Семёнов уже третий день блуждал по лесам. Ни голода, ни жажды он не испытывал — шёл он вдоль буйного ручейка, вокруг которого в избытке краснела съедобная кислица. Углубившись от ручейка в лесную чащу, можно было отыскать бруснику и шиповник; там сновало много непуганой дичи. День тому назад, забравшись в горы, Семёнов увидел тянущийся вёрст на сорок чудесный водоём и сразу сообразил, что это оно, долгожданное Гусиное озеро. Где-то возле восточной его оконечности должна была ютиться маленькая деревенька, о которой он слышал, когда дивизия барона фон Унгерна пополняла запас провизии в Селенгенской степной думе. Местная доярка с благоговением рассказывала молодому солдатику, что совсем рядышком с Тамчой есть крошечное поселение, буквально пара сотен человек, живут они успешно и богато, иногда на своих условиях торгуют с окрестными сёлами, ни красных, ни белых к себе и на ружейный выстрел не пускают, но знаются с сатанинской силой.
Больше всего Семёнова заинтересовала та часть истории, в которой говорилось про красных и белых. Четыре дня тому назад Азиатская дивизия страшно потрепала большевиков — в плен взяли, наверное, человек триста, отобрали орудия, с десяток пулемётов, обоз и винтовок числом под полтысячи. Но прозорливый Семёнов понимал, что это временный триумф — красные, думал он, так просто Верхнеудинск не отдадут и наверняка через несколько дней поведут страшную атаку, в которой и сложит головы вся дивизия барона. Поэтому, выбрав в победной неразберихе момент, Семёнов взял винтовку и удрал. Забрался сперва, чтоб сбить возможную погоню, вёрст на тридцать в северные леса, потом сделал крюк, опустился обратно и залез в горы. Оттуда разглядел чудесную гладь Гусиного озера и прикинул примерно, где искать описанную дояркой деревню. С запада и севера озеро укрывали безлесные заболоченные берега, туда идти не было смысла. А вот у восточного берега побережье было чистым и песчаным, дальше тянулся покрытый соснами хребет, изрезанный узкими долинами. Туда-то и решил держать путь Семёнов.
За два дня и без каких-либо приключений и неожиданных встреч он проделал намеченный путь. Порой ему попадались странные субурганы и пустующие дуганы, но ни одной человеческой души за это время ему не повстречалось. Где-то далеко на западе воздух будоражили раскаты пылающего боя, но до сюда они долетали такими притихшими, что были не громче птичьего стрекота и комариного жужжания. Такие стояли покой и умиротворение, что Семёнову даже удалось поймать и зажарить зайчонка — особых усилий к тому прикладывать не пришлось, любопытный ушастик сам вышел к человеку. Семёнов, всегда испытывавший угрызения совести, когда лишал тварь божию жизни, с трудом подавлял грызущий его нутро стыд, разделывая малыша.
Семёнов ел вкусное жареное мясо, бездумно водил палочкой над пышущим жаром костром и лениво наблюдал за тем, как старательные птицы вили свои ладные гнёзда. «Ишь, деловитые», — думал он.
Деревню он отыскал к вечеру следующего дня. Встречать его вышли три мужика — в простых, но чистых одеждах. Спокойные лица, ни тени страха. Семёнов покуда шёл с бригадой Унгерна, а потом и со всей Азиатской дивизией, привык, что встречали их по-разному — иногда со страхом и слезами, иногда с песнями и ликованием. Но ни разу Семёнов не видел безразличия.
— Откуда будешь? — спокойно спросил Семёнова седой старик. — С Верхнеудинска или ближе?
Семёнов задумался, сказать ли ему правду или соврать. Изучающе посмотрел на старика и двух его спутников, а потом решил: была-не была, пришла пора рубить правду-матку. Набрехался уже за недолгую свою жизнь.
— Я шёл с дивизией фон Унгерн-Штернберга, мы разбили красных у Гусиноозёрского дацана, но мне победа эта встала поперёк горла. Я насмотрелся на мертвецов. Оказалось, что и у красных и белых кровь одного цвета, кишки одинакового вида, и матери над телами рыдают на один голос, — сказал Семёнов.
— То есть, сбежал? — с некоторым, как показалось Семёнову, одобрением уточнил седой старик.
— Так и есть, — кивнул Семёнов. — Бог его знает, что там у них сейчас происходит. Может, красные в кольцо дивизию забрали. А, может, фон Унгерн пошёл дальше прорубаться, он всё-таки сущий дьявол.
— Разбили вашего белого брата намедни у Ново-Дмитриевки. К красным бронеавтомобили подошли, сеча была лютая. Нам продукты на торг недавно подвозили, вот и рассказали.
— И что же фон Унгерн? А что Резухин? — Семёнов подался взволнованно вперёд: он оставил войну позади, но душою всё ещё болел за своих.
— А мы почём знаем, — пожал плечами один из встречавших Семёнова мужчин, низкий, темноволосый, со слегка скрипучим голосом. — Может, подстрелили твоего Унгерна, может, в плен взяли, а, может, он в Монголию убёг. Нам дела нет.
— Так вы всё-таки с большевиками? — Семёнов, хоть и решил, что нету больше для него ни белых, ни красных, всё-таки напрягся. Разные слухи ходили про зверства, с которыми встречали в красных деревнях случайно заблудших белых; страшно, говорят, мстили за заглубленные души.
Седой улыбнулся. А темноволосый даже позволил себе хохотнуть.
— Ни с теми и ни с другими. Нам, по большому счёту, плевать на обе стороны. Мы ни Врангеля не признаём, ни Троцкого, ни ещё какую большую гниду из ваших разноцветных. У нас тут своя земля, свои устои и свой… царь, — на последних словах старик немного запнулся, но не от смущения или страха, а будто пытаясь подобрать удобное слово.
«Анархисты, что ли? Или правда, может, дьяволу молятся?» — подумал Семёнов, но мысли свои озвучивать не стал. Он страшно устал — путь его был нетруден и спокоен, но постоянное напряжение от ожидания погони и скопившиеся тревоги сделали своё дело. Его слегка потрясывало, ужасно хотелось упасть на мягкую кровать, вышвырнуть из головы все мысли о проклятых войнах, революциях, царях, восстановлении России, интервенции и реввоенсовете. И просто поспать, как, бывало, доводилось ему в доме матушки в отроческие беззаботные годы.
Встречавшие будто прочитали его мысли и тут же предложили кров и скромный ужин. Семёнов с радостью согласился, попытался было отдать все свои малые сбережения, но мужчины отказались и повели его в пустующую избушку.
На улице смеркалось, Семёнов буквально засыпал на ходу, но всё-таки успел разглядеть крошечные аккуратные домишки, построенные на удивление в разнообразном стиле. Маленькие огородики, милые лавчонки, опрятные и спокойные местные жители, не проявляющие к беглому солдату ни малейшего интереса. А ещё он увидел на мгновение девушку невообразимой красоты — правильный овал лица, длинные волосы цвета пшеницы, небесные глаза, простое светлое платье, венок на волосах. Семёнов смотрел на неё буквально секунду, но этой секунды хватило, чтобы девушка снилась ему потом всю ночь. В тумане сна они о чём-то разговаривали и смеялись — но на утро всё забылось.
Утром в избу к Семёнову зашли двое вчерашних мужиков — седой старик и скрипучий брюнет. Третьего они с собой не взяли, оно было и к лучшему, ибо беглый солдат его совершенно не запомнил.
Разговор пошёл с того, что седой начал разъяснять Семёнову местные правила. Оказалось, что деревня существует на принципах взаимовыгодного ячества. Каждая семья работает себе во благо — сама решает, чем заниматься, выращивать ли овощи, торговать ли фруктами, доить ли коров или просто бездельничать. В деревне нет никакой людской власти, а будущее семей определяют только сами большаки. Никто никому насильно не помогает, никто ни с кого ничего не требует, но все с удовольствием друг с другом обмениваются товарами и услугами. Иногда из близлежащих деревень подвозят продукты, и их покупают те, кто не смог по какой-то причине себя обеспечить.
У деревни нет ни суда, ни милиции, и она не признаёт по таким вопросам никаких внешних правомочий. Преступлений никто не совершает, потому что в них нету нужды.
Семёнов слушал все эти диковинные истории и не мог поверить, что его не разыгрывают. Во внешнем мире уже три года как кипит страшная война за власть, за идеи, за само устройство государства Российского, а тут, в маленькой этой деревеньке две или три сотни человек взяли и построили какой-то враждебный как монархическим, так и революционным идеям мир.
— А что, допустим, если только у меня в деревне есть курицы-несушки, а я не хочу меняться с другими жителями? Вся деревня останется без яиц? — Семёнов никак не понимал устройства здешних обменных дел.
Седой и скрипучий обменивались взглядами и улыбались.
— Не станешь ты так делать, — скрипел черноволосый. — Кой чёрт тебе сидеть на этих яйцах без всего остального? Без вина и пива, без свинины, без табака. Каждый из жителей тянется к удовлетворению своих нужд, а сделать это возможно только в обмене.
Солнце уже добралось до середины неба, с улицы доносились звуки трудовой деревенской жизни, лопотание детворы и лай собак, а Семёнов всё разговаривал с мужиками, всё полнее разумея, по каким удивительным принципам существует местный люд. Он давно уже хотел задать ещё один очень важный вопрос, но всё не решался, боясь показаться излишне агрессивным. Однако после того, как седой рассказал, что за всю их долгую историю у них не произошло ни разу кражи или грабежа, Семёнов не сдержался.
— А ну как скверные люди попытаются у вас всё это изъять? Придут, например, большевики, чтоб отобрать и поделить? Или наши… Или прискачут белые, и всех вас, мужиков, в ружьё, чтоб с красными сражаться? Или и те и другие начнут заявляться поочерёдно, собирая для своих нужд продукты, одежду, инструмент?
— Ну наконец-то спросил, — кивнул седой. — Стеснялся, что ли? Напрасно, давно уже стоило. Пойдём, кой-чего покажу.
И они пошли. Шли они по аккуратным чистым улочкам, и снова Семёнов поразился красоте и опрятности местных людей, чистоте улиц. Свежая одежда, румяные лица, все чем-то заняты, что-то строгают и пилят, у каждого дома маленькая лавчонка, в которой детвора и девушки продают разнообразный товар. Ни одного пьяного, ни единого попрошайки, ни следа бедноты.
Семёнов не просто так глазел по сторонам — он искренне надеялся, что сможет вновь увидеть вчерашнюю красавицу-златовласку. Но, увы, сегодня она им не повстречалась.
Тем временем старик вывел Семёнова с главной улицы. Домишек становилось всё меньше, вскоре они и вовсе закончились. Зато впереди вдруг показалась гигантская яма. Вокруг неё в землю были врыты изрезанные странными символами столбы. В воздухе стоял непонятный дух, и Семёнов бы не сказал, что неприятный, наоборот, он напоминал о до блеска вымытых полах и стерильной чистоте врачебных кабинетов.
— Ты иди вперёд, а я тут подожду, — кивнул седой Семёнову и остановился. — Не боись, ничего страшного не произойдёт… Наверное.
Это «наверное» старик произнёс практически шёпотом, наверняка уверенный, что Семёнов не услышит. Но отличавшийся идеальным слухом — в детстве его обучали игре на музыкальных инструментах — солдат услышал и напрягся.
Что же, думал он, ждало его в этой пахнувшей чисто стиранным бельём и горной свежестью яме. Какие-то минералы, за счёт которых деревня может позволить себе вести свой странный образ жизни? Механизмы? Что ещё-то?
Семёнов подошёл к краю котлована и посмотрел вниз. И то, что предстало его взгляду, одновременно потрясло и безумно его напугало. Он, ветеран десятков чудовищных боёв, видевший, как на части разрывало его друзей, как вороны выдирали у мертвецов глаза, как плачущие дети обнимали своих изуродованных мёртвых матерей, вдруг побледнел лицом, зашатался и ощутил, будто что-то в его груди отрывается со своего места и устремляется куда-то в бездонную глубину живота.
В пузырящейся белёсой жидкости плавало исполинское существо. Гигантские его щупальца напоминали титанических дождевых червей, покрытое отростками тело походило на лишённое конечностей человеческое туловище. Голова была гораздо больше тела, внутри неё, будто закрытые в банке со спиртом уродливые органы из петербургской кунсткамеры, плавали глаза. Было их десять; может, больше. Они смотрели на Семёнова и словно бы внимательно его изучали. Солдату вдруг показалось, что они проникают прямиком в его голову, что-то там щупают, перебирают и оценивают.
«Господи милосердный, отче наш, на небесах сущий, прости меня грешного, — подумал Семёнов. — Права была баба, они тут молятся дьяволу. Даже не молятся, а вовсе с ним живут…»
Никогда ещё ему не доводилось видеть ничего подобного. Он даже и представить себе не мог, что этого чудовищного левиафана могло породить что-то кроме как адская бездна. Семёнов сделал шаг назад, намереваясь броситься бежать, и натолкнулся вдруг на оказавшегося прямо за его спиной седого.
— Не боись, солдат, — ласково сказал он. — Уже всё, прошёл проверку. Живи с нами сколько тебе угодно.
«Да он же всё это время стоял у меня прямо за спиной! Наверное, если бы я не прошёл проверку этого… этой… вот этой страшилы, меня к ней и столкнули!» — в ужасе подумал Семёнов.
Старик будто прочитал его мысли:
— Разные люди к нам ходят. И ты правильный задал вопрос, что будет, если кто-то с недобрым умыслом придёт, надумает разрушить всё то, что мы здесь строили веками. Так вот — ничего не будет. Хозяин сразу умыслы эти сочтёт и накажет злодея. Тебя он не тронул, ты пришёл к нам без зла, так что живи теперь тут сколько хочешь.
Семёнов сделал ещё несколько шагов назад, всё ещё не зная, остановиться ли ему или кинуться бежать.
— А если я захочу уйти?
— Уходи, — кивнул старик. — Когда захочешь, тогда и уходи. Каждый у нас тут живёт и действует ради своего блага. И от этого его единичного блага получается и общее благо. Захотел уйти, значит, тебе с нами было худо. А раз ушёл человек, которому с нами было скверно, значит, нам всем станет чуть лучше. Всё просто.
— А если я расскажу, что тут у вас видел? — продолжал Семёнов, не разобравшись и не осознав для себя, как реагировать на всё. — Если сюда придут, чтобы закончить это богомерзкое беззаконие?
Старик пожал плечами.
— Иногда приходили и такие. И никто домой не возвращался. Всё и дальше будет так, как было. Неважно, уйдёшь ли ты и станешь всем рассказывать, или решишь жить с нами.
— А когда мне нужно принять решение? — спросил Семёнов.
— Когда пожелаешь. Можешь и не принимать никакого, просто живи себе и живи. — Старик улыбнулся.
И Семёнов, хотя и был уверен, что убежит, как только представится возможность, остался. Он занял избушку, в которой провёл первую свою здесь ночь. Обустроился и занялся любимым с самого детства делом — начал резать из дерева фигурки. Сперва выходило так себе, а потом они стали получаться очень ладные и красивые. Вся деревня принялась с удовольствием с ним меняться, и вскоре он уже мог позволить себе самое разнообразное питание и удовольствия. Он ел свежие фрукты и вкуснейшее мясо, ходил на танцы и на вечера чтения, сдружился с местными жителями и лучшим его приятелем стал скрипучий черноволосый мужик, встречавший его в первый здешний день. Винтовку свою Семёнов утопил в Гусином озере. Познакомился со златовласой зазнобой, и хотя на знаки внимания она не ответила взаимностью, был рад и простому с ней общению, но втайне надеялся, что сможет однажды достучаться до её сердца и до тела.
***
Всё в деревне нравилось Семёнову — и местные уклады, и независимость, и взаимное уважение, и отсутствие ссор, краж и воровства, и возможность заниматься любимым делом, не страшась чинов и бесчестных судов. Единственное, что вызывало в нём близкий к паническому ужас — это тварь в котловане. Местные жители периодически собирались вокруг ямы, водили хороводы и пели на странном гортанном языке, кормили чудище телятами и поросями, но Семёнов к ним не присоединялся. Не посещал он и местную церквушку, построенную в честь твари, не приносил ей жертв и не переставал перед сном молиться православному богу. Семёнов всегда отказывал, когда кто-нибудь из соседей просил его вырезать фигурку твари и даже в разговорах, как только поднималась тема диковинного создания, умолкал, переставал слушать и читал про себя «Отче наш».
Семёнов не знал, откуда тварь взялась — сошла ли из адского пекла, пришла из Гусиного озера, поднялась ли из бескрайних подземелий или, наоборот, спустилась со звёзд — и совершенно знать этого не хотел. Он предпочитал жить так, будто того дня, когда седой старик подвёл его к котловану, никогда и не было. И лишь иногда мечтал о том, как бесконечно хороша была бы его жизнь, когда бы твари вдруг не стало. Сильнее этого он вожделел лишь златовласую красавицу Екатерину. И две эти нужды иногда в нём переплетались и заставляли просыпаться ночью в сладострастном ужасе и слезах.
А потом случилась беда — в деревеньку пришёл отряд красных. Комиссар в кожане и четверть сотни вооружённых людей. Они искали подручных фон Унгерна, якобы скрывавшихся в местных деревнях. И когда вышедший их встречать — как когда-то Семёнова — седой старик сказал, что ни барона, ни других белых офицеров здесь отродясь не было и лучше бы комиссару отправиться искать их в другое место, то получил мгновенно пулю в лоб. Выстрелил какой-то нервный юноша с едва-едва пробивающимися усиками и длинным шрамом на лбу, решивший, что старик полез в карман за ножом или наганом. Комиссар разгневался, наорал на него, затем потребовал у скрипучего брюнета, чтобы тот предупредил жителей, что будет обыск и сопротивление чревато новой бедой.
Тело старика унесли, а темноволосый сообщил красным, что теперь-то и покажет то, что их интересует. Комиссар оживился и посоветовал во избежание трагедии не выкидывать никаких больше фокусов. Семёнов всё это время стоял поодаль и молился, чтобы красные не признали в нём былого врага. Черноволосый повёл комиссара и его людей прямиком к яме, и Семёнов не знал, как ему на это реагировать. Красные могли решить томившую его проблему — прикончить тварь и снять с души могильную плиту. Но чем это было чревато для деревни? Для него, Семёнова? А для Екатерины?
Семёнов удивлялся, что местные жители не проявили практически никакого внимания к пришедшему красному отряду, будто и не боялись вовсе их наганов, ружей и шашек. Люди продолжали работать, детвора играть, торговцы — торговать.
Семёнов продолжал красться за красным отрядом. Скрываясь за зданиями, крупными вязанками дров и колодцами, двигался следом за солдатами и ведущим их скрипучим брюнетом. Иногда он ловил на себе равнодушный взгляд деревенских — его странные манёвры вызывали у жителей интерес ничуть не больший, чем появление красного отряда. Люди вели себя так, будто отлично знали, чем всё дело закончится и предпочитали не вмешиваться в распланированный судьбой ход событий.
Дома закончились. Черноволосый довёл отряд до ограждающих котлован столбиков, сильный запах невозможной в таких условиях чистоты наполнил воздух. Семёнов скрывался за небольшим ладным сарайчиком, в котором, как он знал, деревенские жители хранили немудрёные аксессуары для посвящённых твари празднований.
— Это ещё, мать его душу, что за говно такое? — услышал Семёнов крик комиссара.
Потом заговорили наганы. Их заглушали только страшные людские вопли, панически выкрики комиссара и тяжело шуршание, одновременно быстрое и какое-то очень мягкое. Иногда что-то страшно рычало, иногда до ушей Семёнова доносился звук, похожий на тот, с которым расходится по швам одежда. Беглый солдат сидел за сараем и не знал, можно ли ему выглядывать или нет. Предыдущий раз, когда он видел страшного левиафана, наградил его ночными кошмарами и мучительными терзаниями. Сейчас Семёнов боялся даже не того, что мог увидеть, но то, как это могло повлиять на него впоследствии. Он, решив чуть погодить, забормотал молитву.
Тем временем гомон наганов почти смолк, лишь изредка раздавался одиночный выстрел, да в воздухе разносился страдальческий вопль. Семёнов не мог поверить, что существо совладало с двумя с половиной десятками вооружённых людей. Он сам не знал и не понимал, чего хотел от этого побоища — обе стороны конфликта были ему противны, обеим он жаждал смерти. Но всё-таки люди, думал он, были ближе — пусть и отъявленные мерзавцы, пусть и кровососы-большевики, но всё же и они твари божии. В яме же, по мнению Семёнова, обитал по меньшей мере Антихрист.
«И избавь нас от лукавого», — закончил читать молитву Семёнов и, набравшись сил, всё-таки решил выглянуть. Глазам его предстало несусветное зрелище — всё пространство вокруг котлована было завалено изуродованными телами. Кому-то оторвало голову, кого-то просто разодрало пополам. Один красноармеец лежал на земле и, умирая, тихо стонал, пытался разглядеть свои плечи, из которых вместо рук тянулись жалкие кожаные лоскуты. Трупы валялись так, будто это были спички, которые кто-то без какого-либо умысла наломал пальцами и раскидал на землю.
Юноша с усиками и шрамом, застреливший седовласого, стоял на коленях и с механической одержимостью жал на спусковой крючок оставшегося без патронов нагана. Внезапно из котлована перекинулась — будто мёртвая рыба вывалилась из воды на сушу — похожая на исполинского угря конечность. Со страшной скоростью она вылетела в направлении судорожно сжимающего наган паренька. Руки у красноармейца затряслись так, будто земля под ним ходила ходуном.
— Мама! — крикнул он, и в этот момент щупальце обвилось вокруг его тела и немыслимым рывком дёрнуло в направлении к яме. С ног паренька слетели пыльные сапоги. Затем всплеск и тут же всё закончилось. Ни одной живой красной души более на поле этой страшной брани не оставалось.
— Они сами так решили, — устало произнёс черноволосый, проходя мимо Семёнова.
— А убрать мёртвых? Всё-таки надо похоронить по-христиански, твари все же божьи… — начал было Семёнов и тут же остановился.
Из ямы вылетели два щупальца, аккуратно сгребли переломанное тело комиссара и потащили в котлован.
— Он сам и уберёт, — проскрипел черноволосый и двинулся обратно в деревню.
Семёнов ещё чуть постоял, наблюдая, как щупальца деловито утаскивают останки солдат. Затем машинально подобрал какую-то красную книжицу — документ, выпавший в пылу безнадёжного сражения из кармана одного красноармейца — и, пошатываясь, побрёл к своему дому.
Ночью Семёнову не спалось — едва он закрывал глаза, как тут же воображение рисовало перед ним картины изуродованных тел красноармейцев, в ушах его повторялся плеск, с которым щупальца утаскивали покойников. Представить, что за богомерзкие дела творятся в котловане с трупами он даже и не мог. «Пусть их, они заслужили», — твердил он себе, вспоминая рассказы сослуживцев о том, как псы проклятого латыша Петерса кончали в забрызганных кровью подвалах их братьев и отцов. «Тогда и я заслужил?» — против своей воли думал Семёнов, вспоминая, как казнили они юных красноармейцев в Забайкалье, резали их под станицей Желтуринской и в десятках других пропитавшихся кровью мест.
«И мы зверьё, и красные зверьё, но в яме той сидит даже не зверь, а сама смерть, воплощённое зло, ночь цивилизации», — думал Семёнов. И, наконец, насытившись сполна страшными своими мыслями, он вскочил с кровати, оделся и стремительно помчал в дом Екатерины.
И два следующих часа он уговаривал её бежать с ним вместе. Забыть об ужасах гражданской войны, о красных и белых, о чудовище в яме; построить маленький домик где-нибудь в лесной тиши близ журчащей реки и жить охотой и рыбалкой, собирать ягоды, растить сына или дочку, очиститься в честном труде и покаяния.
Екатерина его не понимала, она говорила, что у неё и так есть честный труд, что ни красные, ни белые её не беспокоят, что у неё имеется уже дом и что она влюблена в соседского парня, мастера ковать подковы и делать инструменты, и растить сына или дочку через семь месяцев будет уже с ним.
И Семёнов не понимал: как Екатерина может быть так спокойна и холодна — его, Семёнова душа, дважды сегодня получила страшные ранения, а она, бессердечная, не хочет их врачевать. Он молил её, бранил, снова молил, и распалил себя до такого состояния, что по губам пошла белая пена, лицо раскраснелось, и в голову пошли худые мысли. А потом девушка вырвала обслюнявленный подол из его рук, накричала, и пригрозив кликнуть отца и брата, погнала прочь. И напоследок сказала, что пора Семёнову покидать деревню, ибо с такими делами и мыслями он здесь чужой.
***
Семёнов ушёл. Он бежал через песчаный берег и болота, шёл через леса и прыгал через ручьи. Распугивал лесную живность, продирался сквозь колючие кусты кислицы и набивал механически рот ягодами. Тревожно кричали над ним вьющие гнёзда птицы, уносили ноги беспечные зайцы. Не было больше среди сосен того уютного покоя, что радовал Семёнова, когда он, удрав из белой дивизии, разыскивал деревеньку. И так он шёл, покуда не добрался до занятой красными Тамчи, где его мгновенно подобрали дозорные красной армии и доставили к командиру батальона.
И Семёнов, сам страшась своих слов, рассказал, что в одной крошечной деревеньке в долине у восточного берега Гусиного озера, полёг случайно забрёдший красный отряд вместе с комиссаром.
— Там белые, что ли, окопались? Много? Хорошо вооружены? — пытал его красный военачальник.
И Семёнов, как мог, путаясь и сбиваясь, пытался рассказать ему про страшный котлован и вековечную тварь, живущую в нём и держащую в плену местных жителей, и про одну прекрасную деву, Екатерину. Которая страшно бы хотела с ним, Семёновым, уехать жить в леса, строить там и обживать уютный дом, но тварь ей заразила мозги и не пускала.
Командир батальона подумал было, что Семёнов сошёл с ума и хотел уже было приказать увести его с глаз долой, но тот протянул ему подобранную после расправы над отрядом красную книжечку. Это был залитый кровью документ красноармейца.
***
Через несколько дней по направлению к деревне выдвинулось войско. Семёнов, отчаявшись убедить военачальника красных, что деревню держит в щупальцах неведомая потусторонняя тварь, солгал, что там сосредоточились остатки дивизии барона фон Унгерн-Штернберга. Описал маршруты и боевые акции дивизии и убедил высокого красного чина, что когда-то состоял в этом белом соединении, знал неведомые красноармейцам секреты, раскаялся и был полезен.
Маршировали красные солдаты, громыхали бронеавтомобили, кони выбивали столбы пыли — на крошечную деревушку шла красная армия.
И когда они уже вошли в деревню, Семёнов запоздало понял, что же натворил. Во мгновение ока заполыхали дома, затрещали ружья и наганы, заполнился воздух криками и стонами умирающих. Разъярённые большевики страшно мстили убийцам своих товарищей.
Предоставленный самому себе Семёнов сперва растерянно метался среди горящих изб, а после вдруг кинулся в ноги какому-то красноармейцу, ухватил его за штанину и быстро-быстро заговорил:
— Стойте, остановитесь! Что я натворил, какая я мразь, что я за падаль, не режьте их, перестаньте, простите их, нет тут белых! Нету людей барона.
Солдат брезгливо его отшвырнул.
И Семёнов остался лежать, распластавшись, на разбитой сотнями подков дороге.
— Да что же я такое натворил, — шептал он. — Я поломал людям весь их мир, я смерть им принёс и боль. Я разломал то, что не понимал, кровью затопил…
А тем временем, разбуженный страданиями своих людей, из котлована вырвался дремавший исполин. И издал нечеловеческий рёв, увидев, что случилось с его деревней. Ожидавшие встречи с окопавшимися белыми красноармейцы опешили, разглядев, с чем именно им предстоит схватиться. Но к чести их начальников, они быстро пришли в себя. Затрещали на бронеавтомобилях пулемёты, кинулись в атаку красные бойцы. Тварь неистовствовала и, размахивая чудовищными щупальцами, казнила атаковавших одного за другим, рвала солдат на части, давила и душила. Но и страшные пулемётные очереди наносили ей урон — на теле появились пробитые жужжащими роями пуль кровавые бороздки.
Семёнов закрыл руками лицо и стонал. Застрелен был сосед Екатерины, мастер литья и ковки. Убит пулей в сердце скрипучий брюнет, недавний лучший Семёнова приятель. Мертвы были и другие люди, с которыми Семёнов совсем недавно делил стол, ходил на танцы, торговал и веселился. По всей деревне полыхали маленькие аккуратные домики, горели мастерские, лежали мёртвые тела. И у одного из этих тел были волосы цвета спелой пшеницы.
Колосс поднялся во весь свой гигантский рост, могучие щупальца обращали в груды искорёженного металла бронемашины и рвали точно тряпки красноармейцев, но раны на его теле становились все страшнее, и силы уходили из великой твари. Однако Семёнов этого уже не видел. Он слепо брёл, шатаясь и тяжело дыша, куда-то в сторону леса.
— Загубил их, — бормотал он, спотыкаясь, падая и вставая. — Чего же нам всё не живётся, что же мы ломаем всё, убиваем, сжигаем…
Вскоре он наткнулся на оставленного позади с поломавшейся подводой, гружёной припасами, юного красноармейца. Тот тревожно прислушивался к доносящимся со стороны деревни воплям, пулемётным очередям, рёвам и крикам. С ужасом вглядывался в маячивший на фоне серых облаков исполинский силуэт. Он обдумывал, не кинуться ли ему бежать в лес или, наоборот, на подмогу своим, но пока ещё стоял на страже, верный приказу.
— Стой на месте! Куда пошёл! — закричал юноша, увидев Семёнова. — Что там такое-то происходит?!
— Как и везде, — забормотал Семёнов, — смерть там происходит.
— Наши побеждают? Куда идёшь, стой на месте, я стрелять же буду, если двинешься!
Семёнов пожал плечами и, спотыкаясь, побрёл дальше. Рявкнул выстрел, и беглый солдат белой армии, сражённый пулей юного красноармейца, пошатнулся и рухнул лицом прямо в искрящийся чистотой ручей. Кровь окрасила воду.
— Да что же делается-то, — застонал красноармеец. Потом потянул носом, почуял в воздухе странный запах удивительной для развёртывающегося в нескольких вёрстах ада чистоты. Чуть постоял возле поломанной подводы, потом швырнул на землю ружьё, схватил мешок с едой и побежал в лес.
Клубы чёрного дыма подымались над деревней. Сквозь них пронеслась деловитая птичка, в клюве она несла большую щепку. Птица села в гнездо, старательно поскребла когтистой лапкой разбросанные травинки и палочки, уложила щепку и пару раз тюкнула её клювом. Затем, удовлетворённая своей работой, вспорхнула и полетала в сторону озера. Её не волновали ни красные, ни белые, ни жители деревни, ни судьба России, ни даже погибающий в безнадёжном бою чудовищный левиафан. Веточка к щепочке, палочка к травинке, кусочек коры к пёрышку — птичка строила гнездо. Трудилась птичка и не догадывалась даже, что этой ночью ее разорвет на части и обглодает до костей хищная сова.
***
Деревня догорала. Умирал в котловане растерзанный колосс, так и не понявший, отчего вдруг столетиями опекавшая его приручённая еда вдруг начала так страшно жалить. Умирал и красный военачальник, перед тускнеющим его взглядом размытым становилась заваленная телами своих и чужих улочка, и досадно ему было, что уходит он в ничто и не увидит, как дышит полной грудью новая Россия. Серебрилась чистая гладь Гусиного озера, равнодушная и повидавшая так много; и знающая наперед, что всё когда-нибудь пройдёт. И нежно гладил ветер чьи-то мёртвые волосы цвета спелой пшеницы.
Вернуться в Содержание номера
