ПЕРВЫЕ СЕМЬ ЛЕТ
Академгородок Дальневосточного научного центра расположился за основным массивом владивостокских улиц. Здания институтов разбросаны по склону высокой сопки, сходящей уступами к Амурскому заливу. И если подъехать к Академгородку по шоссе — «сверху»,— то, чтобы попасть в нужный тебе институт, приходится еще минут десять, а то и пятнадцать, спускаться крутыми трассами, преодолевая инерцию собственного тела, рвущегося вниз кубарем.
Если же добираться до Академгородка электричкой — железная дорога петляет здесь вблизи берега залива,— то, выйдя на остановке «Чайка», оказываешься почти у подножия сопки. Институтские здания как бы зависают над тобой. Когда приезжаешь впервые, кажется: достичь их под силу лишь бывалому альпинисту. Потом привыкаешь, крутизна перестает пугать. Движешься вверх, сокращая путь, напрямик — по тропам, вытоптанным среди зарослей маньчжурского дуба и лиственницы, среди кустарника, по узким мосточкам, переброшенным через бегущие к морю ручьи. И одолевая путь, понимаешь, как удачно выбрано место для Академгородка — он словно встроен в ту природу, ради изучения которой был сформирован ДВНЦ — Дальневосточный научный центр Академии наук СССР.
А если от платформы «Чайка» двинуться не вверх — на сопку, а наоборот, пройдя вдоль рельсов несколько сот метров в направлении города, спуститься к близкому берегу бухты, наткнешься на два строения, имеющих также прямое отношение к познанию природы региона.
Первое из них стоит рядом с железнодорожным полотном. Это довольно большой двухэтажный дом с мезонином, сложенный из бревен, зияющий несколькими провалами пустых окон. Второе строение — чуть в стороне от дома, уже совсем рядом с кромкой моря, представляет собой скопище изрядно поржавевших металлических гаражей, соединенных друг с другом оградой из крашеных листов железа, тоже основательно побитого ржавчиной.
Именуется оно несколько высокопарно — «эллинг». Несмотря на столь не соответствующий нынешнему этапу ИТР внешний вид, оба этих научных объекта составляют предмет и гордости, и бесчисленных страданий их единственного, по сути дела, хозяина — моего друга Радия Олеговича Радкевича.
На берегу бухты (в деревянном доме, а чаще всего возле него либо в эллинге) проводит зачастую Радкевич весь свой рабочий день, тянущийся обычно от рассвета до заката.
Живет Радий Олегович здесь же, в Академгородке, почти на вершине той самой сопки, у подножия которой расположилось его хозяйство. Вдвоем с матерью занимают крохотную квартиру из двух смежных комнат в пятиэтажке, минимум удобства которых стал уже давно благодатной темой для реприз эстрадных острословов. Екатерина Александровна Радкевич — имя в геологической науке широко известное. Во Владивосток она переехала из Москвы без малого тридцать лет назад, уже будучи доктором наук. ДВНЦ тогда еще не существовало, но было в регионе несколько академических заведений, подчинявшихся Сибирскому филиалу АН СССР. И когда вышло решение — пополнить науку края Дальневосточным геологическим институтом (ДВГИ),— Екатерине Александровне предложено было его возглавить — а точнее, создать.
Радкевич занимала директорский пост более пятнадцати лет. Избрана была членом-корреспондентом АН СССР, стала Героем Социалистического Труда.
Радий Олегович оставил Москву позже матери. Разочаровавшись в «сухопутной геологии», которой до того верой и правдой прослужил более десятилетия, он увлекся изучением окраинной части океана — шельфа. А для работы над этой проблемой не было в стране места лучше Владивостока, да и мать давно звала к себе, предлагала работать вместе.
Тогда, во второй половине шестидесятых годов, и обзавелся Радий своим хозяйством. В эллинге, который он по большей части построил собственными руками» сосредоточились самые разные «плавсредства» — от крохотных шлюпок до солидных катеров, богатый набор разнообразных экспедиционных научных приборов.
Заброшенный деревянный дом — опять же стараниями Радия — стал лабораторией и хранилищем образцов, в нем — уникальная коллекция песков и отложений, поднятых со дна на значительной части шельфа Тихого океана и прибрежных морей.
Направление все более явно демонстрировало свою перспективность. И в теоретическом плане: гипотеза Радия Радкевича о том, что шельф играет громадную роль в глобальном круговороте минералов, получала с каждым сезоном новые подтверждения. И в прикладном: во многих странах уже тогда пески океанических окраин начинали использовать как сырье для получения редких металлов (циркония, к примеру), а геологам ДВГИ удалось доказать, что и на наших дальневосточных побережьях есть вполне пригодные для таких разработок районы.
Счастливая пора, когда год за годом изучение шельфа набирало силу, продолжалось семь лет. Потом его дальнейшее развитие было оборвано в одночасье волевым решением административного гения…
ПОКА ГРОХОТАЛ ВУЛКАН
Главные события той истории развернулись летом 1973 года, когда Радий Радкевич возглавил экспедицию на судне «Геофизик» к берегам Курил, в которой и Екатерина Александровна приняла участие. Нежданно-негаданно попали они в район извержения вулкана Тятя на острове Кунашир, с самых времен наполеоновского нашествия — ровно 161 год — не подававшего признаков жизни. Тятя и на сей раз не изрыгнул лавовых потоков, но многократно осыпал и Кунашир, и всю акваторию на десятки миль в округе, и соседние острова вулканическим пеплом. А пепел этот, в составе которого было изрядное количество металлических частиц, представлял для геологов огромную ценность, ибо по нему можно было судить о некоторых особенностях преобразования веществ в земных глубинах.
Словом, программа экспедиции сама собою расширилась. Геологи не только исследовали шельф Курил, как было изначально запланировано, но и старались использовать любые возможности взять образцы пепла. Мотались от острова к острову то на «Геофизике», то на ботах. Забывали про еду и сон. Жили в восторженно-лихорадочном состоянии, с ощущением порога серьезных открытий.
А в это время во Владивостоке шла кампания по омоложению руководящих кадров. Как раз тогда, когда взорвался Тятя, добралась эта кампания до ДВНЦ. И покатилось все, как вспоминает Екатерина Александровна, по традиционной схеме. Нашелся в Дальневосточном геологическом институте один сотрудник, который счел, что данный исторический момент дает ему лично удачный шанс выдвинуться. А поскольку большими научными достижениями этот человек похвастать не мог, то воспользовался иным, отлично отработанным методом. Стали поступать в различные организации письма того сотрудника, в коих, вроде бы радея исключительно о благе державы, сообщал он, что Е. А. Радкевич — вовсе не та личность, которой надо бы руководить ДВГИ. И лет ей уже шестьдесят пять, и теорртей излишне увлекается, а надо бы поисками олова. Странная складывалась ситуация: деятельность Радкевич, за которую получила она широкое всесоюзное и мировое даже признание, за которую удостоилось высшей награды страны, практически без оснований и доказательств перечеркивалась единым взмахом пера.
Впрочем, сами письма такого рода у меня лично удивления не вызывают. Думается, как писались они исстари, так будут и впредь. Трудно надеяться, что человеческий генофонд освободится вскорости от гена подлости. Трудно надеяться, что могут наступить светлые времена, когда серость и бездарность не станут сгорать от зависти, видя успехи талантливых коллег. Другое удивляет: почему — тоже ведь с редким постоянством — находятся в высших эшелонах власти деятели, которые мгновенно проникаются верой к суждениям подобных «радетелей о благе».
Вот и на сей раз пожелавший выдвинуться был принят и обласкан — да не кем-нибудь «из среднего звена», но самим тогдашним «хозяином края». А обладал «хозяин» нравом крутым, на расправу бывал скор.
Словом, гак или иначе, но Екатерина Александровна, как только вернулась она из экспедиции, еще полная ощущений схватки со стихией, вызвана была «на ковер» и услыхала из начальственных уст соображение, что лучше бы ей оставить подобру-поздорову директорский пост.
Радкевич в своей мемуарной книге сама себя назвала «независимой и достаточно самолюбивой особой». Потому совершать какие-либо ответные маневры, искать высоких покровителей, словом, выкручиваться она не стала. Но прямо «на ковре» заявила, что подаст прошение об отставке, как только будет найден достойный преемник. На что было ей сообщено, что таковой имеется, и прозвучало имя автора разоблачительных писем.
В институте наступил период «безвластия». Потом несколько лет стоял во главе его один директор, ныне встал другой. Люди эти во многих отношениях друг на друга не похожи. Но некая общность их объединяет: и для первого, и для второго Екатерина Александровна — словно бельмо в глазу. Оттого-то в два приема было сокращено подразделение, которым она руководила с момента создания института, сочетая эту должность с директорством. Сперва отдел металлогении стал лабораторией, потом — группой с совсем уже малым числом сотрудников.
Что же до Радия Олеговича, то на него сразу, как оставила Екатерина Александровна руководящее кресло, было грозно указано административным перстом. Изгнать как рецидив семейственности!
Тут еще и разные прежние шепотки стали громче. Да ученый ли вообще Радий Радкевич? Вечно возится там у себя, на берегу бухты, то с какими-то железками, то с деревяшками. Все сам да сам. Из грязной робы не вылезает. Между тем ему.то уже пятый десяток, а до сих пор не «остепенился». Радий и верно, увлеченный экспедициями, постоянно погруженный в обустройство своего хозяйства, не находил времени для диссертации. Однако научных работ опубликовал к тому времени больше, чем иной доктор. И в кругах специалистов имел крепкий, надежный авторитет. Да столь ли это важно, когда дела вершатся в административном раже?
В общем, чтоб не накалялись страсти, был переведен Радий (вместе со своим хозяйством) в другой институт ДВНЦ, никакого отношения к геологической тематике не имеющий. Там Радия приняли, по всей видимости, как завхоза при своих двух прибрежных строениях.
Вскоре и приказ ему последовал: выдать для одной из экспедиций института ценнейший научный прибор. Радкевич не просто выполнил приказ, но еще и попытался объяснить пришедшим за прибором сотрудникам, как с ним обращаться. Однако слушать его не стали: мол, сами с усами, разберемся. И разобрались! Тут же, в эллинге, так этот прибор раскурочили, что он пришел в полную негодность. Радий закусил удила: когда институту вновь что-то потребовалось из его арсенала, он дать прибор отказался. Ему влепили выговор. Тут приходит еще один сотрудник с заявкой — Радий ему вежливо кукиш под нос. В ответ на это — строгий выговор.
Екатерина Александровна, увидев, что дело подошло к опасной черте, поспешила принять меры. Употребив свое влияние, она добилась, что Радия (опять же вместе, с деревянным домом и эллингом) взял под свое крылышко местный университет.
И вновь наступило несколько относительно спокойных лет. Ходил Радкевич в экспедиции со студентами. Зимой вел изучение собранных проб, готовил научные статьи.
Потом почти одновременно произошли два невеселых события. Институт, прокладывая дорогу к новому своему зданию, так ее провел, что дорожное полотно как раз расположилось между эллингом и кромкой берега. То есть эллинг оказался от моря отсечен. Если раньше благодаря множеству разных хитрых приспособлений собственной конструкции Радий Олегович буквально в несколько минут мог спустить на воду любое судно из своей шельфовой флотилии, теперь его катера и моторки попросту оказались забаррикадированы на суше. И любовно обустроенный эллинг превратился в бессмысленную свалку железок.
Второе событие явно несло в себе печать злого умысла — однажды ночью был подожжен деревянный дом с образцами проб, собранных в экспедициях более чем за десятилетие. Часть дома пожарным удалось отстоять. Но верхний этаж, мансарда, крыша, почти все внутренние перегородки — сгорели. Изрядно пострадало хранилище образцов.
Естественно, совпали эти события по времени случайно. Однако именно в своем сочетании они создают наглядное представление о тех реальных сложностях, с которыми сталкивалось внедрение науки в новый для нее край.
ПРИВОЙ И ПОДВОЙ
О том, почему были созданы на Дальнем Востоке академические институты, затем ДВНЦ, а сейчас уже и отделение АН СССР, написано так много, что распространяться на эту тему не имеет смысла. Обозначу только суть. Экспедиционный метод, с помощью которого изучался регион прежде, к началу шестидесятых годов возможности свои исчерпал. Он позволял составить представление лишь об отдельных — сравнительно небольших — районах. Изучать же природу, так сказать, фронтально, составить комплексное представление об огромной территории с помощью нерегулярных наездов издалека практически невозможно. А не имея такого представления, трудно надеяться, что освоение края пойдет без перекосов и множества несообразностей. Словом, не вызывает сомнения, что создание ДВНЦ было шагом и своевременным, и мудрым.
Однако само привитие науки на древе здешней жизни оказалось делом болезненным, чреватым множеством столкновений.
На первых порах все научные учреждения ДВНЦ формировались почти сплошь из кадров, заимствованных в других регионах страны. Это «великое переселение» ученого люда вызвало в свое время немало восторженных слов пишущей братии о верных служителях науки, не побоявшихся ради утоления жажды познания оставить обжитые города, насиженные места. Суждения в основе своей справедливые.
Однако некая фигура умолчания в тех речах все же существовала. Не ставилась в известность «читающая публика» о том, что поток ученых, потянувшихся в дальние края, был неоднороден. Одними, и верно, двигала всепоглощающая страсть исследователя, другие же отправлялись «на ловлю счастья и чинов». Недаром примерно в те годы родился неофициальный термин — «сибирский академик». Так обычно именовали отдельных представителей научного мира, чьи таланты, по общественному мнению коллег, не поднимались выше среднего уровня. Останься такой научный деятель в своей епархии, его шансы на достижение высших научных степеней и званий были бы ничтожны. А переезд в дальний край — с его острым дефицитом кадров — создавал невиданные возможности для роста. Вот и собравшийся на Дальнем Востоке научный контингент включал в себя и бескорыстных исследователей, и карьеристов. Словом, в самом привое шло сложное движение жизненных соков. Недаром же за короткий срок существования ДВНЦ не раз уже менялся и высший его руководящий состав, и директора институтов, и заведующие отделами, и завлабы.
Это коловращение, калейдоскоп приводил к весьма — опять же — пестрому соотношению причин и следствий, приводил к фактам, которые лишь на первый взгляд кажутся невероятными.
И зная это, никак я не могу считать, к примеру, абсурдной версию о том, что эллинг Радия Радкевича был нарочно — в отместку за непокорность — отрезан от моря дорогой, которую при желании можно было проложить в другом месте.
Теперь о подвое.
Когда то или иное направление познания формируется где-либо в традиционных центрах науки, рождается из малого, словно лист из почки, развивается постепенно, этап за этапом, оно редко вступает в резкое противоречие с окружающим социумом.
Но здесь, на Дальнем Востоке, мгновенный, словно взрывом порожденный, рост научного потенциала не мог не привести к самым различным столкновениям со всем укладом жизни, сложившимся за десятилетия.
Начать с того, что высшие руководители региона зачастую не понимали, а то и не хотели понимать или признавать специфики науки. Тот самый прежний «хозяин» Приморья не стеснялся (чуть что не по его) вызывать директоров наук, членкоров, академиков к себе в кабинет и выливать на них свое раздражение в самых «острых» формах. Впрочем, главное все же не в форме. Главное — совершенно некомпетентные люди частенько пытались вмешиваться в сложнейшие проблемы познания. И уж тут громоздилась нелепость на нелепость. Скажем, при сугубо теоретической направленности того или иного научного коллектива требовалось немедленное повышение отдачи на рубль затрат. Где ученые могут сгодиться сей момент? Да на сельхозработах. И вот с мая по сентябрь происходит резкое падение выхода научной продукции практически во всех институтах ДВНЦ. Ученые ведут посадки, косят сено, собирают урожай.
Об отношении «власть имущих» к местной науке во Владивостоке было широко известно. Сообщения эти попадали на благодатную почву — и ныне вовсе не столь уж тонок слой людей, убежденных, что всякий, кто не перетаскивает грузы, не стоит у станка, не трудится физически — бездельник, ибо умственная работа — по мнению таких людей — не работа, а «хитрость», как выразился один из героев Пришвина.
Словом, немало было причин к тому, что вновь привитая наука в крае то и дело ощущала на себе косые взгляды прочего населения…
Отмечая удачное расположение Академгородка, то, что вписан он в природу, ради изучения которой создан ДВНЦ, я до поры до времени умолчал об одной детали. Между разбросанными по склонам сопки научными институтами сохранилось несколько небольших поселков. И местные жители, исстари здесь обосновавшиеся, восторгов по поводу появления в непосредственной близости высоколобых соседей никогда не выражали.
Хозяйство Радия Радкевича давало возможность это недоброе отношение проявить, ибо сторожами, вахтерами или еще какой охранной службой защищено не было.
Старожилы, однако, приметили, что хранятся в деревянном доме вещи весьма ценные. Конечно, не о шельфовых пробах шла речь. Песок — он и есть песок. Зато вот тара! Пробы, и верно, содержались в замечательных мешках, удивительно прочных и плотных. И сообразительный местный огородник нисколько не сомневался, что мешкам этим можно найти куда более толковое применение! .
Из-за того не раз совершались по ночам на дом набеги. Однако предусмотрительный Радий Радкевич закрыл окна первого этажа железными решетками, а двери оснастил столь хитрыми замками, что они оказались не по зубам малоквалифицированным взломщикам. Неудачи только распаляли желания. И в конце концов пущено было в дело средство самое надежное: канистра бензина да ворох соломы — дом-то деревянный…
СВЯТОЕ УПРЯМСТВО
С Радием Олеговичем я познакомился как раз в то время, когда он оказался у разбитого корыта. Честно признаться, зная одиссею Радия, я представлял встречу с ним тяжелым, бьющим по нервам испытанием. А сам он виделся мне сломленным судьбой, озлобленным на мир неудачником. Такие обычно — кто прямо, а кто косвенно — начинают просить о помощи и содействии. Ты же понимаешь, что помочь бессилен. И это оскорбительное чувство собственной беспомощности перед мировой скверной рождает ненависть к себе, а заодно и к злополучному своему собеседнику. И гнусное желание отшатнуться от чужой беды, уберечь собственный душевный покой. Словом, скажите честно, кто из нас без внутреннего сопротивления обречет себя на весь этот комплекс отрицательных эмоций?
Однако, когда, наконец, я выбрался на берег бухты, когда подошел к сгоревшему дому, когда увидел Радия Олеговича, все представление, сложившееся о нем, схема разговора, которая нарисовалась в моей голове, вмиг разрушились, словно карточный домик.
Уже сам облик Радкевича не вязался с образом сломленного передрягами неудачника. Одетый в штормовку, среднего роста, поджарый, жилистый, загорелый, с густой копной седых волос, он всем своим видом походил на полярных путешественников, привыкших в одиночку идти навстречу опасности. От него так и веяло крепостью — и физической, и духовной, спокойным мужеством — чертой, почитаемой мною одним из высших достоинств сильной половины человечества.
Да еще: для неудачника был он слишком красив — не слащавой красотой иных киногероев (хотя черты его лица на редкость правильны: высокий лоб, прямой нос, выдающийся вперед подбородок филигранной лепки), но красотой внутренней, одухотворенностью.
Разговор наш с первых же минут подтвердил эти впечатления. Радий с ходу сообщил мне о своих планах: дом он отстроит заново, и будет тот лучше прежнего.
— Как? Сам? В одиночку? — спросил я.
Радий улыбнулся — ровные ряды белых зубов эффектно выделялись на фоне темной обветренной кожи.
— А хоть бы и сам!
Он объяснил, что кое-какой лес университетское начальство не без скрипа, правда, но выделило. А пожарище он уже разобрал. Оказалось, многие бревна обгорели только снаружи. Их можно очистить от углей и пустить в дело — уж на внутренние-то перегородки вполне пойдут. Иные сгодятся и на стены.
— На стены? — переспросил я.— Вот эти головешки?
— А вы посмотрите. Я ведь сруб уже на четыре рядка поднял.
Мы обошли дом, и вблизи он показался таким громадным, что затея Радия представилась совершенно фантастической. И хотя, верно, вырос сруб на четыре рядка основательно истончившихся бревен, но он и до моих плеч еще не поднимался, а судя по нетронутому огнем углу, имел дом прежде высоту метров шесть, да еще крыша, да еще мансарда, да внутренняя отделка.
— Мне обещали, что будут иногда выделять студентов в помощь,—сказал Радкевич.— Но если и не будут, сам справлюсь.
Я скорчил язвительную гримасу: ой ли?
— А вы приезжайте года через четыре,— спокойно ответил Радий Олегович,— увидите.
— Вы что же, четыре года будете строить этот дом?
— Вряд ли быстрее справлюсь. Сами же заметили — работы много.
Говорил он спокойно, как о деле решенном. И мне неловко стало его разубеждать, пускаться в рассуждения о том, стоит ли тратить столько времени на эту развалину.
Однако Радий сам догадался, о чем я думаю.
— Дом надо восстановить! — сказал он твердо, но спокойно, без пафоса.— К счастью, большинство проб не погибло. Я их пока свалил в тот вон угол. Но так их хранить не дело. Надо разложить по стеллажам, чтоб удобно было работать. А площади мне никто не выделит. Это раз. А второе, должен же я доказать тем самым варварам, кто поджег, что сила не за ними.
Мы пошли к эллингу. Радий Олегович сказал, что дорога вдоль бухты здорово мешает. Но и здесь дело поправимое. Он уже прикинул, как оборудовать съемные полозья, по которым можно будет спускать катера и моторки на воду. Правда, так быстро, как раньше, их не спустишь, да ведь и не каждый день это требуется. А раза два в сезон можно и несколько лишних часов потратить. Вот зарсончит дом, займется этими самыми приспособлениями. Чертежи он уже набросал. Все нужное оборудование у него есть — от металлических балок до сварочного аппарата. Он повел меня показывать свою флотилию.
Тут я познакомился с существом, игравшем, как вскоре я понял, в жизни Радия Олеговича важнейшую роль — псом Рэксом, неусыпным сторожем эллинга. Рэкс был для Радкевича не просто другом, но и единственной надеждой, союзником, даже как будто единомышленником. Ибо, понимал Радий Олегович, что без помощи пса не сохранить ему до лучших времен от набегов тех же «варваров» всего сосредоточенного в эллинге богатства.
После осмотра эллинга Радкевич отвел меня в крохотную каморку, где было оборудовано нечто вроде рабочего кабинета, усадил на единственный стул, а сам устроился на каком-то чурбаке. Пошел разговор про все на свете: и про теорию дрейфа материков, и про поэзию, и про политику. Между делом пили чай, который Радий варил по собственному рецепту и в специальном устройстве собственноручного изготовления. Грызли за отсутствием другой пища черные сухари, чудом убереженные от крыс, давно облюбовавших эллинг. А когда вконец проголодались, поднялись на сопку и продолжили разговор уже в квартире Радкевичей.
…Потом год за годом ездил я во Владивосток и обязательно выбирался на берег бухты. Строительство дома Радий вел, почти не отклоняясь от графика. И если все же не управился в четыре года, то виноваты в том трудности с добыванием материалов да еще одно обстоятельство, заставившее его хотя бы в зимнее время меньше уделять внимания стройке.
Екатерина Александровна постоянно упрекала сына: надо же в конце концов когда-нибудь защититься. И меня не раз просила: «Поговорите с ним о диссертации, может, он вас послушает?». Пустые надежды! Радий с его «божественным упрямством» жил по самим им принятым законам.
Но однажды что-то его все-таки допекло. Может быть, то, что младший его брат Дмитрий, биохимик, давно уже живший в Москве, стал доктором наук в неполные сорок лет. Так или иначе, но вдруг взялся Радий за диссертацию. За две зимы, объединив свои прежние работы, и множество набросков, годами остававшихся незавершенными, написал Радкевич солидный труд, тянувший, по его мнению, на докторскую степень.
Взяв отпуск сразу за два года, отправился он со своей рукописью по городам, где были ученые советы, имеющие право присуждать звание доктора наук. Однако затянувшийся его вояж не принес обнадеживающих результатов. Коллеги, знавшие Радия — кто лично, кто по прежним публикациям,— замыслу его сочувствовали, соглашались, что стоит работа докторской степени, но далее этого не шли. Все, мол, надо бы но порядку — стать сперва кандидатом, а потом…
Уже двигаясь назад к дому, в Новосибирске, Радий окончательно понял, что иного пути у него нет. И тогда, засев на неделю в гостинице, работая, как он умеет, с рассвета до ночи, отсек он от своего научного сочинения примерно треть, придал ему вид законченный, оснастил всеми положенными разделами и представил коллегам в в аде кандидатской диссертации. А спустя полгода эта работа была им с блеском защищена.
В письме ко мне, сообщая об этих событиях, Радкевич утверждал, что непременно нашел бы город, где согласились бы принять его докторскую, кабы не торопился постоянно домой — боялся за Рэкса. Тому, и верно, в отсутствие хозяина приходилось несладко. Ведь пса-то надо каждый день кормить!
Конечно, Радий в общем и целом дело это уладил. На берегу бухты — как раз между деревянным домом и эллингом — притулился крошечный строительный заводик. Его рабочие — за полным отсутствием вблизи питательных точек — обед себе варили сами. И Радий, у которого с этими людьми давно уже сложились самые добрые отношения — то он им помогал, то они ему,— договорился за умеренную плату, что будут они закладывать в свой котел продуктов с небольшим избытком. Потом остаток сливался в миску и ставился под калитку эллинга.
Но это в будние дни. А по субботам и воскресеньям обслуживал Рэкса, должно быть, самый именитый повар на свете — Екатерина Александровна Радкевич. Мало того, что варила псу еду, еще и спускалась дважды в день с сопки к бухте, а потом совершала восхождение. Дело же было зимой, дорога скользкая. А Екатерине Александровне уже перевалило за семьдесят…
В последние четыре года, что не ездил я во Владивосток, от Радия иногда получал письма. Манера переписки у него своеобразная. То полгода молчит, то вдруг катанет депешу страниц на двадцать. Значит, припекло, захотелось высказаться. Обычно пишет о чем-то отвлеченном: то книга какая-то понравилась, то какое-то событие возмутило. А тут по весне коротенькое письмецо. Сперва непривычные для Радия слова о том о сем. А потом вдруг: «13.04.86 местная «мафия» (имеются в виду жители ближнего к бухте поселка.— И. Д.) зверски убили Рэкса. Крюками поймали с крыши цепь, придушили, выкололи глаза, размозжили дубиной его честную голову на камне. И все в претемную ночь, часа в 2—3. Действовали 3—4 человека лет по 20—25. Рэкс погиб героически перед дверью эллинга. Ничего украдено не было. Но Рэкса -уже нет. Если б не цепь, они бы его, конечно, не одолели. Он был для меня как родной. 15 лет вместе! Две недели я ловил и «проявлял» эту банду. Обращался в милицию. Но, естественно, без пользы».
ПОСЛЕДНЯЯ ВСТРЕЧА
И вот опять идем мы с Радием по берегу бухты. На месте пожарища у железной дороги стоит дом. Два этажа, мансарда, добротная крыша из оцинкованного железа. Всё как обещал мне когда-то Радий в давний уже день нашего знакомства. Правда, несколько окон верхнего этажа еще не застеклены, внутри остались недоделки, и к тому же времени ушло на стройку больше, чем предполагалось,— целых шесть лет.
— Ну что,— спрашиваю я,— теперь добьешь мелочи и за эллинг? Все по плану?
— Наверное,— отвечает Радий неохотно и отводит глаза.
— Что еще за напасть? Излагай!
Он глядит на меня, щурясь от солнца. Такой же поджарый, крепко сбитый, как прежде. И все же не такой: неужто укатали Сивку крутые горки? Или время берет свое — как ни крути, а пятьдесят пять уже стукнуло.
— Тут новое строительство намечается,— выдавливает Радий из себя, обводя рукой узкую полосу берега, зажатую между сопкой и морем.— Есть сведения, что снесут и дом, и эллинг,— он улыбается, но улыбка получается вымученной.— Чего бы их не снести? Проще простого. Эллинг вообще нигде никогда официально не значился. Моя самодеятельность. А дом? Он списан после пожара. То есть его вроде бы уже и нет. Так отчего бы не привести реальность в соответствие с документами. Прямая потребность! Тем паче, и стройка развернется!
Мы медленно поднимаемся вверх на сопку. И возникает у нас давний уже спор, который много раз возникал. Я говорю ему, что путь, который он избрал — путь пассивного сопротивления обстоятельствам,— изначально обречен. Надо искать единомышленников, искать опору. Нельзя же вот так всю жизнь только и надеяться на себя.
— Не умею я по-другому! — в сердцах бросает Радий.— Что тут объяснять? Неужто кому-то непонятно, что я не на себя спину гну? Во всем мире сейчас вон как развернулись исследования шельфа, а мне палки в колеса… Вон с докторской тоже — сплошь положительные отзывы, а принять к защите и теперь никто не решается. Знаешь, надоело!
Я говорю ему о том, что сегодня-то жизнь на глазах меняется, что он с его природным чувством справедливости, высоким профессионализмом, с его «божественным упрямством» обязательно должен быть одним из прорабов перестройки.
Радий улыбается — опять натянуто, будто через силу.
— Твоими бы устами да мед пить! Не знаю, у кого как, но у меня пока перемен не замечается. Вот разве если снесут дом да эллинг…
В их квартире все по-старому. В обеих комнатах — по огромному столу, заваленному книгами и бумагами, по диванчику да шкафу с теми же книгами да папками. В крохотной передней жмется еще по-щенячьи неуклюжий, по уже солидных размеров пес. Он, конечно, рад нашему приходу и визжит, и лезет облизывать. Радий, умеряя его восторг, пропускает меня в комнату. Говорит, словно извиняясь:
— Пришлось взять вместо Рэкса. Но в эллинг его пока не сажаю, Страшно.
За ужином Екатерина Александровна говорит о том, что группу ее еще раз сократили. Странно! Когда-то весь институт создавался под тематику Радкевич: металлогения Тихоокеанского рудного пояса. Конечно, Екатерина Александровна была директором, потому могла сделать проблему, над которой работала много лет, центральной. У нового руководства свои сферы интересов. Но речь-то идет о глобальной структуре, включающей в себя месторождения металлов, отстоящие на тысячи километров друг от друга и от океанских побережий, об общих планетарных закономерностях, позволяющих открывать залежи руд в кабинетах, «на кончике пера». Неужели все до такой степени утратило свою актуальность, что и пяти сотрудникам стало в этой тематике тесно?
Потом Радий идет провожать меня к автобусу. Берет с собой щенка. У того свои собачьи интересы, то и дело пытается отскочить в сторону, встает на задние лапы, кусает поводок. Радий, удерживая собаку, говорит грустно:
— Нет, совсем не тот нрав! Рэкса из этого пса не получится.
— Брось! — вступаюсь я.— Обижаешь щенка. Каким бы он ни стал, все равно будет в твоих глазах хуже Рэкса. Но пес-то в чем виноват?
— Пожалуй,— соглашается Радий неохотно. Долго ждем автобуса, перебрасываясь незначительными фразами. Потом, когда темноту над шоссе взрезают огни фар вылетающего из-за поворота «Икаруса», Радий вдруг говорит:
— А годы-то летят, жизнь проходит…
