смысл объединить усилия, то есть наши продукты: будем ежедневно суп-скороварку готовить. К вечеру.
— У меня где-то лавровый лист есть.
— Браво, Раечка! А у нас с сестрой штук пять луковиц. Кроме того, все работающие раз в сутки пообедают у себя… Ну, а я, несчастная растеряха, не имею права на обед — только завтрак и ужин.
И тут уже мы все втроем стали убеждать Марию Михайловну, что не оставим ее в беде, что-нибудь урежем из столовского питания. Будем брать с собой баночки и отделять попеременно кто супа, кто — каши. И в самом деле, мы не на фронте, не в блокадном Ленинграде — нечего хныкать. И вообще, при любых обстоятельствах человек должен оставаться человеком.
Позднее я часто вспоминала этот эпизод. «При любых обстоятельствах человек должен оставаться человеком». А ведь не всякий оставался! Столкнулась с мелочными людьми, карьеристами, делягами. Многие из них блаженствовали, богатели, удобно устраивались в жизни. Завидовала ли им? Никогда. Жалела. Как правило, это пустоцветы. С ними было неинтересно, уныло — убегала от них.

КАПИТАН. Война и любовь. Какие несовместимые понятия! Почему мы полюбили друг друга именно в ту весну сорок первого года? Ему — восемнадцать, мне — семнадцать. Он голубоглазый, с застенчивой улыбкой. Учился хорошо, жил в большой дружной семье. Мать изворачивалась, чтобы каждого одеть, накормить. Он был всегда аккуратен, русые волосы его лежали мягкой волной над высоким чистым лбом. Мы никогда не говорили о любви, но знали — она началась давно по быстрым взглядам украдкой, по его желанию помочь мне по математике, моим предложением прочесть ту же книжку, что и я, а потом поговорить о ней. Родители потихоньку от нас мечтали в будущем о нашей свадьбе. И вот — второй месяц войны. Помню круглую, наголо остриженную мальчишескую голову, глаза от этого почему-то показались особенно большими, тревожными. Но он храбрился, сказал с нарочитым спокойствием:
— Все. Забрали. Завтра с вещичками в военкомат.
Отцветала последняя рябина. Мы стояли в проулке. Трое. Подруга не догадалась оставить нас, чтобы мы попрощались наедине. А я постеснялась попросить ее об этом. Он торопился. До, военкомата ему шагать в райцентр двадцать километров.
— Ну, девчата, прощайте.
— Увидимся ли?..
— Надо постараться,— протянул мне руку и на мгновение задержал ее. Я ничего не могла сказать — не могла, и все. До сих пор казню себя за это глупейшее молчание — не проводила, не сказала ему ожидаемых слов.
А он все смотрел на меня и застенчиво улыбался. Так же застенчиво и удивленно он улыбается и сейчас, выходя из леса на лыжах, ведя за собой свой взвод. На единственной фотографии с фронта,
В двадцать один год ему присвоили звание капитана. Через неделю он погиб. Его друг мне написал:
«Наш капитан погиб от разрывной пули. Посылаю Вам Вашу фотографию — он носил ее в кармане гимнастерки. Спасибо, что Вы писали ему так часто».
Это был февраль 1943 года.
Мне тогда стало все безразлично. Но надо было жить, каждое утро идти на завод. И казалось нескромным показывать свое первое большое горе вдовам, которые остались сиротами.
Молодость бывает порой и недоброй, и жестокой. Жестокой — часто ненамеренно. Казалось, именно так и надо. Мужество вроде проявляем. Стойкость.
Простить себе не могу…
Зима сорок третьего, как и все военные зимы, стояла на редкость холодной. Холод в сердце — мой друг погиб. Последнее мое письмо вернулось, нет сил держать его в руках. Сожгла. В квартире промерз угол — иней на обоях.
Мама наняла где-то лошадь, и нам с Раей привезла дрова, шагая за подводой двадцать пять километров. Вошла в нашу холодную квартиру и расплакалась:
— Ой, руки ломит…
Я была одна, принесла холодной воды, предложила опустить руки в тазик. А мама и от усталости, и от ломоты рук плакала. И вместо того чтобы взять ее руки в свои, согреть, погладить, я сурово брякнула:
— Надо терпеть. Война!
Она так обиделась на меня, так обиделась. А я до сих пор не могу простить себе этой резкости. Грубость коробит душу. Никогда не надо бояться теплоты и сердечности к близким людям. Не стесняться доброты! Она никогда не бывает лишней.
Мама тогда мало-помалу успокоилась, но обида на меня не проходила, хотя я уже всячески крутилась около нее, подливая в чашку чай, предлагая сахарин.
— Ну, как там… В Сарапулке? Есть еще похоронки?
— Как им не быть… Дяди Алеши не стало,
— Да, пятеро осталось.
— У Крутиковых все четверо погибли… Один Ганя, ну, знаешь, умом слабенький, вот он с ними теперь и остался…
— Бедные старики.. Мам, а из нашего класса?
Она задумалась, вздохнула:
— Саша Аброщиков погиб. Под Сталинградом.
АЛЕКСАНДР АБРОЩИКОВ. Он совсем не улыбался. Его рано овдовевшая мать вытягивалась изо всех сил, чтобы дети, пусть и в залатанные рубашонки одеты, были всегда чистые. И валенки, пусть подшитые, но были.
Деревянная школа, срубленная крепко еще нашими дедами, отапливалась железными круглыми голландками. Топки выходили в коридор, а главный обогрев шел в классы от широких боков печки — зимой они были всегда теплыми, а в морозы — жаркими, и мы только издали грели об них руки. Сторожиха, она же и истопница, тетя Оля любила нас, и мы чувствовали ее тепло не только от печки, но и от ее добродушного, спокойного характера.
Когда мы фотографировались еще в четвертом классе на фоне родной школы — тетя Оля была рядом с нами, за спиной нашей учительницы Александры Владимировны.
Однажды Саша, видимо, болел и каждую перемену жался к печке. Он был бледен, худощав и беготня ребят его не интересовала. А я думала: «Вот если бы поверх ситцевой, много раз стиранной рубахи была на нем фуфайка или просто теплая безрукавка, наверное, он бы сразу выздоровел».
Он так и не оформился в юношу, уйдя на фронт незаметным мальчиком-подростком.
И, наверное, так же незаметно, без стона, без зова о помощи, погиб на далеких волжских берегах…
Завод объединяет, давно известно. В войну — особенно. Единая цель, заботы и тревоги, радости и печали общие, привычка к характерам друг друга, беспокойство за тех, кто рядом, товарищество — все роднит. И сама вроде становишься посильнее в жизни. И хоть я мечтала втайне о перемене своей заводской специальности на другую, а робела: смогу ли без завода, без доброго и взыскательного старшего аналитика? Моя наставница удивительно могла угадывать мысли на расстоянии:
— Фильтрование — процесс не механический. Должна присутствовать при сем и мысль, и душа. А ваша душа, Наденька, витает в заоблачных далях. Между тем у вас в одной из воронок фильтр, извините, сикось-накось вложен, и фильтрат идет мутным. Думаете о прочитанных стихах?
— Все-то вы знаете,— вздыхаю я и поспешно беру новый фильтр, ощущая пальцами его плотность. Просто тот день у меня явно был неудачен: напутала еще в расчетах.
— Интересно, что вам помешало — удельный вес одного металла перепутать с другим?
— Торопливость…
— А если точнее?
— Халатность.
— Благодарю за откровенность. Самокритично! Возьмите новую пробу… самокритично. Останетесь после работы исправлять свою ошибку. Помните: завод есть завод, работа одной операции зависит от другой. Мы с вами разрабатываем новую методику для извлечения очень важных металлов из растворов. Каких металлов, вы знаете.
Плохо, что ли, вытяжная вентиляция работает — жара, душно и ничего не поделаешь: Верх-Исетский пруд вечером «не состоится». Слышится голос комсорга, перекрывающий шум соседнего цеха:
— Завтра воскресник — выезжаем на заготовку дров для семей фронтовиков. Надеюсь, комсомольцы не подведут!
Едем. Мелькает родной уральский пейзаж. Цветет разнотравье, особенно хороши малиновые головки клевера в сочетании с белыми желтоглазыми ромашками, в болотниках у самого полотна железной дороги — высокие острые камыши с длинными черными головками — в детстве мы их называли «чернопалками». Молодые гибкие березки, как мне кажется, грустно кивают вслед уходящему поезду. И словно поезд, пролетает наша быстрокрылая юность военной поры. Юность, мало видавшая радостей. А все-таки крупицы радости бывали и тогда.
Вот сейчас, например, мы едем заготовлять дрова летом. Летом! В такой чудесный июньский день! Не то что прошедшей зимой, когда из-под снега приходилось с трудом обнаруживать сучковатые обледенелые хлысты, распиливать их на метровки. Теперь же одно удовольствие работать в лесу!
Более слабые из нас отрубали сучья, распиливали на кругляши. Сильные должны были эти кругляши — метровник — колоть на плахи. Никто не ожидал, что я окажусь в числе сильных — дочь лесоруба и плотника никак! Заведующий центральной лабораторией, кандидат технических наук Павел Ильич Дерягин, крепыш средних лет, становился по одну сторону кругляша, я — по другую. Удар топором в один конец, точный удар на глаз по прямой в другой конец и снова — попеременно. Удар за ударом тяжелым колуном — и смолистый, раздираемый надвое кряж уже белеет волокнистой твердью, и чьи-то руки убирают плахи, тащат их в роленницу между двумя крепко вбитыми кольями. А перед нами уже новый кругляш, и снова первый разящий удар наносит мой начальник. Я не хочу уступать ему.
— Молодец, Надежда! — слышу одобрительный голос Марии Степановны.— Кто бы мог подумать — такая тонюсенькая…
А я думаю о том, что эти дрова привезут в семьи фронтовиков, обогреют осиротевших детей, и приказываю себе: не уставать, ты не имеешь права уставать.
И тогда я поняла, что самоприказ сильнее любого приказа.
Когда начались длинные летние сумерки, мы разложили костры. Измученные, почти не обменивались друг с другом словами, дожидались, пока сварится в котелке картошка. Что-то уж очень долго она варилась. И тогда я поднялась и тихо пошла к ближайшей просеке, внимательно вглядываясь себе под ноги. «Найду или не найду? Если найду, то война скоро кончится, ну хотя бы в этом году… И вернется домой отец. Я отработаю как раз положенные годы после техникума и поступлю в университет, и…» — но здесь я даже мысленно не могла произнести заветную тайну. Я так мечтала стать журналистом! Под росой склонился высокий иван-чай, пахло душицей — она ласкала ароматом детства, татарник грустно поник! тяжелыми головками. Заветного цветка не было.
Бесполезно искать его. Он не растет в здешних лесах. Я повернула к костру, который в огромном лесистом море маячил маленьким алым парусом. Я пошла навстречу ему, ускоряя шаги.
И надо же — не дойдя каких-то метров трех до костра, увидела слабо белеющий хрупкий цветок!
— Нашла! Увидела..
— Что?
— Кого ты увидела? — встревоженно отозвались от костра.
— Ги-а-цинт! Есть такой цветок. Не рвите. Наклонитесь над ним — слышите его аромат? Только не растопчите — он такой хрупкий!
И в тот миг в одно мгновение я поняла: красоту надо оберегать, ей нужна защита- Я еще ниже наклонилась над цветком, прикрывая его растопыренными руками…
Война в тот год не кончилась.
Мой отец не вернулся домой.
Гиацинт предсказал только одно — я стала со временем журналистом.
…Если бы они были живы, наши дорогие мальчишки!
Они живы. В нас. Наверное, они были бы лучше нас. Смелее, чистосердечнее, добрее. Но зачем же и нам, их сверстникам, принижать себя? Наша юность, повенчанная с войной, ни в чем не была легкой и в тылу. Мы не узнали множества радостей, которые присущи молодости, и нашли немало горестей. Помогли и помогают те, кто погиб. Это получается постоянно и совершенно невольно. Чтобы принять какое-либо серьезное решение, я спрашиваю, а как бы поступили они в этом случае. За ошибки же (а их немало было!) порой так стыдно перед ними. Я часто думаю: если б они были живы… Мы бы собирались иногда вместе, рассказывали, как живём, и спрашивали бы друг с друга по большому счету. И это было бы нашим чистилищем. А еще… Еще они научили бы нас ценить и любить жизнь больше. Испытав близость смерти и оставшись живыми, они бы радовались каждому дню жизни.
Наверняка они были бы сильнее нас и решительнее.
Ведь писал же поэт-фронтовик Григорий Поженян:
Тех, кто погибли,
Считаю храбрее.
ЗЕЛЕНЫЙ ТОПОЛЬ СРЕДИ СНЕГОВ. Был ноябрь 1976 года. На этот раз дольше обычного я задержалась у серого обелиска. Последний рейс автобуса — в десятом часу. Мало кто приехал в такой поздний час, а кто приехал, разошлись по домам. Я тоже должна спешить, очень спешить должна. Моя старенькая мама болеет все лето. Когда я подхожу к родному трехоконному домику, издали со страхом смотрю на него: вдруг там не сверкнет заветный огонек? Я пойду, сейчас пойду — только еще и еще дотронусь до серых шершавых граней обелиска: «Дорогие наши мальчишки!..»
Огонек светился. Я ускорила шаги, нетерпеливо открыла калитку, которая теперь никогда не закрывалась на засов: «Никто меня не утащит».
— Это ты, дочь? — послышался слабый мамин голос с узкой кровати у окна.
— Я, мама. Как ты?
Она слабо улыбнулась
— Поживу еще.
Я села около нее, погладила прохладную, в жилках и бугорках руку:
— Тебе лучше, правда, лучше?
— Как тебе сказать… Поживу еще.
— Вот и славно. Сейчас мы с тобой будем пить чай, я кое-что привезла.
— Да я уж поела, а для себя поставь чайник. Плитка нынче хорошо нагревается. Включила? А теперь сядь… Давно тебя хотела спросить, тополек от большого тополя-то, что весной мы с ребятишками отсадили, растет?
— Да, мама. Метра уже три в высоту, а то и больше.
— Вот и хорошо. Тополь-то этот особый. Листья-то у него, заметила, не как у всех: тяжелей и зеленей. А после дождя уж как пахнет-то, в груди простор такой сделается.
Я знала, маленький тополек, взятый от огромного тополя, перенес массу несчастий. Его листья пытались объедать козы, но он сразу вытянулся и до его листвы уже не добраться самой рослой козе. А одной сварливой бабенке показалось, что будто тополь в проулке возу с сеном или с дровами помешает, и она, рассказывали, идет, оглянется и украдкой подтянет тополек вверх и отпустит, подтянет и отпустит, чтобы корнями в землю не цеплялся. А он все-таки зацепился и растет, украшая пустошь в проулке. И маме на радость. Она так хотела помочь украсить улицу родного поселка!
— Растет твой тополек, растет. А уж о старом тополе и говорить нечего.
— Снег выпал. Лист облетел… И с него, наверное, осыпался?
— Да нет, мама…
— Ты торопилась, да и темно уж было, не заметила. Завтра посмотри.
Утром, чуть рассвело,— я на улицу. Ночью еще прошел снежок — белым-бело кругом. Дома поселка словно наряднее стали. С черемухи под окном сорвался последний лист и полыхал на снегу. Я взглянула в даль улицы. Высокой зеленой горой возвышался старый тополь, а напротив него, в проулке, кланялся ему его подросток редкой, но тоже еще зеленой кроной.
Я, радостная, поспешила в дом.
— Мама! Старый тополь зеленым-зеленый стоит!
Мама тихо улыбнулась:
— Характером держится.

Беседа с первым секретарем Свердловского обкома комсомола Сергеем ШИТИКОВЫМ

БРИГАДА — СЛОВО, РОЖДЕННОЕ СОЦИАЛИЗМОМ. ВЕСКОЕ СЛОВО. ПОНЯТИЕ, ЗАКЛЮЧЕННОЕ В ФОРМУЛУ: «МЫ» —ЭТО БОЛЬШЕ, ЧЕМ «Я». ФОРМУЛА, ВЫВЕДЕННАЯ ВРЕМЕНЕМ, ИМ ЖЕ ИСПЫТАННАЯ, ВО ВРЕМЕНИ ЗАКАЛИВШАЯСЯ.
В лаконичной и емкой форме эта мысль выражена в докладе М. С. Горбачева на апрельском (1985 г.) Пленуме ЦК КПСС: «Сравнительно быструю отдачу можно получить, если привести в действие организационно-экономические   и социальные резервы и, в первую очередь, активизировать человеческий фактор, добиться того, чтобы каждый на своем месте работал добросовестно и с полной отдачей… Только за счет того, что коллективы и их руководители как-то подтягиваются, начинают лучше работать, удается в короткий срок поднять производительность труда в таких размерах, которые, порой, сопоставимы с плановыми заданиями на целую пятилетку».
Бригада — тот корабль, экипаж которого кратчайшим путем покоряет Эверест качества. Качества жизни, качества человека.
Корр.: Свердловская область — родина многих починов в организации труда. У нас накоплен богатейший опыт. Все самое значимое, созданное в области, обязано коллективному вдохновению бригад. Тот же Уралмашстрой, например…
С. Шитиков: Да, бригада может многое, если это коллектив, где каждый — слагаемое общей энергии. Знаете, бригада выявляет такие потенциальные возможности производственных коллективов, о которых раньше даже не догадывались. Пример с тем же Уралмашстроем. Спроси у любого грамотного специалиста в то время: возможно ли за полтора месяца смонтировать градирню — громадное ажурное сооружение высотой с десятиэтажный дом? В лучшем случае посчитали бы за дилетанта. Так вот, молодежная бригада на строительстве градирни показала чудеса производительности труда и установила (разумеется, с помощью и других строителей) мировой рекорд в скорости возведения подобных сооружений. Даже главный инженер Уралмашстроя Фридлер, кстати, умнейший специалист, сомневался, что такое возможно.
Корр.: А взять фронтовые бригады! Вот где ковался характер новых отношений в коллективе! Экстремальные обстоятельства всегда были хорошим испытанием человека. И производственных отношений — тоже, уж коли речь зашла о заводе заводов — Уралмаше…
С. Шитиков: Уж коли речь снова зашла об Уралмаше, то в 1942 году перед заводом была поставлена тяжелейшая задача, в нормальных условиях кажущаяся просто ненаучной фантастикой: каждые пять дней обеспечить значительный рост выпуска продукции! Заместитель Председателя Совета Министров Вячеслав Александрович Малышев неоднократно прилетал на Уралмаш-завод, контролируя выполнение задания партии. И вот здесь здорово выручили фронтовые бригады. Причем именно комсомольцы стали основателями движения бригад на Уралмаше. Еще конкретней: начал его комсомолец Михаил Попов, мастер токарного участка.
Корр.: Значит, бригада как таковая рождена энтузиазмом молодых. В сердце ее идеи, так сказать, пульсирует молодая кровь. Потому история, судьба бригад идет по восходящей. Помнится факт: в первой фронтовой бригаде Уралмаша было три человека. Три парня затратили на изготовление необходимых деталей не четырнадцать, а шесть с половиной часов.
Это не просто рекордные цифры. Это ломка представлений о темпах работы. Это, если хотите, с открытием схоже. С открытием своих же возможностей…
С. Шитиков: Да, одно из достоинств бригады, пожалуй, то, что она вскрывает резервы не вне, а внутри коллектива. Бригада — кулак, пальцы которого сжаты в твердь. А инициативу Михаила Попова поддержала молодежь области. За несколько лет родилось десять тысяч бригад, объединивших 100 тысяч человек.
Вот он, поворот сознания! Понимать стали рабочие, что взаимопомощь, коллективное творчество, коллективная ответственность за порученное дело — неотложное требование времени.
Стаханов в тридцатых годах сконцентрировал поиск целого поколения. Но есть справедливый закон времени: дети должны идти дальше отцов. Наследники стахановцев поняли: лозунг на знамени производства должен быть заменен: не столько — «Личный рекорд», сколько — «Даешь взаимопомощь!» Шестидесятые годы — начало движения за коммунистический труд. Появляются сквозные бригады. Приведу любопытный человеческий документ — воспоминания рабочего Уралмашзавода, опубликованные в книге Т. Ефимовой «Уралмашевцы». «До организации нашей сквозной бригады каждый строгальщик заботился только о показателях своей работы. Сменщик не готовил работу для сменщика. Но каждый стремился выполнить только те операции, которые полегче и подороже, а другому передавал трудоемкую работу. Проводя, скажем, обдирку деталей, строгальщик оставлял припуск полтора-два миллиметра, тогда как при более требовательном подходе к делу ему следовало бы оставлять припуск в пределах одного миллиметра. Выходило, что проводивший обдирку первым зарабатывал хорошо, а последующий товарищ намного меньше, так как ему приходилось снимать больше металла. Никто из нас не думал о том, как создать не только себе, но и товарищам условия для производительного труда.
Но однажды мы пошли к начальнику участка, чтобы предложить новый метод организации труда — «в общий котел». Сегодня это называется сквозным методом работы на один наряд.
Экономисты остались довольны почином. Выиграли мы, начав понимать, что дело не только в рубле, но и в добросовестном отношении к труду, взаимовыручке, обмене опытом. Забота об успехе товарища, коллеги, как о собственном успехе,— вот что начало формироваться.
Это экономическое, социальное, политическое приобретение! Доходило (и кое-где еще доходит) до смешного: даже тумбочка возле станка у каждого сменщика своя. Станок, а рядом — три тумбочки. В каждой — инструменты, резцы, приспособленные, заточенные по своему вкусу, с фамильным секретом. На тумбочке — амбарный замок, чтобы, упаси, никто другой не вызнал секреты.
Сквозная бригада оставила у станка одну тумбочку. И без замка. Производительность труда в первой бригаде Уралмаша, работающей по сквозному методу на один наряд, повысилась на 22 процента. Позднее их количество исчислялось сотнями».
Корр.: Коллективная форма труда чувствительно ударила и по окопной психологии сдельщика. На каком-то этапе сдельная индивидуальная оплата труда была, естественно, необходима. Система оплаты сменилась, но психологический окоп остался, Есть и скрытые противники…
С. Шитиков: С бригады начинается наставничество. Бригада — требовательный воспитатель. И вот что надо отметить. Не только отстающему, нерадивому в бригаде живется неуютно, но и середнячку. Тормошит середнячка бригада, не дает спать спокойно. Стимулирует к росту. Требует от человека активной жизненной позиции. Мы, чего скрывать, настолько часто употребляем это выражение — «активная жизненная позиция»,— что нередко проходим мимо его конкретного смысла. Активная жизненная позиция проявляется в абсолютно конкретных делах каждого дня жизни: проголосовать за человека, к которому у тебя как у комсомольца немало претензий, или подняться и громко высказать свои соображения; жить и работать спокойно, «как все», или искать пути усовершенствования работы своей бригады…
Принцип середняка известен: не выделяться, не нарушать, не делать брака… Казалось бы, неплохо. Но вот ради чего «не делать»: ради хорошей зарплаты или ради трезвого осознания того, что каждая ладно сработанная тобой деталь пусть на физически незначительную величину, но увеличивает экономическую мощь твоего государства? Вещи, согласитесь, разные.
Принцип середняка: довольствоваться тем, что есть. Принцип человека активной жизненной позиции: мало не нарушать трудовую дисциплину самому — надо помочь другому. И снова совершенствоваться самому!
Активная жизненная позиция — моральный компас в делах производственных, житейских, бытовых. Неоднократно в этом убеждался. Здесь есть за кем идти. Вот несколько имен. Бригадир комсомольско-молодежного коллектива Верхнесалдинского производственного металлургического объединения Риф Зарипов. Его бригада — неизменный лидер социалистического соревнования. Работают творчески, с подъемом. Бригадир комсомольско-молодежной бригады объединения «Алапаевсклес» Александр Нелидин. Выступил с инициативой выполнить план трех лет пятилетки к 65-летию Ленинского комсомола. Добрый след оставила бригада Александра Казанцева из Полевского на строительстве Ивдельской газокомпрессорной станции. И название этого боевого отряда комсомольцев отвечает делам его — «Корчагинец»… Много в области прекрасных лидеров, выросших, так сказать, на дрожжах коллектива.
Корр.: Есть еще интересный феномен — бригада комплексная. Новизна, прогресс здесь очевидны — работа по одному наряду, распределение общего заработка по коэффициенту трудового участия, включение в общий фонд заработной платы бригады тарифа отсутствующих рабочих… Каждый рабочий такой бригады практически участвует в управлении производством. Молодой человек становится как бы хозяином дела. Не здесь ли ростки социалистической предприимчивости, причем коллективной?
Но ведь есть и что-то свое, фамильное у уральской бригады. Мы до сих пор не обмолвились о почине северских трубников, внимание к которому растет с каждым годом, все больше и больше,— «трудовой и общественной дисциплине — гарантию коллектива». Почину уже 16 лет. Есть над чем поразмыслить. Есть что обобщить…
С. Шитиков: Полевчане сейчас — в центре внимания экономистов, социологов, философов, журналистов. А когда-то полевской почин считали даже… вредным.
В 1966 году в мартеновском цехе Северского трубного произошел принципиальный разговор бригадиров-передовиков Вершинина, Аристова, Комарова, Тиунова, Кинжеева (они и стали пионерами почина). Бригадиры сделали для себя вывод: дисциплина на работе начинается с дисциплины в быту. Вчерашняя пьянка — сегодняшний прогул. Пьет один — опохмеляются трое. Качество работы всей бригады тонет в стакане одного. Вывод созрел сам собой: работаем вместе — и за дисциплину будем отвечать вместе.
1966 год дал заводу 941 прогул. Это потеря 1848 человеко-дней. Отступать, как говорится, было уже некуда. Бригадиры сознательно приняли нелегкое решение: всем коллективом отказываться от желанной добавки к зарплате, если хотя бы один человек бригады споткнется. Предложение, надо сказать, приняли без энтузиазма. Цитировали Достоевского: «Все отвечают за всё». Дурин, мол, выпивает, а Сидоров расплачивается? Но победило большинство, которое справедливо считало: почин повышает требовательность друг к другу. Помните слова Макаренко: «Уважать — значит требовать…» Поддержал почин Николай Николаевич Аксючиц — в те годы начальник мартеновского цеха, а нынче председатель Полевского горисполкома. Одобрили начинание и в партийном комитете завода. А после анализа воспитательной работы в мартеновском цехе высказалось «за» и бюро областного комитета партии.
Но последнее слово сказала статистика — в мартеновском цехе нарушения трудовой дисциплины за год снизились в три с лишним раза. В три раза реже в том же году нарушали рабочие и общественный порядок.
Шло время и оно подсказало, что воспитательная работа должна выйти за пределы заводской проходной. Что вопросы дисциплины должны заботить не только бригадира, начальника участка, смены… но и коменданта общежития, где живут рабочие парни, мастера СПТУ, который готовит рабочую смену, участкового, который отвечает за порядок в заводском микрорайоне…
Далеко пошли круги. А все — от бригады, в недрах которой родился почин…
Суть почина — в классовой позиции. Сознательные передовые рабочие сумели утвердить свою волю как закон для всех. Допустил брак в работе — отвечает за это вся бригада. Выйти сухим из воды нарушителю при таком пристальном внимании просто невозможно…
Почин помогает в каждом новом поколении рабочих воспитывать более высокий уровень сознания.
Корр.: Вот в этом, наверное, коллективная мысль бригады. В ней заложена энергия роста. Сейчас на Среднем Урале в движении северских трубников участвуют более 200 тысяч рабочих. На самом Северском трубном по этому почину работают 98 процентов бригад.
С. Шитиков: Хорошо сказал о северцах на одной из встреч по обсуждению почина преподаватель Свердловского медицинского института, кандидат философских наук Валерий Молчанов. Не удержусь, чтобы не процитировать: «Думаю, не только мне, но и многим приходилось сталкиваться с таким мнением о северском почине: хорошее дело, дисциплину поднимает, лишнего милиционера не надо, они сами себе вроде милиционера. Да, ваш почин ведет речь о дисциплине, по какой дисциплине? Дисциплина ведь разная бывает. Ленин говорил: есть дисциплина палки, это дисциплина крепостническая, есть дисциплина голода, а есть сознательная товарищеская дисциплина рабочих и крестьян. Так вот, тот новый тип товарищества, который северцы предложили, который они уже за 16 лет отработали, у себя внедрили и предлагают другим, нужно назвать именно дисциплиной товарищеской, сознательной. А почему ее можно назвать такой? Кто ее произвел? Рабочее. Они не только трубы делают. Они делают и товарищескую дисциплину.
Дать точную оценку вашему почину можно только исходя из того, что почин классовый, почин рабочего класса».
Корр.: Неплохо бы подкрепить наш разговор цифрами.
С. Шитиков: В 1980 году в области было 4831 комсомольско-молодежный коллектив. В них работало 66 тысяч человек. Сейчас мы насчитываем 6103 коллектива. Уже 75 тысяч молодых людей трудится в них. 456 КМК — сельские.
Корр.: Вижу, учет идет с точностью до одной бригады…
С. Шитиков: И никак иначе. Бригада — золотой арсенал политической, идеологической, экономической работы комсомола. Это наша сила на завтра.
Почин обретает крылья, он получил прописку не только на заводах. Вот свежий пример. Группа Р-230 Свердловского радиотехникума выдвинула идею почина — если учащиеся выполняют свои обязательства: «Ни одного отстающего!» — все получают стипендию. Не выполняют — не получает никто.
Николай Зорин, учащийся, сказал:
— Поскольку рядом со мной отстающий, я не имею права получать стипендию. Она — не зарплата, а поощрение за общественную активность. Какой же я активист, если не умею подтянуть отстающего.
Разве это не голос той нравственности, к которой стремимся!
Нам, комсомольским работникам, надо поглубже заглядывать в сердца юных — там много зреет достойного внимания и раздумий.
Беседу вел Сергей РЫКОВ