Его протащили через караульное помещение, подручные, оторвавшись от телеэкрана, молча уставились на него. Олле поймал странный взгляд знакомого офицера, с которым стоял у дверей в овальном зале. В следующей комнате его швырнули на пол. За столом сидел Джольф-4, советники — шефы провинциальных филиалов синдиката — и кто-то незнакомый в бронзовой униформе лоудмена. А посередине комнаты как главный предмет обстановки стояло жесткое кресло с высокой спинкой и металлическими нашлепками, опутанное проводами, справа от него пульт со множеством экранов, глазков, кнопок, тумблеров и клавиш.
Джольф-4, играя лучевым пистолетом Олле, с каким-то даже веселым выражением разглядывал пленника.
— Я вот думаю, что на моем месте сказал бы отец наш пророк? А он бы, мне кажется, сказал: «кто находится между живыми, тому остается надежда, так и псу живому лучше, нежели мертвому льву».
До чего они любят цитировать священное писание. Олле промолчал, повернулся набок. Громадный башмак — носок армирован металлом — шевельнулся у самого лица. Олле остро ощутил свою беспомощность, непривычную и унизительную.
— Рекомендую, господа, анатом Олле. Вчера вы его видели в деле и убедились: несокрушим, свиреп, ловок. Все качества супермена. Но это видимая сторона. Кто он, Олле-великолепный? Что мы знаем о нем? Не много знаем. Лет ему тридцать пять, рожден в экспедиции на Марсе, с детства накачан утяжелителями, на Землю прибыл восемнадцати лет от роду и весьма быстро адаптировался. Интеллектуал— написал книгу «Исследование мимики и жеста древних народов Средиземноморья», которую никто из нормальных людей не читая, прославился как мим, записи стоит посмотреть, и вдруг ушел в охотники -— последний легальный охотник на планете. Вот, пожалуй, и все, что нам известно достоверного. Экзотика. Сплошная загадка. Но далее загадки множатся… Неожиданно оставил службу в ИРП, это весьма уважаемая в мире ассоциатов организация, и месяца четыре назад появился в Джанатии. Якобы вступил в права наследования. И почти сразу повел расточительный образ жизни, неестественный для ассоциата, которому должна быть присуща аскетическая склонность к самоограничению. Обратил на себя внимание крупными проигрышами в казино, ну и внешними данными. А скорее он сам хотел привлечь наше внимание. Зачем? С наследством вообще так запутано, что сам министр всеобщего успокоения разобраться не сумел. Эта неясность и побудила нас пригласить Олле в анатомы, чтобы на виду был. Мы пригласили, но, спрашивается, почему гуманист Олле согласился служить в синдикате, столь одиозном в глазах любого ассоциата и язычника? Мы успели показать Олле всем сотрудникам внешнего наблюдения, но как минимум раз в неделю он исчезал, уходил от нашего контроля. Спрашивается, куда и зачем? Как вы полагаете, Олле, мои вопросы закономерны?
— Здесь кто-то говорил о псе живом?
— Здесь я говорил,— Джольф взглянул на начальника охраны, именно он, звероподобный, водил своим ботинком возле лица скованного Олле.— Что там с собакой, Эдвард?
— Сбросили в ров. Кто-то польстился. Мясо.
Нет! Невозможно принять эту весть — щеночек Гром! Пес всегда виделся Олле щеночком. Таким, каким он был в первый день, там, в ИРП. Чистокровный дог, мутант Гром был совсем не похож на своих родителей, а с возрастом все более терял привычный облик собаки. В помете он оказался единственным детенышем, и случайно забредший в лабораторию Олле долго дивился на это глазастое и зубастое чудо. А потом попросил кинологов-генетиков отдать щенка ему на воспитание.
— Берите! Мать все равно отказалась кормить его.
— И правильно. Сколько можно? Месяц, ну два от силы. Зубов-то, как у рояля, в два ряда.
Кинологи вежливо посмеялись:
— Что вы, Олле! Ему неделя от роду.
Щенок, наступая на собственные лапы, приковылял к Олле и гавкнул басом.
— Гром! — воскликнул навсегда очарованный Олле…
Черно и безразлично стало у него на сердце.
— Развяжите меня, если хотите со мной говорить.
— Нет! Мы имели возможность убедиться, что жизнь вам не дорога. В кресло его!
Анатомы не без оснований считали себя вполне подготовленными к злодействам: Джольф-4 не жалел денег на оплату инструкторов каратэ. Олле не раз с усмешкой наблюдал эти занятия, освоить два-три приема — это все, на что были способны приемыши и анатомы, поголовно страдающие бронхитом или астмой. Но недостаток умения они возмещали старательностью. А если иметь в виду полнейшее пренебрежение человеческой жизнью, то следовало признать, что Джольфу служили отъявленные бандиты…
Они набросились на Олле всей сворой. Они били туда, куда их учили, и не могли пробить броню его мышц. И связанный Олле был страшен— через пару секунд один из анатомов уже свалился с разбитой коленной чашечкой. Но тут начальник охраны дважды ударил Олле ботинком в подбородок… Втроем они усадили его в кресло и держали. Олле выплюнул кровь.
— Я тебя запомню, подонок!
Заболели истоптанные руки, прижатые к спинке кресла. Олле погасил боль, отложил ее на потом, это он умел делать, как и принимать на себя чужую боль.
— Продолжим,— сказал Джольф-4.— Я все думаю, с кем вы? Конечно, и генералу и премьеру была бы интересна конфиденциальная информация о нас. Но никому из них Олле-великолепный служить не станет, не так ли? Пророк Джон? Не серьезно. Остаются две возможности. Репрезентант Суинли, его любопытство к делал синдиката несомненно, но зачем бы стал на него работать мысляк Олле, ассоциат Олле, о религиозности которого и говорить не стоит. И последнее, наиболее вероятное…— Джольф-4 перегнулся над столом, он ловил взгляд Олле.— И последнее…
— Ерунда все это! — из раны и подбородка лилась кровь, Олле сосредоточился, чтобы унять кровотечение, сопели и плохо пахли анатомы.— Ерунда. Я сам по себе.
Джольф-4 выпрямился.
— Непостижимо. Пытаюсь и не могу понять,— сказал он.— За минутное удовольствие заплатить жизнью, вы ведь знали, чем рискуете… испортить праздник! Это непростительно и… почему я с вами вожусь, Олле? Чем-то вы мне нравитесь. Может быть, своей раскованностью, непривычной для Джанатии? Или мне хочется обратить вас в нашу веру, безнадежная попытка, не правда ли? А ведь наше почтенное общество пользуется уважением власть имущих. Имущих явную власть, тайная у меня. Премьер, генерал Брагис, наконец, пророк. Надеюсь, вы не думаете, что они нас боятся, надеюсь, вы понимаете, что их уважение искренне? Уж вы-то могли бы понять — организованная преступность один из краеугольных камней, на которых зиждется здание общества всеобщего благоденствия, государственный аппарат не мог бы существовать без нас, ему просто нечего было бы делать. Мы, и никто иной, обеспечиваем само существование полиции., судов, прокуратуры, тюремной администрации, банковской охраны, страховых обществ и еще многих других государственных институтов. Изыми мы свои вклады — и банковская система рухнет. Воздержись мы от ликвидации мысляков-экологов — и под угрозой спокойствие государства. Один мой сотрудник в ранге приемыша уже фактом своего существования гарантирует безбедную жизнь пяти государственных чиновников, такова статистика. Мы и только мы даем тем, кто стоит у власти, возможность продемонстрировать единство слова и дела, единство намерений и исполнения, о которых тоскуют управляемые массы. Процессы над мафией так утешительны, они будят веру в добрые намерения власть имущих. Вам еще не смешно, Олле? Государство с его центурией и другими карательными органами могло бы покончить с нами в считанные дни, но этого никогда не будет, оно не пойдет на это. Обратите внимание, в судах допустимы любые отклонения от закона, но нас, мафию, судят, скрупулезно соблюдая законность. Мы были, есть и будем. С нами всегда будут бороться, но никогда не победят!
Олле слушал этот панегирик преступности и по той легкости, с которой Джольф походя упомянул о расправе над экологами, понял, что приговорен: живому знать об этом не положено. Джольф прикрыл глаза, ему нравился собственный голос. Олле прервал его.
— Бросьте, Джольф. В истории нет такого преступления, которое не пытались бы оправдать соображениями высокой пользы и даже морали. Всякое убийство безнравственно, расправа над экологами преступна вдвойне, ибо они были беззащитны, как дети. За это преступление вы заплатите жизнью! И еще. Поразительно не то, что вы, видимо, всерьез считаете полезной деятельность своей шайки. Поразительно, что вам верят.
Джольф стал непритворно весел. Нет, какое-то обаяние, свинское обаяние, в нем все-таки было.
— В вашем ли положении угрожать, побойтесь бога, Олле! Представьте себе, верят. Или делают вид, что верят, а это в общем равноценно. Не правда ли, господа?
Господа закивали. Двусмысленность вопроса не дошла до их мозгов, не привыкших к таким тонкостям. Эти верят, подумал Олле, жратва, женщины, деньги, зрелища — цель и смысл жизни для них. Только ли для них? А те, вдоль дорог, потенциальные миллионеры? Кто из них не пойдет в услужение к Джольфу с истовой верой и радостью?
— Преступник как личность не в состоянии подняться выше среднего уровня. И в силу этого крупный преступник вашего масштаба, Джольф, всегда концентрирует возле себя серость, оглянитесь. Гений и злодейство — вещи несовместные, или вы не слышали этого? — Олле торопил события, поскольку ощущал, что левая рука, неудобно зажатая, стала терять чувствительность. Он заметил, что Джольф медленно бледнел, взгляд его терял осмысленность.— Власть и богатство, вот что позволяет утвердиться преступной личности, всегда, в сущности, мелкой и сознающей свою заурядность.
— Я не договорил,— хрипло произнес Джольф. Глаза его сходились к носу, и он, встряхивая головой, возвращал их на место.— Я еще не рассмотрел последнюю возможность. Точнее, единственно оправданную причину вашего появления в Джанатии. Дорогой подарок премьер получит от меня — доказательство нарушения конвенции о невмешательстве. И конечно, вы здесь не один, чтобы понять это, особого ума не нужно.
— Десяток разбитых физиономий у ваших мерзавцев да пара разорванных псом штанов— это вы называете нарушением конвенции? Ради вашей банды? Не обольщайтесь, Джольф, я сам по себе, я одиночка, как и вы, не имеющий отношения к Джанатии. Вы враг ее и не отождествляйте себя и свою свору с неким гражданским учреждением. Судить вас можно и по законам Джанатии, и по законам ассоциированного мира. Я в Джанатии потому, что хочу жить без самоограничений. Причина, на мой взгляд, вполне уважительная. И скажите… этим, чтоб не сопели так.
— Мои анатомы,— Джольф обрел способность смотреть прямо,— сейчас привяжут вас к этому креслу и, держу пари, вы назовете своих сообщников. Комбинированное воздействие электротока не нервные и болевые центры не выдержать и вам, Олле. Сначала вы все скажете нам, а потом сойдете с ума от боли, превратитесь в тихого запуганного идиота, будете вздрагивать от резких звуков и бояться собственной тени.
— Развяжите, и посмотрим — кто кого будет бояться.
— Я не хочу лишать своих соратников удовольствие видеть, как будет терять лицо Олле-великолепный… Господа?
— Только чтобы сразу не подох, как старик Тим.
— Ну, он молод, силен. Он много выдержит. Привяжите его.
Четверо навалились, прижали. Пятый анатом завозился за спиной, пытаясь снять наручники.
— Шеф, здесь у него на руке какой-то браслет, я такого не видел.
— Любопытно,— Джольф вертел браслет, рассматривая экранчик и выпуклости узора. Он надавил на что-то там, экранчик осветился, побежали красные числа вызова.— Пусть посмотрят специалисты.
Браслет Амитабха — невиданный свет, подумал Олле, все-таки хорошо оснастил нас Сатон. Вот сейчас, сейчас! Успеть поймать мгновение. Джольф сделал движение, и Олле отчетливо увидел, как складывается браслет. Ему давили на плечи, и он ринулся всем телом вниз, увлекая за собой рычащих охранников.
До того как браслет сработал, Олле успел спрятать лицо в колени, но невозможная по интенсивности вспышка света ослепила его. И он замер так на минуту, пережидая световой шок, потом вывалился из кресла, сжался в комок, вывел из-за спины скованные руки и открыл глаза. Плоские черно-белые фигуры главарей и челяди были недвижимы, реальность для них исчезла.
Смотрели они на меня, думал Олле, так что сетчатка у них обожжена, но не выжжена, надолго вряд ли кто ослепнет. Он подполз к столу, взял блик, зажал в коленях, наложил соединяющую пластину наручников на раструб и изловчился нажать на спусковой крючок. Олле не считал блик серьезным оружием, разве что для ближнего боя. Но на выходе температура луча достигала четырех тысяч градусов, и пластина почти мгновенно испарилась. Таким же путем Олле избавился от оков и, морщась от ожогов, плеснул воды из сифона поочередно на стальные браслеты, оставшиеся на запястьях и лодыжках. Потола сжег кресло и пульт и отбросил ставший бесполезным блик.
Мир постепенно обретал объемность. Скорбя о том, что не может поднять руку на беззащитного, Олле с сожалением оглядел Джольфа и присных его, разоружил ближайшего громилу и вышиб ногой дверь. Он возник перед охраной с пистолетом в левой руке, злой и грозный. От хлесткого удара ладонью по шее обморочно закатил глаза и осел ближайший анатом.
— Не вздумайте стрелять! Изувечу! Лечь на пол, быстро!
Его знали. Со вчерашнего дня особенно хорошо знали. И с готовностью, словно только и ждали команды, повалились животами на замызганный пластик пола.
— Мне тоже лечь? — офицер спокойно смотрел в лицо Олле. После мгновения раздумий Олле поддался чувству симпатии.
— К дверям! — он шевельнул пистолетом.— А вам всем лежать! Кто двинется — пристрелю.
Они вышли, офицер впереди. Олле привалился к двери, его подташнивало. Где здесь выход?
— Ну что ж, пойдем,— офицер рассматривал его со жгучим любопытством.
— Куда?
— У вас сейчас путь один.
Олле почувствовал шорох за спиной, приоткрыл дверь, рявкнул: «Лежать!» — и снова закрыл.
— Вы знаете мой путь?
— Знаю. Зовите меня Дин…
Они пробежали по длинному переходу. Оба стража с автоматами у неприметного входа в личную тюрьму Джольфа были мгновенно разоружены. Олле втолкнул их в полутемный коридор тюрьмы, захлопнул дверь и задвинул наружный засов.
— Сейчас нас увидят на пульте в диспетчерской,— офицер вынул блик, Олле покосился на него, промолчал.— Идите впереди меня. Будет лучше, если вы мне скажете, сколько у нас времени…
Встречные подручные и приемыши, завидев Дина, вытягивались. Заминка произошла только в диспетчерской, где дежурный функционер, похоже, что-то понял. Во всяком случае, он сделал попытку вытащить пистолет. Олле, рыкнув зверски, пресек эту попытку. Дин, не обращая внимания на окружающее, сел за пульт, стал набирать команду на снятие электронного контроля выходных ворот.
— Работайте спокойно,— сказал Олле.— Еще минимум полчаса Джольфу и остальным будет не до нас.
На мониторе было видно, как отходят в стороны массивные полотнища ворот и поворачиваются в зенит стволы лучеметов.
— Основное питание я отключил, но система охраны имеет автономное энергоснабжение. Поэтому поторопимся.
Олле не пришлось сдерживать темп, Дин проявил себя с лучшей стороны. Они рванулись к стоянке транспорта, личный шофер Джольфа, всегда дежуривший в лимузине, был грубо сдернут с сидения и отброшен в сторону. Олле занял его место, нажал на стартер, в ту же секунду Дин упал в сиденье рядом, и машина с места почти прыжком вынеслась за ворота.
— Нам нужно минут двадцать — и мы будем у цели.
— Вы рискуете карьерой,— Олле не отрывал глаз от шоссе, пустынного и извилистого.— Ради чего?
— И ради вас тоже, Олле. Наши, я имею в виду боевиков-язычников, будут рады вам. Впрочем, решать будете сами. А мне все равно пора было уходить, на меня прищуривались у Джольфа, да и премьер не очень жалует в последнее время. Должен сказать, у них есть к тому основания, гораздо большие, чем о том можно подумать.— Он помолчал, провожая взглядом промелькнувший пост контроля. По обе стороны сплошной сверкающей лентой прозрачных покрытий тянулись гидропонные поля.— Дайте-ка мне ваш пистолет, похоже, Джольф очнулся от шока, не знаю, что вы там с ними сделали. Погоня — ерунда. Хуже, что через десять километров контрольный пост Джольфа, шоссе наверняка перекроют. Потому по моему сигналу выпускайте крылья, там голубая кнопка на пульте. Справитесь?
Олле не ответил. Почти инстинктивно он уловил движение впереди у обочины и бросил машину в сторону. Хвостатый снаряд базуки со сминающим шорохом мелькнул мимо. Взрыва позади они уже не слышали. Дин выстрелил навскидку, сдвинулся вперед и почти лег на длинный капот лимузина.
— Вверх, Олле! — закричал он, перекрывая вой встречного вихря.
Олле надавил кнопку, боковым зрением уловил, как выдвигаются короткие подкрылки, и ощутил отрыв машины от шоссе. Это был не полет в привычном для Олле понимании, это был длинный планирующий прыжок: над шлагбаумом и шипастым участком дороги машина перелетела на высоте десяти метров. И резко, Олле сделал усилие, чтобы справиться с управлением, приземлилась на передние колеса. Еще в прыжке-полете Дин выстрелами поразил обслугу лучеметов, суетившуюся на плоской крыше здания поста. Теперь Дин сидел рядом, после второго поворота он, вытянув руку, выключил двигатель.
— Стоп! — он повозился с клавиатурой бортового компьютера, задавая на автомат маршрут. Выползли по бокам и образовали закрытую кабину обтекатели из поляризованного пластика.— Заберите запасные баллоны, Олле, пригодятся. Уходим…
Они поглядели вслед лимузину, набирающему скорость, и Дин повел Олле в сторону от шоссе, в какие-то бетонные развалины. Пробираясь через хаос арматуры, они услышали смягченный расстоянием звук взрыва.
— Все! — Дин на секунду остановился.— Нас больше нет.
В завале бетонных обломков, остатков от входа в метро, как пояснил Дин, зияла широкая щель. Они вошли в нее.
Головоломная схема универсального самообучающегося домового кибера давала лишь общее представление о его электронной начинке. Дистанционная перенастройка казалась вообще невыполнимой — тем более что, как предупреждал Вальд, Ферро был собран из бракованных блоков. Сатон по просьбе Хргарда привлек большую вычислительную машину, ту самую, разработкой которой в свое время руководил генеральный конструктор Нури Метти. Машина выдала кипу текстов, по отзывам на них в управляющую систему кибера можно было по кусочкам внедрить новую программу. Нури возился с этими тестами больше месяца, предварительно он уволился с фирмы, ссылаясь на болезнь. Место за ним оставили: ценный работник, а в последнее время как заново родился, инициативен, активен… Он работал над программой с малыми перерывами на сон и еду. Соседи его не беспокоили, кого теперь беспокоят соседи? Местные агнцы не напрашивались на контакты, хотя пару раз забредали днем, оговариваясь необходимостью проверить регистрирующую аппаратуру. Он впускал, клал на стол купюру и, похлопывая пальцами по столешнице, молча ждал ухода. Независимость как черта характера своей непонятностью всегда пугает людей с рабской психологией, ибо может быть объяснена только силой, на которую опирается. Какие-то смутные слухи о всесилии Нури ходили в среде окрестных агнцев. И Нури не трогали.
По ночам он связывался с Хогардом, от него узнавал, что поиски Олле по официальным каналам не увенчались успехом — это было главным. А потом Хогард рассказывал о текущих делах, о новых диверсиях воинов Авроры на автоматизированных предприятиях цветной металлургии и химии, о том, что диверсии нередко сопровождаются быстротечными ночными боями с полицией и отрядами лоудменов. И еще о том, что агнцы и лоудмены посещают совместные сборища, драки между ними поутихли — видимо, генерал Баргис и пророк Джон сумели договориться о совместных действиях; сращивание же церкви с армией, ну пусть не с армией, которая запрещена, а с полулегальными воинскими образованиями по типу штурмовых отрядов всегда чревато кровопролитием.
Смерть старика Тима, исчезновение Олле сильно уменьшили поток информации, и материал для социологического анализа весьма скуден. Сатон главную задачу сейчас видит в том, чтобы всемерно помогать Норману Бекету, а чем можно помочь, кроме добротной информации? Он, Хогард, связывался с Сатоном. Они полагают, что действия воинов Авроры, деструктивные в сути своей, объективно полезны, поскольку разрушенные предприятия, как правило, уже не восстанавливаются, а это в конце концов будет способствовать принятию Джанатией экологической помощи ассоциированного мира. Но когда это будет? Из истории известно, что гражданские войны самые затяжные…
И настал день, когда Нури понял: дело сделано, команда на перестройку программного комплекса кибера Ферро может быть подана. Невозможное стало возможным: кибер будет фиксировать в блоках памяти всю дневную информацию и выдавать ее по команде в спрессованном виде.
Тут же возникло очередное, им не было числа, затруднение. Расчеты показали, что необходимая мощность командной, ударной трансляции на кибера существенно превышала возможности слабенького передатчика Нури. Из затруднения помог выйти Сатон, предложивший транслировать перестроечную программу через спутник связи. Один раз это можно было сделать. Для этого следовало доставить Сатону кассету с программой.
Никак нельзя было Нури вступать в личный контакт с Хогардом, каждый шаг которого находился под наблюдением недремлющего ока министерства всеобщего успокоения. И они решили воспользоваться «почтовым ящиком».
Хогард выехал из посольства и увидел четыре знакомые машины наблюдения. Хоть двадцать, злорадно подумал он. Маршрут советника Хогарда всегда один: посольство — торговое представительство. Не изменится он и сегодня. Хогард двинулся по спокойной улице старой части города, где были сосредоточены официальные учреждения. Как и везде, правящее чиновничество умело обеспечить тишину и порядок в своей жилой и рабочей зоне: здесь даже воздух казался чище. Все четыре машины сначала шли следом, но на повороте к центральному проспекту две из них обогнали его. Это естественно, в сплошном потоке машин лимузин Хогарда вполне мог затеряться, и потому — двое сзади, двое спереди. Привычная тактика.
Передние машины влились в поток, Хогард последовал за ними по проспекту, образованному пятидесяти-этажными коробками. Вспомнил, что в первые дни пребывания в Джанатии все поражался немыслимому множеству машин. Потом понял: салон машины — единственное место, где можно дышать без маски. Для многих машина была не столько средством передвижения, сколько местом ночлега, домом на колесах. Безмашинные граждане на ночлег выбирались из города: все-таки загазованность меньше. Дешевого фильтра в маске хватало ровно на восемь часов — время сна на надувном матрасике где-нибудь на обочине. Но в том воздухе, что можно было высосать через фильтр, кислорода было недостаточно: отсюда бледность на лицах и трупы астматиков на обочинах.
На высоте десятых этажей проецировались разноцветные: «О себе думай!», «Наша надежда — пророк Джон», «Глупо иметь двух детей, еще глупей не иметь двух машин «Уют»; «Раздельное проживание укрепляет семью. Покупайте два «Уюта». Призывы чередовались подвижными портретами пророка и генерала. Реклама работала вовсю…
Пестро одетые толпы двигались по тротуарам вдоль витрин. На большинстве — маски телесного цвета. Но попадались плотные группы людей в демонстративно серых или черных масках — язычники разных толков. По разрисовке курток и балахонов Хогард уже мог различать гилозоистов, утверждающих одушевленность, а скорее, одухотворенность материи, способной ощущать и мыслить; тотемистов в масках, напоминающих лица животных, наших братьев по крови, происхождению и среде обитания; зороастрийцев в белых одеждах с оранжевой окантовкой, почитателей четырех элементов — воды, огня, земли и воздуха; анимистов, одушевляющих силы природы; маздеистов, у которых Митра — бог небесного света, солнца и чистоты… Улица жила насыщенно, и мерцающий на фасадах призыв: «Природа консервативна, она не любит перемен. Следуй природе» — видимо, не срабатывал.
Машины в потоке двигались со скоростью пешехода, и Хогард замечал временами какие-то завихрения вокруг группок язычников. Люди в униформе бронзового цвета — лоудмены — затевали драки, которые как-то быстро затухали. Выделялись белыми касками и черными пластиковыми щитами центурионы, дежурившие в паре с роботами возле припаркованных у панелей машин. Полиция бдила.
А вот что-то новее: красная продольная полоса светофора неожиданно перечеркнула перекресток, пропуская пешую колонну, окаймленную бронзовыми лоудменами. Во всю ширь улицы был развернут транспарант: «Мы принюхались!», а замыкал колонну, довольно длинную, на десять минут стоянки, лозунг: «Все не так плохо, как кажется». Боковые лоудмены иногда выкрикивали в микрофоны сентенции вроде: «Лучшая новость — отсутствие новостей!» и «Кто-то должен иметь привилегии!»
Наблюдая за неожиданной демонстрацией, Хогард включил рацию. Отзыва ждать не стал.
— Нури, не спеши, я немного опаздываю.
— Понял,— ответил Нури.— Я на месте.
Наконец колонна функционеров консервативной партии истаяла. Политическая жизнь в Джанатии была весьма пестрой и запутанной, влияние той или иной группы зависело не столько от ее численности, сколько от доступа к средствам информации. Консерваторы — партия весьма активная и даже воинствующая— занимали место между лоудменами и агнцами божьими, именно они обеспечивали массовость радениям агнцев. Хогард отдавал должное пропаганде защитников статус-кво, умело направляемой людьми грамотными и умными. Диапазон средств воздействия был весьма широк, от этих вот консерваторов с их универсальным лозунгом «Мы принюхались!» до сектантов-непротивленцев, агнцев божьих, ведомых пророком. Это, так сказать, идеологическая надстройка. А силовая часть — полиция, полулегальные формирования лоудменов с их генералом Баргисом, бандитский синдикат Джольфа. И вся эта мощь — против язычников, всерьез не принимаемых и никем не признанных, вроде бы и не существующих. Не много ли?
Язычество многообразно в проявлениях своих, в нем каждому есть место по душе и убеждениям, нет нетерпимости. Хогард не видел реальной альтернативы язычеству в стране, где природа поругана и исчерпана; не считать же всерьез такой альтернативой лозунг консерваторов — «Пусть все остается, как есть, дабы не было хуже». Религиозный всплеск всегда является общественной реакцией на социальную несправедливость, и вполне закономерен успех язычества— религии надежды на радостное возвращение к природе, на единение с ней, неясное, но сказочно заманчивое. Осознанно или интуитивно власть имущие понимают опасность язычества для себя и его привлекательность для масс. Понимают и ведут массированную атаку, атаку переизбыточными силами. Но есть еще воины Авроры… Кстати, в ассоциированном на экологических началах мире язычество не прокламировалось, хотя в среде сотрудников ИРП языческое отношение к природе процветало. Оно словно бы подразумевалось у экологов, ибо отрицало бездумное потребительство: одно дело завалить родник бульдозером, совсем другое — убить нимфу ручья. Надо полагать, сторонники существующего положения понимают ущербность своей пропаганды, ведь «Мы принюхались» —* в сущности, лозунг, не имеющий смысла, неприкрытая демагогия. Потому и атака на язычников ведется избыточно-превосходящими силами. Один язычник с его робкими призывами к совести и милосердию страшнее власть держащим, чем сотня фашиствующих лоудменов! Отсюда же и официальное замалчивание язычества. Нет его — и все тут! Идеологическая аргументированная борьба с ним невозможна, остаются лозунги, по возможности звонкие, но, увы, лишенные позитивного содержания…
Так размышлял Хогард, двигаясь в потоке машин до следующего перекрестка, где его должна ждать посылка от Нури. Двигался, стараясь подгадать к моменту перекрытия магистрали красной полосой. Он прибыл вовремя и остановил лимузин в трех метрах от перехода, обозначенного белыми пластиковыми дисками на асфальте. Передние машины с наблюдателями удалялись, подчиняясь движению потока. А вот и Нури. Он спешил последним по переходу с пакетом под мышкой. Замешкался, оглянулся, из пакета посыпались пластиковые тубы консервов. Нури наклонился было поднять, но загорелась зеленая полоса, он махнул, сожалея, рукой, вспрыгнул на панель и исчез в толпе пешеходов. Хогард тронул машину, услышал легкий щелчок снизу и улыбнулся: магнитная присоска сработала, с пятого от поребрика разметочного диска снята кассета для Сатона. А тубы остались на асфальте, сминаемые колесами машин.
Непрерывная открытая слежка сильно затрудняла работу. Слабым утешением было то, что следили за всеми без исключения сотрудниками посольства, консульства и представительств. Завтра кассета с программой уйдет к Сатону с курьером — сотрудником, отъезжающим в отпуск.
Хогард свернул в переулок к зданию торгового представительства, сдвинул на лицо маску и вышел из машины. Лимузины наблюдателей выстроились неподалеку гуськом. Он помахал им, поднялся на ступени и почувствовал, как дрогнула земля. А потом над изумленно притихшим городом прокатился далекий гром, и в мутном небе вспыхнули багровые всполохи. Отчаяние рождает насилие. Воины Авроры стали действовать при свете дня…
