В аховы годы много взяли с неё доброго леса. По её подолу, вдоль увала, прорубили тогда лесовозную
дорогу-просеку и «усы» от нее вправо и влево: влево — это на Лысую.
А как в аховы годы лес брали, Афанасий бы много порассказал, да помалкивает. О войне вон, кто её
на себе-то вынес, тоже ведь говорить не любят. А он в молодые годы на том лесоповале вдоволь пошустрил топориком. Глядеть вокруг себя совсем не умел — в молодые-то годы. Ой, не уме-ел! Что ни стоит перед ним, то и валить надо. Теперь вот видит — ель. Строгая, подтянутая, прибранная — ни дать, ни взять офицерская вдова. Или сосна — вся-то она теплая, сливочным боком манящая и греющая. А березка в белом своем подвенечном! Никто до поры близко к ней не подойди. Или вот пихта — дерево
поминальное. После любого дождя-грозы из-под неё сухой выйдешь и будто веником паренный. А лиственница — глянь! Это ли не сказка поздней осени? Светло в лесу от нее по эту пору, как в вечереющей горнице при свече.
Так-то вот по лесу с топором идешь и не слышишь, как лесные жители при твоем приближении друг к дружке жмутся, а тебя сторонятся. А как остановишься да обмеришь глазом какое приглянувшееся дерево, да не дай бог, стукнешь по нему обушком — какой стон разом обнесет округу, какая мольба!
