Её губы – тонкие, синюшные, со вкусом песен далёких планет, – для меня они реальны даже больше, чем опостылевшая пресная каша в тарелке передо мной.
Провожу пальцами по губам – своим, – будоражу память и улыбку. Пусть мне не верят ни здесь, ни где-либо ещё, я бережно храню воспоминания о том поцелуе, о холодных прикосновениях тонких вытянутых пальцев к щекам. Тогда, как и сейчас, я вздрагиваю и тут же замираю, плененный неземной красотой, счастливый, околдованный и порабощённый глубиной чудесных глаз, в густой тьме которых танцуют хитрые искорки. Не двигаюсь, чтобы не спугнуть: тогда её, сейчас – воспоминание.
Этот момент надежно спрятан, оберегается уставшим разумом из последних сил, не растворяется в дурмане отравы, которой меня пичкают уже несколько дней или недель. Лишь этот сувенир памяти, ценный и яркий, лучший в самой серой из всех серых повседневностей, не даёт сойти с ума.
Хотя все вокруг давно уже решили, что я сумасшедший.
– Гагарин, – слышу голос Санитара. – Чего застыл? Завтрак сам себя не съест.
Гагарин – не моя фамилия, так, насмешка. А Санитар – не имя угрюмого парня, он просто требует обращаться к нему так. Мне не сложно играть по предложенным правилам, но иногда немного обидно, что он смеётся над моей историей любви. Хоть я и знаю, что угрюмый он обычно лишь по утрам, к вечеру с ним проще.
Но утром многие невыносимы.
Опускаю глаза, ковыряю кашу ложкой, перекладываю с одной стороны тарелки на другую и обратно, строю пирамиды и тут же размазываю их, воздвигаю города и обрушиваю на них пшеничные бомбочки – сам не знаю зачем. Может, в надежде, что часть завтрака испарится. Или чтобы позлить надзирателя.
– А ну-ка ешь давай!
Смотрю на Санитара, улыбаюсь, но не ему, лишь своим мыслям. Всё вокруг – оно как в тумане: серое и блёклое, словно всего лишь тень меня, отбрасываемая от яркого свечения воспоминания о той встрече. И он – Санитар этот – блёклый и серый, от того, видать, и злой. Следит за мной, кашу свою доел и навис коршуном надо мной – нос острый, хищный, – не уходит. Кружит целыми днями вокруг, поучает, насмехается, даже в палате моей ночует, словно я опаснейший из всех преступников.
– Хватит лыбиться! Ешь, кому говорят? А то силком запихну. На прогулку опоздаем.
Истинное сумасшествие – есть то, что готовят местные повара. Но ещё безумнее, конечно, лишиться зубов при кормлении.
Поцелует ли она меня вновь, если я буду без передних зубов?
– Я просто не голоден, – говорю, – и неважно себя чувствую.
– Твою ж мастерскую хулиганы обокрали, а ну-ка рот закрой и ешь!
– Это будет сложно.
Брови в кучу, ноздри раздуты – я у края, одна нога соскальзывает в пропасть, лучше помолчать. Приступаю к завтраку, запихиваю в себя развалины уничтоженных мной городов.
Дни здесь – разбитая ваза, часть кусков которой выбросили в мусорку. Вот иду мимо палат, мимо потрескавшихся стен, а вот лежу в надзорной палате. Что между – не помню. Или просыпаюсь, медсестра делает укол, и через мгновение я блюю в столовой, а на часах все стрелки вверх. Вот такие островки в океане беспамятства. Всё из-за проклятых таблеток.
Я даже не уверен, что сейчас то же самое утро, которое было только что. В болоте обыденности легко увязнуть. Но каша та же, мой надзиратель не менее угрюм. Может тогда и это сегодня всё ещё то, что было несколько минут назад?
– Санитар, – говорю. – А ты же про всех всё знаешь, да?
Пытаюсь сгладить острые углы на его лице. Он любит внимание, обожает болтать и чувствовать себя важным.
– Ну естественно, – усмехается он, черты круглеют.
– А вот тот старичок за соседним столиком, – продолжаю, – смешной такой. За что он здесь?
– С козлиной бородкой который?
– Ну да.
– Знамо за что, жена умерла, он с горя и чокнулся, решил, что козёл теперь – бабка его часто так обзывала, – дочка в гости приехала, а он по двору ходит на четвереньках, траву жуёт. Мог бы и догадаться, Гагарин, но что от тебя ожидать-то?
Уклоняюсь от очередной колкости, не позволяю себя ранить.
– А тот паренёк, рыженький, с кудрявыми волосами, он как здесь оказался?
– Что на Электроника похож?
Киваю. Санитар откидывается на спинку стула, лицо круглое, довольное, надувается важностью, словно шарик.
– Монтёром работал, током трахнуло на линии, спасибо напарнику: рубильник не выключил. Вот фляга и свистанула, с тех пор Николой Теслой себя величает, говорит, мол, электричеством управляет.
– А лысый за первым столиком?
– Тот ещё кадр, уж не знаю, что он делал, что кукухой поехал, может на солнце лысину грел, но как-то вызвал полицию, сказал, что соседи по подъезду его микроволновкой облучают.
– А мальчишка рядом с ним?
– Этот бесноватый с вымышленным дедом разговаривает.
Он всякий раз рассказывает про каждого что-то новое, наверное, потому что нельзя раскрывать, что на самом деле с этими бедолагами произошло. Врачебная тайна, клятва Гиппократа и прочее. Порядочный он всё-таки.
– А я? – спрашиваю. – За что я здесь?
– Ты? Ты, конечно же, попал сюда случайно. Не чета всем этим психам. Вот прилетит твоя инопланетянка на своей ракете, поцелует тебя при всех, и прощай кветиапин и сонапакс. Да здравствует межгалактическая любовь!
Он поднимает стакан с мутной коричневой бурдой, по ошибке называемой чаем, и выпивает залпом.
– Горько, – говорит. – Ура.
Кто-то хлопает, кто-то свистит, персонал неодобрительно косится, а я смеюсь, смеётся и Санитар. Он с моей глупости, я же с его невежества. Моя инопланетянка, моя космическая радость, подарок небес – она не на ракете летает, а в прозрачной хрустальной сфере.
– Кстати, – Санитар подмигивает мне. – Как раз сегодня же двенадцатое апреля, день космонавтики. Могла б и прилететь, символично.
– Как двенадцатое?
– Да вот так, как одиннадцатое, но на день позже.
– Не может быть.
– Очень даже может. Одиннадцать плюс один сколько будет?
– Двенадцать, – одними губами отвечаю я.
Его математика крепкой оплеухой обрушивается на затылок. Голова кругом, туман в глазах сгущается, в ушах нарастает гул, вся вселенная устремляется сжаться в одну точку в районе мозжечка.
– Нет-нет-нет, – трясу головой из стороны в сторону и укачиваю себя.
Вновь тошнит.
– Ну, твою ж бабушку в комсомол не взяли, что ж ты опять блюёшь-то, Гагарин, – вздыхает Санитар. – Опять продукты перевёл. Хорошая же каша, ну чего ты?
– Пожалуйста, – шепчу. – Отведи меня в палату. Очень плохо. Честно.
Бежит медсестра, за ней санитары, хоровод халатов вокруг меня, но проворнее всех стол – он врезается в лицо, а стул трусливо убегает в сторону. Кто-то гукает, кто укает, кто-то плачет, кто-то стонет. Возможно, даже я.
– Я ничего не делал, – слышу сквозь гул в ушах. – Он просто сидел, а потом началось.
Вишу мешком на плече Санитара – а может это и не он уже, не разобрать, – ноги не слушаются, ватные, рукава рубахи свисают, закрывают ладони. Так и не нашлось моего размера, а в этой я как Пьеро, но у моей Мальвины нет синих волос, у неё кожа синяя, а волос совсем нет.
Она обещала вернуться двенадцатого апреля, и вот этот день настал, а я заперт и вроде как сам виноват. Даже не заметил, как пролетело почти четыре месяца. Счастье любит тишину, но как же тяжело помнить это, когда счастлив. Если ж на душе тепло, хочется делиться со всеми, хочется хвастать. Я так и сделал, а зачем – не понять. Кого радует чужое счастье? Злит лишь.
Надо было взять за руку кусочек души, который рвался вслед за инопланетной гостьей ввысь, да увести подальше, спрятать от завистливых глаз и ждать встречи. А я растрепал. Глупый я, глупый.
Веки тяжелым одеялом укрывают глаза, прячут от потертой серости линолеума, от капелек крови, что остаются на нём и отмечают мой путь до палаты, словно я играю с кем-то в жестокую версию казаков-разбойников, от чёрных резиновых тапочек того, кто тащит меня и растирает эти капельки.
Считаю до трёх и пытаюсь раскрыть глаза, но не могу. До пяти – безрезультатно. До десяти – снова неудача.
Кто-то трясёт меня за плечо. С трудом разлепляю веки. Мы в общем зале, голова Санитара в считанных сантиметрах от моего лица и кажется, что пациенты выходят из неё через левое ухо и движутся к выходу. Остался ли кто-нибудь там?
– Гагарин, ну ты даёшь! Опять всё проспал!
– Какое сегодня число? – спрашиваю. – Ещё двенадцатое?
– Ну да, или ты думаешь нам просто так фильм про первый полёт в космос крутили?
Пожимаю плечами в ответ.
– Поднимайся давай, продрых до самого отбоя. Теперь ночью кто за тебя спать будет? Мне и так из-за тебя влетело сегодня.
Вроде несколько минут назад мешок с моими костями и мыслями волокли в палату с завтрака, а вот уже надо вновь идти туда после вечернего просмотра телевизора.
Шагаю сам, но неуверенно, ноги словно с плюшевой игрушки перешили. Санитар придерживает меня под локоть. Он на самом деле не такой мерзавец, каким хочет казаться, его грубость всего лишь шипы. Люди часто делаются злее, чтобы никто не решился их обидеть. А к вечеру устают скрываться за масками.
– А вот дед, что с бородкой? – спрашиваю, чтобы хоть как-то отблагодарить за заботу. – Он как тут оказался?
– Возомнил себя отцом социалистической революции. Сняли с броневика в парке.
– А рыженький?
– Ты про кучерявого? Ха, у парнишки резьбу сорвало от Гарри Поттеров, пошёл и украл сову из контактного зоопарка, требовал от неё письмо из Хогвартса.
Мы в палате, Санитар помогает упасть в объятия кровати – та недовольно скрипит, не хочет привыкать ко мне, не принимает. Следом заходит медсестра, протягивает стаканчики с таблетками. Проглатываю, показываю ей язык, Санитар делает то же самое.
– Витамины, – говорит.
Я понимающе киваю. Тяжёлая работа, стоит себя поберечь.
– А лысый, – говорю, – у которого голова, что бильярдный шар?
– Он из военных, на радиолокационной станции служил, там и пообносился умом. Излучения всякие, радиации – не абы что, это понимать надо.
– Ну а ты? – спрашиваю осторожно, прощупываю почву.
– Что я?
– Почему выбрал такую работу?
Вроде взрыва нет, не наступил на мину.
– Разве тебе нравится?
Санитар вздыхает.
– Я попал сюда случайно. Врачом мечтал стать с детства, но вступительные провалил, потом кое-как поступил, но вылетел после первого курса. В армии отслужил, контузило, комиссовали, потом снова пытался во врачи, но теперь вот как-то так.
– Ты хороший человек, – говорю. – И врачом стал бы замечательным.
– Скажешь тоже, – Санитар краснеет, отворачивается. – Спи давай, Гагарин.
Лежу в кровати, и смотрю в потолок, а тот – облущенный и потресканный, – кажется из последних сил держится, чтоб не обрушиться на меня. Мозг вообще перестает работать, делать ничего не хочется, но сон не идёт. Дотронуться бы до воспоминания про путешественницу из далекой галактики, чтобы на душе сразу светло и радостно, да чего-то зародился страх, что затру память о ней до дыр, лает овчаркой на меня, не подпускает.
Какое же сегодня число? Совсем запутался, не варит голова.
Стук в окно – сначала неуверенный, затем более настойчивый, – заставляет и сердце стучать чаще, тревожнее. Санитар бурчит, вскакивает, смотрит в окно.
– Твоё ж ведро на коромысло, – шепчет он. – Гаааагарин, подымайся, сукин ты сын, это, кажется, к тебе.
Внутри всё замирает и тут же вспыхивает огнём, сгорает, осыпается пеплом и возрождается.
– Сегодня двенадцатое? – спрашиваю.
– Двенадцатое.
– Апреля?
– Ага.
За окном прозрачная хрустальная сфера, а внутри она – существо неземной красоты.
Хватаю Санитара за плечи, трясу его.
– Ты видишь, видишь, она прилетела, – тараторю, – видишь же, что я здесь по ошибке, что нормальный я? Можешь прямо сейчас рассказать им, что она существует? Что я не должен быть здесь, в этой одежде, в этой палате?
Теперь ноги не держат моего надзирателя, он лишь сломанной куклой плюхается на кровать, запускает пальцы в волосы.
– Эх, Гагарин, – стонет. – Прости меня, Гагарин. Ты, похоже и правда не псих, но дурак – точно. Я ж для них, такой же как ты: поехавший, бракованный. Кто меня слушать станет?
– Но ты ж Санитар.
– Санитар, – виновато улыбается он. – Но не тот санитар.
– Не тот са-ни-тар, – повторяю я по слогам, и осознание разбивает вдребезги надежду.
Смотрю в окно; ни ночь, ни решетка на окне не могут укрыть от меня мутную слезинку, что стекает по вытянутому синему лицу. В этой слезинке десятки печальных искорок, мечутся из стороны в сторону.
Звуки стихают, пространство сужается, а время замедляет ход. Любовь всей моей жизни осторожно касается моего разума, гладит нежно, успокаивает. Говорит – хоть никто не слышит её, кроме меня, – что забрала бы меня с собой, но я всё испортил, не берёг себя. Слишком слабое моё тело для перелёта, а она не может ждать, пока восстановлюсь. И больше не сможет прилететь.
Она прикасается пальцами к губам, а затем вытягивает руку перед собой. Я делаю то же самое и наблюдаю, как хрустальная сфера стремительно уносится прочь.
Что ж, её дом – это космос, я всё понимаю, да только под сердцем словно ежик ворочается, и слезы-стекляшки режут глаза.
Рука осторожно ложится мне на плечо.
– Улетела?
– Да, – киваю я.
– Обещала вернуться?
Качаю головой.
– Прости, меня, я это самое, ну не думал…
– Брось, мне никто не поверил, ты не виноват.
– И дурачился, тебя дурил.
– Но помогал, – говорю. – Спасибо, ты хороший человек.
– Я того, Саня, в смысле Саша, ну то есть Александр. Таров Александр я, вот.
Саня протягивает мне руку, и я отвечаю на рукопожатие.
– А я Юра. Но хочешь называй меня как раньше: Гагариным.
