— Помилуйте! — тотчас воскликнет некто, едва прочитав поставленные в заголовок слова.— Да кто ж на нее, на речь нашу, покушается, от кого защищать-то ее? А душа… она тут при чем?!
Давайте, давайте посмотрим.
Сравнить бы речь нашу со спелым хлебным полем, да нет! Как ни прекрасно спелое поле в его переливах, однако столь похожи в нем колос на колос, что и не отличишь. А живой язык не терпит однообразия. Он скорее похож на луг с бесчисленным множеством самых разных самородков-цветов.
Но поглядите, как забили этот луг сорняки. И особенно глушит его, с грязью смешивает многокрасочное луговое цветенье мат, это косматое чудовище, главный из многочисленных чертополохов. О нем, только о нем и пойдет разговор.
Мат!
Вы никогда не удивлялись, что слово, которым обозначено самое низкое что есть в нашей речи (так сказать, языковые отбросы), родственно самому светлому и святому понятию: мать?
Впрочем, чему удивляться: слова не виноваты. Виноваты мы — люди. И в самом факте корневого родства столь разных по эстетической окраске слов запечатлена извечная борьба между добром и злом. Что дорого одному — ненавистно другому, что одним мило — другие бы в могилу,..
Женщина, мать!
Можно ли перечислить все обиды и горести, все степени и ступени унижений, презрения, рабства, которым подверглась ты?! И, возможно, самое долгожительствующее унижение, не желающее исчезнуть даже сегодня,— это мат. Мат — клеймо, поставленное давно и надолго.
Ты слышишь, молодая мама: твой сынишка сегодня впервые произнес матерное слово. Он даже не осознал, глупенький, что наделал, и голос его покуда — всего лишь голосок птицы-пересмешника (что слышит, то и кричит). А по лицу твоему, мать, уже расползся и остался навсегда на нем ком липкой грязи, брошенный сыновней ручонкой. Встревожило ли это тебя? Учти, что со временем он, возможно, в совершенстве овладеет нехитрой наукой, станет виртуозом и несравненным комбинатором в составлении многоэтажных ругательств, мат ржавчиной войдет ему в кровь, но все, что придумает он и чем будет оскорблять других, все плевки и нечистоты по-прежнему в первую очередь полетят в тебя — в родную мать.
А ты, подросток, на губах которого, как говорится, еще не обсохло материно молоко! Ты уже заметно входишь во вкус. Одумайся и ужаснись: кого распинаешь?! Не она ли, мать, мамка, ночей недосыпала, нянча тебя с одной прекрасной мечтою, чтобы вырос ты сильный и добрый… добрый к женщине… Красивый: разлетные брови, очи, уста… Но поглядеть на тебя — едва жить начинаешь, а очи уже тускнеют от разъедающего их внутреннего цинизма, и уста становятся выгребной ямой, из которой ежеминутно выплескивается зловонная жижа.
Ты, зрелый мужчина, склонившийся над гробом своей матери. Уже закрылись ее глаза. Всё. Так погляди на руки ее, которые в жизни сделали столько добра. Кажется, если бы не перехватившая их тесемка, они и сейчас поднялись бы погладить тебя по голове, а затворенные навсегда губы произнесли бы нежно: «Сынок!» А ты — вспомни — всю жизнь имя матери и всех других матерей вкладывал в самую гнусную, стыдную брань и рассеивал ее плевелами по свету, как будто всех приглашая потешиться, и поскабрезничать. Безумец! Опомнишься ли хоть сегодня, стоя на коленях; одумаешься ли, какое святотатство творил; прикусишь ли в дальнейшем язык до крови на полуслове, если это слово будет мат.
А ты, старик, скажи: что с тобой сделалось? От тебя, седого, мудрости люди ждали, слова выстраданного: далеко летит и катится мудрое слово. Твоя же речь вся в червоточинах матерщины. Где уж тут народиться и созреть золотому слову — все съел прожорливый червь! А вспомни: вместе с женою, с матерью, поднимали вы на ноги своих детей. Подняли. Так что же ты наделал? Прислушайся: все сыновья — от тебя пошло — не могут без мата маломальской фразы слепить. Уже и речь внуков, как две капли дегтя, похожа на твою. Они грубы и неласковы, дети и внуки, грубы между собою, да и к тебе относятся не лучше, чем к матери или бабушке. Чему удивляться?! Душевность несовместима с бранью. Вон как вы, все мужчины семьи, распинаете женщину-мать! Но ты же любил свою женщину и детям только добра хотел. О, как бесчеловечно — растоптать или выставить грязней поломойной тряпки любимое!
Дальше.
В мутных волнах мата рядом с именем матери всегда стоит имя бога. Не собираясь делать ни религиозной, ни атеистической прокладки, все-таки скажу, что кощунство над именем бога всегда есть прямое оскорбление верующих. А они были и есть. Совсем недавно мы явились свидетелями больших торжеств по случаю 1000-летия христианства на Руси. Кстати, разве поспоришь, что церковь через имя бога несет по земле гуманистические идеи добра, справедливости, милосердия, мира… Или, может, кто-то возьмется утверждать, что верующие в бога непременно дурные люди?
Это во-первых.
А во-вторых, разве только в приложении к религии истолковывается слово бог?
Всю жизнь помню песню, которая звучала в моей родной деревне на мелодию «Пряхи», а словами, кажется, была ее вариация. Только уже не «молодая пряха», по содержанию песни, «одна сидит… в низенькой светелке», а больная старуха-мать, скорбно думающая «про своих сирот». Что будет с ними, когда она умрет? «Как начнут скитаться по дворам чужим, долго ли связаться с человеком злым!»
Позабудут бога,
Потеряют стыд.
А уж тут дорога
Не к добру лежит.
Как своевременны сегодня эти давние-давние строчки поэта Ивана Никитина! Как лаконично и глубоко выражена в них формула подлинной человеческой сущности! Не потеряли бы себя, свое нравственное достоинство — вот о чем и тревожится мать в думах о детях. Не забыли бы бога в себе. А бог в себе — это честь, совесть, добро; это все устои, выработавшиеся за века; это душа, любящая и справедливая.
Иметь бога в себе — разве это лишним стало сегодня; разве не скорбно глядеть, если в человеке, словно каркас, рушатся его лучшие черты. «Должны быть все-таки святыни в любой значительной стране!» — воскликнул однажды поэт Ярослав Смеляков. А в человеке? И он, он тоже может быть значителен, лишь имея святыни в самом себе.
Святыни… Святость дела, любви, долга… Душа… Бог…
Но о чем говорить, когда скабрезное «в бога-душу-мать» стало у человека рефреном его языка и жизни, когда речевое святотатство, изблудив всю землю, разъело человечье нутро!
Почему именно сегодня зашел обо всем этом разговор?
Попытаюсь ответить.
Может, ошибаюсь, но такое ощущение не дает мне покоя: еще никогда загрязненность речи матом не достигала столь катастрофически угрожающей плотности. Мы часто говорим об экологическом балансе природы — разве менее важна экология речи? И, пожалуйста, не будем сводить разговор на смешочки да отговариванья: что, мол, такого!.. Подумаешь, чистоплюйство: слова не скажи… Не хочешь слушать — заткни уши, другим не мешай… и пр. и пр.
Ах, как жалко, что слово не воробей! Упорхнуло бы — и все. Никому не жарко, не холодно.
Однако все не так. Слово — и улетев — остается: то цветком, то зернышком, то липкой грязцой. А загрязнение речи, ее огрубление подтачивает и огрубляет нравственную основу человека. Причем, как при курении, страдает не только курильщик, но и все окружающие.
Выйдите на улицу — а если сами вы уже утратили иммунитет и не воспринимаете мат как раздражитель,— выйдите не один, а с женой… с дочерью… с ребенком… По их лицам, по плачущим или омертвелым от омерзения глазам вы почувствуете, особенно остро почувствуете, какие децибелы мата накатываются на уши и сердце. И вам захочется оглохнуть, ослепнуть, проскочить зараженное место не дыша, укрыть от отравы своих близких или схватить циника за горло: «Замолчи!..» Впрочем, вы оглохнете-ослепнете и без собственного хотения: солнце в небе станет похожим на черного краба, день потеряет краски, птицы на ветках (черные птицы на черных ветках) будут немо раскрывать клюв.
Стыдно и страшно наблюдать за человеческим саморастлением. Вон идет навстречу ватага («мать-перемать»), так ведь даже не приглушит голосовых связок при встрече с незнакомыми людьми, и ошметки грязи («мать-перемать!») летят тебе прямо в лицо, отравляется вся атмосфера, происходит постоянное, как бы случайное и ненарочное оскорбление людей, города, страны. Мат, как эпидемия, захватил молодых и немолодых; перед ним равны комсомольцы, коммунисты и беспартийные; он, как свинья, за столом среди рабочих, колхозников, интеллигенции (да, да!)… У мата характер агрессора. Он может настигнуть и ударить в кино и в трамвае, в кафе и библиотеке, на любой площади (площадной мат!), и в глухом переулке, и в учебном заведении, и в научном центре. Любое место и время — его, никакие корочки дипломов о полученном образовании не выдерживают его напора, он прошибает самые крепкие двери и хозяином усаживается в самые высокие кресла…
Поневоле обращаешь внимание вот на что. Если прежде мат был, как правило, показателем гнева, раздраженности, душевного взрыва, то поглядите на матерщинников сейчас: спокойные глаза… улыбки… рядом с парнями включившиеся в беседу девушки… ничего не коробит, никому не стыдно… разговор на приятную тему… самый житейский, обыденный… никаких стрессов — и мат! мат!! мат!!!
Словом, перед нами не случайная дурная обмолвка, а глубоко въевшаяся, хроническая болезнь. .
Тяжело видеть, как приверженный мату человек постепенно беднеет речью и гаснет духовно. От такого не услышишь пословиц и поговорок (скабрезные анекдоты не в счет), не углядишь в его речи ярких самоцветов, которыми от веку славился народ. Он вроде Эллочки-людоедки из «Двенадцати стульев» тридцатью словами обойдется, если, конечно, к ним приплюсовать мат. А разве зря у И. Ильфа и Е. Петрова интеллект упомянутой Эллочки равен ее лексикону! Иначе быть не может.
Мат пожирает в речи все живое и яркое, как мифологический бог Сатурн собственных детей. Он же заполняет все пустоты между оставшимися словами. Он тщится сам выразить все краски и оттенки их, передать впечатления. Отсюда — языковая убогость в обрамлении вульгарности; отсюда — прогрессирующая душевная черствость.
Как-то — вспоминается — сидел в приемной ответственного работника. Ожидание затянулось. Вдруг из кабинета, через двойные двери «предбанника», раздался усиленный голос хозяина, а затем оттуда выскочил посетитель и стал торопливо вытирать платком багровое, распаренное лицо.
— Как он меня покрыл!..— с явным восторгом воскликнул он, и даже в глазах его то же восклицательное восхищение засияло: «Как он меня покрыл!..»
Что скажешь! Мат редко одергивают, а если в жизни процветают интонации властного окрика, приказа, командной нетерпимости, так подобное время для него вообще сплошной праздник. Еще радуемся, еще похвалы для хамов находим: из народа, мол, по языку видно — наш, с характером, с размахом… Да игра это, милые, дешевая игра, а еще чаще — дикое, непрекословное, самодурное бескультурье. Эхма!
Давно существует пословица: «На чужой роток не накинешь платок». Нет, совсем не «запретительных» платков жаждется, совсем на другое хотелось бы нацелить в думах о нашей беде (а мат — без преувеличения беда, горе давнее и растущее). Давайте, люди, трезво и скорбно задумаемся: что же мы делаем с собою? Почему не уважаем своих близких? Почему запакощиваем святыню и великое наследие предков наших — язык, вечный движитель общения?
Часто вспоминаю об одном деревенском мужичке, мастере на все руки. Славно работал мужик, но когда что-то не ладилось у него и когда, казалось, грязное слово вот-вот сорвется с губ, он вдруг спохватывался на середине ругательства: «Ах ты, мать… каться грех!»
Матькаться грех!!
Грехом считал мат неграмотный деревенский мужик.
Так и есть: грех это перед собственной человеческой сущностью, перед матерью родной и всеми матерями земли, перед самой землей, которая тоже мать; и перед Родиной, матерью нашей великой, грех это смертный.
