Оцепенение
В воскресенье отправился в лес уже за полдень. И вот медленно двигаюсь вдоль широкой просеки, протянувшейся с юга на север по всему Глуховскому болоту. Внимательно вглядываюсь в белеющие промежутки низкорослых чахлых сосенок и в буераки поваленного сухостоя. Авось кого-нибудь замечу!
Так и есть. Словно по мановению волшебной палочки, неожиданно возник передо мной белый столбик. Останавливаюсь, чтобы разглядеть, А он вдруг ожил и поскакал. Спокойно, не спеша. Вот присел. Вытянул головку вверх и завертел длинными ушами. Сосредоточенно смотрит в мою сторону. Знакомство наше длилось минут десять.
Зайца ярко освещало солнце, и было видно, что он уже занежился от тепла, разленился. Даже от меня отвернулся. Неохота ему бежать.
Делаю шаг вперед. Косой не шевелится. Смело иду прямо на него. Но тут заяц не выдержал и скакнул за мелкий чащобник.
Когда дошел до косогора, то у подножия одинокой березки вижу сучок. Странный. Очень похожий на птицу. Рябчик? Не может быть!
Я хорошо виден на открытом месте. Шумел лыжами о снег, а ему хоть бы что. Заснула, что ли, птица? До нее всего тридцать метров. Прячусь за толстые стволы сосен. Прошел шагов десять, выглядываю. Рябчик все в той же застывшей позе. Тогда решил его разбудить. Достаю манок и вывожу переливы рябчиковой самочки. И тут серенький петушок враз встрепенулся, расправил крылья и ответил любовной трелью. Я свищу. Рябчик бойко побежал по снегу, крылья опустил вниз, растопорщился перышками. Вновь пропел. Я дую в манок, но, видимо, сфальшивил, потому что петушок резко вспорхнул и спланировал в низину болота.
Решил и я немного отдохнуть. Смел рукавом снег с лежавшей осины, присел лицом к солнцу, и вмиг сладкая нега охватила меня. Я испытывал блаженство от солнечного тепла, его нежного прикосновения к лицу, от аромата влажного снега и оттаявшей сосновой смолы. А когда очнулся от приятного оцепенения, то мне стало ясно, почему заяц и рябчик так близко подпустили меня. Потеряли былую осторожность.
Они тоже оцепенели на некоторое время от нежного дыхания весны — тепла яркого солнышка.
Клест
В ложбинках невысоких гор, покрытых сосновыми борами, теряются вытянутыми островками угрюмые ельники и пихтачи. Трудно пробиться через их густые кроны солнечным лучам. Оттого еще сохранился под деревьями ноздреватый, отдающий бодрящей свежестью снег. Меня всегда привлекают такие, по-настоящему таежные уголки леса. Но не каждый заглянет сюда. Темно и неуютно.
И все же, оказалось, не я один любитель этих мест. На вершину стройной ели, которую облепили коричневатые шишки-ракетки, уселась небольшая, с воробья, птица. Точно огонек. Вся оранжево-красная, а клювик крестом. Конечно же, это клест. Наш лесной попугайчик. Очень похож.
Обычно птица бойко цепляется коготками за шишку. Клювом, словно клином, раздвигает чешуйки и достает из-под них лакомые семена. А этот клест пел. С вершины лились приятные, нежные звуки, и только иногда проскальзывали среди них зимние нотки. Что-то подобное «кле-кле-кле».
Клест пел недолго. Вот сорвался с ветки, стрелой промчался мимо меня, повернул обратно и сел к подножию той же ели, на которой только что сидел, подхватил коготками одну из валявшихся на снегу шишек и уже с нею взлетел на мохнатую ветку. Быстро «обработал» шишку клювиком, бросил ее и вернулся за другой.
Улетел клест неожиданно. Встреча наша длилась считанные минуты.
Почему птица пренебрегла шишками, висевшими на вершине? Я подошел к елке и поднял влажную, «взъерошенную» после работы клеста шишку. Оборвал с нею чешуйки и увидел еще много прозрачных, с крохотными ядрышками на концах перышек-семян.
Значит висевшие на ели шишки были пустыми. Теплое солнце подсушило их, нагрело, чешуйки раскрылись, и освободившиеся семена, подхваченные ветерком, рассыпались на снежный подол.
Здравствуйте, лебеди!
Покрытый ночным сумраком небосвод с востока только начинал светлеть, а на западе в черной вышине басовито, но звонко проголосили птицы. Скоро их крик умолк, и только где-то над березняком одиноко «тянул» вальдшнеп.
Рассвело. Наполненные радостью встречи с теплом, засуетились пернатые. Трещали неугомонные дрозды, выводили трели зяблики, в еловой тени часто тенькали синицы. Солнце медленно всплывало над вершинами дальних лиственниц.
Мне нужно было спешить на станцию. Из-под ног пестрыми брызгами взлетели кулики-бекасы. Они отлетали, поодаль присаживались на березовые пни и жалобно кричали.
Скоро показалась голубая гладь лесного озера. Сквозь стену желтого*сухого камыша заметил на нем четыре белые точки, словно остатки нестаявших снежных бугорков. Камыш ломался под ногами, громко выстреливая. Я подошел к берегу и остановился пораженный. Да это же лебеди!
Инстинктивно присел на корточки и медленно отполз от озера. Уже в скрадке, присев на удобную скамью, осторожно выглянул наружу. Лебеди, грациозно вытянув гибкие шеи, плыли в мою сторону. Они были уже близко, когда приметили мою суету с фотоаппаратами. Немного встревожились, сбились в кучу и повернули обратно. Тогда я встал и на виду у них стал уходить. Белоснежные птицы остановились, развернулись и снова поплыли к скрадку. Я удалялся от них, а любопытные лебеди гордо плыли за мной. Я снова пошел им навстречу. Птицы растерянно остановились и повернули обратно. Вскоре их высокие шеи и головы исчезли в толще белого пера. Лебеди мирно отдыхали. Ведь они прилетели издалека и, конечно, устали. А когда наберутся сил, взмахнут мощными крыльями, взлетят над лесным озером, дадут прощальный клич и продолжат свой путь на север к Таймыру.
Только теперь я понял, чей торжественный крик услышал ранним утром.
Водопой вальдшнепов
Когда макушки низеньких кудреватых сосенок озарились багрянцем уходящего светила и с болота потянуло багульниковой свежестью, когда белесоватый туман тонкой пеленой завис над округлой чашей озерка и дрозды уже отбивали
колыбельные рулады, со стороны Глуховской кручи— черничной горы показался силуэт порхающей птицы.
Все ближе и ближе, все громче и громче, и вот звонкое «цирк-цирк», «цирк-цирк» быстро пронеслось над самой головой. А вслед росло и нарастало глуховатое, но трепетное «хор-хор», «хор-хор», и другая птица золотистым призраком пролетела надо мной. о
Великолепные вальдшнепы открывали свой вечерний концерт. Концерт в полете. Их песни, полные горячей страсти, заставляли волноваться. Казалось, птицы летели вереницей, друг за дружкой, и не было конца их песням. Редко случается такая обильная, яркая тяга вальдшнепов. И мне наконец-то повезло!
Солнце совсем пропало за почерневшим горизонтом, когда вдруг одна из птиц снизилась и скрылась за осинками.
Боясь наступить на трескучий валежник, подхожу к небольшой полянке, где должна была приземлиться птица.
Вальдшнепа все-таки вспугнул. Он резко взлетел вверх. По лужице разошлись частые круги-волны. И только я замер, вальдшнеп подбежал к лужице. Не оглядываясь, опустил в нее длинный носик и начал отпивать прохладную водицу. Видимо, от долгого пения и полета пересохло у него горло. Тут же на полянку присела еще одна птица. Она суетливо пробежала по осоковой заросли и пристроилась с другого конца лужицы. Наконец они утолили жажду и дружно взлетели над поляной.
Уже совсем стемнело, а с запада все неслось и неслось манящее, завораживающее душу «хор-хор», «цирк-цирк».
Вальдшнепная тяга продолжалась. Но птиц уже не видно. А в моих глазах все еще стоит картина вальдшнепов на водопое.
Тени на озере
Ночь охватила и лес, и озеро. Почернели осины, смешались и растворились в темноте стволы высоких елей и осин, но клюквенная моховина, что полуостровом вдалась в Серебрянское озеро, контурами берегов отражалась в поблекшей воде.
Было тихо, временами вдруг прокричат ширококрылые совы — бородатые неясыти, взбудоражат тишину всплески взлетающих крякв и чирков. Среди ночных звуков по-особенному слышались глуховатые шлепки, как будто кто-то легонько ударял по воде. И небольшие волны веером рассыпались по мерцающей глади озера. А на воде зашевелились, закачались две тени. Казалось, они плыли по волнам. Скоро шлепки затихли. Тени неподвижно замерли у обрывистого берега.
Взошло солнце и на воду опустилась пелена густого тумана, плотно окутав озеро. Повеявший с запада ветерок постепенно набирал силу. Он рвал на клочья молочный занавес тумана и гнал их на лес, где те таяли и исчезали.
У берега, на моховине, как изваяние, оконтурились высокие серые птицы. Журавли! Вот чьи тени я видел ночью.
Неожиданно над лесом раздалось призывное «кур-лы, кур-лы-ы».
На моховину плавно снижался третий журавль. Птицы встревожились, подбежали к гостю. Радостно защелкали крепкими клювами, затрясли крыльями, закивали головками, словно приветствовали своего сородича. Высоко подпрыгивали вверх, показывая свою удаль, силу и красоту. Затанцевал и третий журавль. Но вот треснули в ивняке сучья, и на клюквенную моховину вышел огромный бородатый лось. Птицы замолчали, удивленно уставились на незваного пришельца и суетливо взлетели. Два журавля рядом, а третий одиноко, в отдалении. Он тоскливо курлыкал.
Уже весна утонула в зелени, цветах и аромате жаркого лета. Клюквенная моховина у Серебрянского озера покрылась изумрудными стрелками тростника и камыша. Ранними свежими зорями на моховину по-прежнему прилетали два журавля. Они кормились на ней, гуляли поодиночке. Гнездо же построили вблизи, в багульниковом болоте.
«Что же сталось с третьим журавлем?» — думал я каждый раз, посещая это лесное озеро. И как-то летним днем с соседнего болота я услышал журавлиный клич. В центре того болота пряталось округлое блюдце совсем маленького озерка. Осторожно подошел к нему и увидел двух птиц. Они гордо вышагивали по травяному бережку. Одна из них мне показалась знакомой. Может быть, это тот, третий журавль, что одиноко летал на большое Серебрянское озеро?
Хотя токовал на отшибе
Черным ядром, вылетевшим из темноты сосняка, он бухнулся на землю, потревожив прошлогоднюю осоку, всколыхнув воздух так, что полог замаскированной палатки встряхнулся, ширкнув тканью о сучки деревьев. Тут же тетерев пробежал к своей кочке, запрыгнул на нее, подлетел, всхлопнул крыльями и неистово-возбужденно прокричал: «Чуфыш-ш!» И вслед, чередой, понеслось над утренним болотом: «Чу-фыш-ш! Чуфыш! Чуфыш!» Это рядом на поляне. Соседние тетерева. Они токовали дружно, поочередно чуфыкали, а затем уже доносились спокойные булькающие, перекатисто-глуховатые звуки. Продолжение любовной песни.
Прилетели тетерки. Кавалеры-косачи при виде подруг еще более взбодрились, часто перелетали по поляне, гоняясь друг за другом и стараясь понравиться курочкам; расправляли перья, надували красные дуги бровей, «подметали» землю косицами широких хвостов. У кого косицы длиннее, тот и лучший.
И «мой» тетерев, токовавший на отшибе, тоже не раз улетал с кочки на поляну, но чуть погодя возвращался назад. Один…
Как только ни показывал он свою красоту. И чистым громким голосом, и горделивой осанкой. Да и косицы хвоста у него были не хуже, чем у других. Длинные. И белое подхвостье роскошным цветком богато украшало его веер-хвост. Нарядный певец! Сильный! Схватился с другим косачем, перья в стороны летят… Не отступил. Напористо и бесстрашно прогнал чужака со своего токового участка. Но тетерки его не примечали.
Наконец солнце своей теплотой разморило птиц. Уставшие от страстей, они замолчали, разбрелись с тока. Кто-то с ласковой кокеткой-тетеркой.
«Мой» тетерев остался один. Тоже некоторое время молчаливо стоял на кочке, прислушивался к шорохам, вытянув шею. Вдруг тетерка прибежит на свидание.
Но ожидания его всё не оправдывались.
Вдруг тетерев, будто очнувшись, взметнулся вверх и ликующе: «Чуфыш-ш!» — возвестил всей болотной стороне, что он счастлив. Счастлив от весны, счастлив от солнца, счастлив жизнью! Он кружился по току, как в танце; разлетались от него к кустам сухие листочки, лопались, хрустели под ногами льдинки застывших лужиц. Тетерев верил в свои силы, в свою красоту, хотя и был не признан, хотя и токовал на отшибе.
Прошелестели над палаткой чьи-то крылья, кто-то мягко опустился в крону дальней сосны — ветки резко вздрогнули. Смотрю в бинокль. Скромная, рыжевато-пестрая тетерочка черными бусинками глаз глядела в мою сторону. Неожиданно слетела с сучка и присела к «моему» одинокому тетереву.
Вынужденная посадка
Его я заметил сразу же. На фоне потускневшей от обильных дождей луговины, среди поникшей, но еще зеленоватой осоки он выделялся контрастно, коричневато-бурым пятном. Внешне похож на бекаса. Кулика, который в нашей местности обычен. Но значительно крупнее. Да и брюшко у него все в поперечных полосках-пестринках, а у бекаса — белое. Мне не приходилась встречать такого кулика вблизи Свердловска летом, в выводковый период.
Когда я осторожно подошел ближе, птица лениво поднялась на крыло, перелетела примерно шагов на тридцать и вновь села среди невысоких осоковых кочек. Отчетливо было видно, что хвост у кулика, особенно по краям, высвечивал белизной перьев. И тут мои сомнения развеялись. Это дупель. Самый крупный представитель рода бекасовых.
День выдался дождливым. Сыпало, казалось, из всего небосвода. Нудно и однообразно. Намокли и отяжелели от влаги желтые пряди берез. Деревца загрустили по уходящему теплу. Было тихо. Я чувствовал себя неуютно. Тоже промок. Устал от долгой ходьбы. И на тебе! Повезло! Передо мной молчаливо, нахохлившись шариком, сидит на земле редкая для меня птица. Откуда же ее занесло? Может быть, с далекой тундры? Усталость и неуют как рукой сняло. А тут и дождик кончился. Ожил и ветерок. Стряхнул с берез крупную капель. Даже солнышко проникло сквозь пелену облаков белым расплывчатым пятном. И вдруг над луговиной показался караван белых чаек. Они летели степенно, без суеты. На юго-запад. В теплые края. Когда большие птицы уже скрывались в белесоватом горизонте, я услышал крик. Протяжный и грустный. Крик прощания. И тут же мой дупель вздрогнул всем телом. Встряхнулся. Стал меньше размерами. И бойко взлетел над осоковой луговиной. Вслед за чайками.
Дупеля — перелетные птицы. Обычно кочуют они стайкой. В пять, шесть птиц. Этот же кулик, видимо, оказался слабее своих родственников. Вымокли за долгую ночь его крылья. Стали тяжелыми, неуправляемыми. Вот и совершил он, как неисправный самолет, вынужденную посадку на луговину, А отдохнув и Обсохнув немного, полетел вдогонку своим сородичам в теплые края.
В ночном лесу я встретил мышку
Железная плита накалилась до родонитового цвета. Бросил в кипящую воду сухого смородинового листа вместе со стеблем мяты, и в мгновение ока комнату наполнил аромат ушедшего лета.
Эх! И хорош получился чаек! А в домике стало невыносимо жарко и душно, что и выгнало меня на свежий воздух. ,
Уже полночь. Небосвод высвечивал ярко-белой крупой звезд. Луна огромной матовой лампой зависла почти в зените. Вокруг было светло. Это меня и подстегнуло на прогулку по ночному лесу. А он совсем рядом, рукой подать.
На лыжах покатил вдоль заснеженных садовых участков, мимо березовой рощи и вышел на покосик. Деревья все преобразились, казались сказочными. Посреди полянки — одинокая сосенка. Дальше у леса такого же ростика елочка. Стройная, как барышня. Рядом другая — повыше. Склонилась к земле, как будто что-то выглядывает в снегу. Ели и сосны одинаково черные, а березки стали как бы прозрачными, растворились в ночи. И лишь уцепившийся за ветки снежок выдает их неясные призрачные контуры. Мне вдруг стало одиноко в этом безмолвном, уснувшем лесу.
Пустынно, ни одной живой души не слышно. Прислонился плечом к шершавому стволу высокой ели и замер. И тут кто-то промелькнул рядом с лыжами. Смотрю внимательно. Быть может, показалось? Ан нет! Снова на мгновение шмыгнул из невидимой норки маленький зверек. Совсем крошка. И враз исчез под снежным покровом. Забавная лесная мышка оказалась такой же любопытной, как и я.
Через несколько секунд она вновь вынырнула из-под снега. Встала на задние лапки и вытянулась по-сусличьи столбиком. Наверно, от меня пахло дымом, и это встревожило мышку. Ведь пожар для лесных обитателей хуже всего. Поэтому она потеряла осторожность. Но стоило мне шевельнуться, как грызун тут же исчез под защитным одеялом.
Я еще долго стоял под елью, ожидая появление мышки, но она больше так и не показалась. Видимо, распознала во мне опасность.
Чувство одиночества от этой встречи как рукой сняло. Утро проспал. День выдался серо-облачным, неприветливым. Я вновь покатил в ближний лес. Сосны и березы уже утеряли свою ночную сказочность, приобрели обычные для них очертания.
По своей лыжне добрел до высокой ели и… Недалеко от шершавого ствола увидел совсем свежий отпечаток крыльев и лап совы.
Именно у той норки, откуда выбегала маленькая мышка. Чрезмерное любопытство подвело ее, оказалась она в когтях совы. И первый раз в жизни почувствовал я жалость к этому беззащитному, хотя и вредному зверьку, внесшему в мое ночное одиночество каплю радости.
