ПИСЬМА ИЗ АРМИИ.
31 августа.
Здравствуй, Машенька!
Прошло больше двух месяцев, как нас разлучили, а я тебе только пишу. Но прошу, не вини сильно, здесь очень трудно, почти невозможно найти время для писанины. В сержантской школе все рассчитано по минутам. А все-таки самое трудное позади. Я уже могу спокойно сесть в Ленинской комнате и написать тебе, что и делаю. Только что пришли со стрельб, намотали восемнадцать километров. Сейчас пойдем в баню.
А жизнь здесь, Маша, очень тяжелая, поэтому часто, для разрядки, приходится на кого-нибудь орать, а парни не остаются в долгу. Но вообще настроение в норме, среди парней живу хорошо. Да, поздравляю тебя с первым сентября. Будь счастлива всегда, но особенно в этот день: ведь с этого дня ты начнешь готовиться к вступлению в большую, трудную дорогу. Эта дорога — жизнь…
Ну, я пошел в баню. Не дали пацану письмо дописать. До свидания. Целую тебя. Сашка.
А… вот: если не хочешь писать — напиши об этом сразу.
5 сентября.
Доброе утро, Маша!
С интересом прочитал о твоих приключениях в пионерлагере. Очень похвально, что ты, храня мне верность, сохраняешь порядочность и всего один разок пила вино с воспитателями! Можно дивиться твоей изворотливости — тебя даже «мышка не видела», как ты ночью пробиралась к своей комнате! А может, она просто не захотела смотреть? Конечно же, ты умеешь знакомиться с хорошими людьми… Я, например, восхищаюсь этими Мишами и Володями, их выдержкой и мужским достоинством, проявленными в том, что они не позарились с пьяных глаз на милую и симпатичную поддатую девчонку. Хотя в наше время, видимо, ничего особенного нет в том, что комсомолка, активистка школы показывает своим воспитанникам наглядный пример пьянства. Что мешает четырнадцатилетнему гаврику хорошенько вмазать при первой же возможности — ведь его любимая пионервожатая пьет и никто за это ее не ругает!
Ох, Машка… я тот же ревнивец! Вы шутили, смеялись, они сыпали тебе комплименты, старались угодить, ухаживали, а я в это время, возможно, стоял на посту. Или, может, бежал на ночное стрельбище, задыхаясь в противогазе, кривясь от боли в ногах, стертых грязными и скомканными портянками… А ты в это время смеялась, пела, пила, танцевала… А может, шутя играла в любовь. А я не играю, я страшно люблю тебя, люблю всей душой и сердцем. Хотя почему говорят, что только сердцем. Нет. Все существо мое рвется к тебе, Машенька. И только долг перед Родиной останавливает меня, может, это громко сказано, но это так.
До свидания. Целую тебя. Сашка.
9 сентября.
Здравствуй, Машенька!
Сегодня получил твое письмо, странно только — почему оно пришло девятого… ведь тебе я родичам я отправлял письма одновременно, а от них пришло седьмого. Ты говоришь, что и в аду нашла бы секундочку: то-то ты ее двое суток искала!
Сегодня были в городе. Нас перед соревнованиями решили сводить на какое-то кино — ходили тайком, будто бы на тренировку. Там и прочитал твое письмо, перед сеансом. Так ничего и не видел, про что в кино — только свет выключили, глаза закрыл и представлял тебя рядом с собой. Было мне не здорово, а дико от того, что это только представление… Завтра соревнования, и это тоже дико. Три дня на тренировки, и беги, ноги ломит, аж колени согнуть невозможно. Ну ничего, пробегу назло сержанту, еще посмотрим, кто кого… Машка, пиши письма побольше и почаще, даже если не будет в тот день ответа: я буду на учениях, представляешь, какая радость — уставшему делая куча писем от любимой.
Твой Сашка.
10 сентября.
Добрый вечер, косуля!
Вчера загадывал, чтоб ты мне приснилась, но ничего Не вышло — все снились какие-то другие девчонки, так что проснулся с плохим настроением. Но потом успокоился, я не суеверный. Хотя ж дружок мой, он во снах разбирается, сказал, что это к измене любимой девушки — врал, подлец, даром, что я и так понурый… А вообще он молодец. КМС по боксу. Он казах по национальности, звать его Берик. Прозвали здесь «Дерсу», очень похоже. Как улыбнется, так я тоже смеюсь. Недавно наколол его, спрашиваю, показывая твою фотографию: «Что? Узнаешь, из какого заграничного фильма актриса?» Он вспоминал, вспоминал и говорит: «Видел где-то, не помню… Кажется, француженка». Моя, отвечаю гордо, девчонка. Хоть попортила она мне нервы, поиграла, да зато привязала канатом. Говорю, люблю страшно — тут он заржал, гад: как же, будет она тебя два года дожидаться! Потом признался, что из зависти. Понравилась ты ему очень. Вообще он парень хороший, правда. У одного пацана нашего взвода девчонка замуж вышла, а он, дурак, таскает ее фотографию как амулет. Хотя, конечно, может, правильно делает, у каждого своя любовь…
Твой Сашка.
12 сентября.
Здравствуй, моя француженка!
Нахожусь в карауле. Устал как черт. Спать хочется, сил нет. Как вспомню, что дома поздно спать приходил, так ругаю себя последним дураком. Сейчас бы лечь в теплую, мягкую, чистую постель и вырубиться часов на десять. Или даже двенадцать. Сегодня дружка моего Берика на посту спящим застукали — как он спал в такую мерзкую погоду — он, наверное, сам не знает. Вообще-то сейчас мне кажется, что я бы и в луже заснул. Уже два часа сижу в помещении, а все дрожь берет и озноб по спине шпарит. Портянки сырые, а сапоги снять нельзя. Сержанты спят как сурки, аж голову кружит от злости. Ой, сержантом скоро буду — отосплюсь. Все-таки хорошо, что меня заставили учиться. Четыре месяца отпашу, зато королем буду…
Ты, наверное, сейчас спишь. Или читаешь, лежа в своей кроватке. Конечно, на уроках отоспишься. Как я завидую сейчас тем, кто может придти в такой час, с такой сырости в теплую, уютную спаленку своей любимой, чмокнуть ее в нежную шейку. Какой я становлюсь сентиментальный от этой сырости! Вот опять гляжу на твою фотографию. Хорошая ты у меня, Машка. Красивая ты.
21 сентября.
Здравствуй, Машка!
Сегодня получил два твоих письма. Первым взял тонкое. Просматривал его на свет и никак не мог догадаться, что же там такое, а когда вскрыл, аж ком откуда-то в горле появился… *Не выдумали ли мы свою любовь?» Ты, наверное, очень много думаешь о наших отношениях! Конечно, любовь можно выдумать. Можно ослепнуть от необычайной какой-то красоты или необыкновенных выдающихся качеств, но, по-моему, я не красавец и ничего необыкновенного во мне нет, чтоб обмануться. К тому же чтоб выдумывать любовь в течение восьми месяцев — это какой огромный талант нужен, чего во мне, по-моему, нет… А может, ты «мы» просто так написала? А думаешь о себе. Тогда не знаю. Я все-таки не до конца понял тебя — это точно. Твоя душа так же темна для меня, как уголок караулки в безлунную ночь… Если я раньше был в чем-то уверен, думал, что понимаю каждый твой взгляд и движение, то теперь обратное — ты для меня загадка, загадка навеки. Клянусь тебе: первой моей женщиной после нашего расставания будешь ты и только ты. Если, конечно, захочешь. Что меня, дурака, в такую зыбкость за несло.
Милая, целую нежно. Сашка.
23 сентября.
Здравствуй, Машенька!
Мы сегодня пахали на стрельбище, готовили его к соревнованиям. Я начал работать вместе со всеми, а через десять минут ушел на «заслуженный отдых». Работал на циркулярной пиле, и когда переворачивал фанерный лист (готовили мишени для стрельбы из автомата), неосторожно задел за этот чертов диск левой рукой. Чуть посильней — и распрощался бы с указательным и средним пальцами, но повезло: кость не задело. Со страху прапора влили мне на пальцы грамм сто йоду, перебинтовали тряпочкой и дали закурить. Минут пять трясло, а потом ничего, только ноет сильно и, когда неосторожно повернешься, дергает. К врачам не пошел, тогда прапорщикам влетит по первое число, циркулярку они без разрешения поставили.
Сегодня был первый снег. Нам выдали подштанники белые и такие же рубашки, а трусы и майки позабирали. Когда рота готовится к отбою или подымается по тревоге, со смеху можно умереть, глядя на эти привидения. Завтра начинаются соревнования, не знаю, как буду выступать с этой рукой… Хорошо, не правая, как бы сейчас писал? Наша переписка вроде начинает налаживаться, но это еще не то, что я хочу.
Я читаю твое письмо одним глотком, минутой. Почему эта минута так быстро кончается? В твоих силах ее продлить, милая! Если в твоих письмах есть частица твоей души — то тогда мы скоро достигнем единства душ. Это вообще-то редкость в наше время.
Запомнив, я письмо твое сжигаю. Не из-за того, конечно, чтоб тренировать память. Хоть и мала такая возможность, а все же: кто-нибудь может заглянуть в твою душу. Когда я сравниваю свое отношение к письмам нашим с тобой с другими, получается жуткий контраст. Иные одно письмо сочиняют целый день, по сто раз его перечитывают, ломают голову, что писать, советуются, высасывают содержание из пальца, чтоб дотянуть страницу, увеличивают расстояние между словами, укрупняют почерк, что только не делают… А я пишу так: сел, написал, отправил, причем мне хочется сесть и писать тебе каждую минуту, столько всего в душе нежного для тебя!
Твой Сашка.
27 сентября.
Здорово, Машуха!
Пацанка моя милая… не умею я выразить ту нежность, которая вылазит из каждой клеточки моей, когда я пишу это письмо! Ты мне сейчас кажешься маленькой-маленькой, слабенькой-слабенькой, легонькой-легонькой… дунь — и улетишь! И ищи тебя потом — хоть всю жизнь ищи… Я бы сейчас вдохнул в себя осторожно воздух, притянул к себе и не дыша стал бы любоваться твоими глазами.
Не могу так больше писать, в висках закололо и грудь стянуло, аж сердце шемит. Я тебя люблю, не знаю как. По-деревенски! Да, какое еще прилагательное поставить к этому дурацкому слову! Никакое не подходит. Сегодня видел тебя во сне, держал на руках. Думал, вот ты, вся моя, а проснулся — и снова ты за сотни километров разговариваешь с другими, улыбаешься другим, а я здесь, не знаю, зачем… Нет, конечно, для защиты Родины любимой, но —- зачем я? Почему сейчас? Именно сейчас, когда любовь, когда страсть, когда Кровь бурлит и ее можно охладить только твоими губами!
Твой, твой, твой Сашка.
29 сентября.
Здравствуй, Маша!
Сегодня у нас воскресенье. А настроение у меня… Оцепенение, безразличие. Охота упасть на землю, закурить и глядеть в небо. Благо, погода хорошая. Вроде должно быть все наоборот: выспался, в футбол поиграл, что еще? На себя тошнит смотреть! Как все надоело — а желания изменить что-либо нет. Кажется, упади на меня сейчас шлакоблок, не пожалел бы.
По-моему, я раз или два приходил к тебе в таком состоянии, может, помнишь, и оба раза мы ссорились… Хотя
ссорились мы так часто, без повода и с ним, что, наверное, и не вспомнишь — недели не было, чтоб не поцапались. Но чувствую: если бы было по-другому, мы разошлись бы навсегда и без ссоры. Каким же мальчишкой я тогда был, да, мальчишкой. Что я корчил из себя! Даже смешно… Вот покурил, погрелся на солнышке, и снова к тебе… Сколь уж бумаги на тебя перевел! А сколько, черт знает, переведу еще за полтора года. Пишу полтора потому, что на днях приказ вышел, значит, я, считай, одну четверть службы уже оттянул. Теперь я уже не салага, как это в армии называется, а чиж, помазок. Но здесь все условно, конечно: например, парню двадцать три года, он только призвался, а другому еще и девятнадцати нет, год служит — так он ему говорит: «Салага, армейской жизни не знаешь!», и в какой-то мере прав. Эти два года — школа на всю жизнь. Ой, что-то я тебе прописные истины толковать начал.
Скоро уже пять месяцев будет как «забрали» меня, вспоминаю сейчас тот день и как-то жутко становится, не могу вспомнить!!! Не так все вышло, как я хотел. А чего я хотел — не помню тоже. Я забыл, во что ты была одета. Забыл, какое выражение лица у тебя было. Помню только слезы.
Ты не представляешь, мой родной салажонок, как ты мне дорога. Я всю тебя люблю. Вот вижу ясно: стою дома, на кухне у окна, а ты идешь из школы… Ты наверняка знаешь, что я на тебя смотрю, но головы не повернешь. Я так хочу, чтоб ты поглядела на мои окна, что не выдерживаю и бегу как бешеный по лестнице, стараясь догнать тебя, договориться о встрече…
А еще я хочу тебя ревновать: чтоб ты приходила поздно домой, и от тебя пахло чуть-чуть вином и лучшими духами, чтоб забегала по квартире, что-то напевая и не обращая на меня ни малейшего внимания, зашла в комнату, где спит наш малыш, поцеловала бы его в нос, а я шипел бы, что ты разбудишь ребенка, а потом бы устроил тебе сцену, чтоб я злился, а ты смеялась и занималась чем-то своим, наконец, я бы заорал, чтоб ты прекратила бегать туда-сюда и сказала прямо, где была и с кем… А ты бы подошла ко мне, обняла бы за шею, прошептала что-то нежное, такое очевидное, что я сразу бы сел, а потом бы закурил и пошел на балкон поговорить с соседом. Ну, ничего не понимаю, что я здесь пишу, даже не помню, с чего начал, а кончаю какой-то ерундой. Да, наверняка ерундой, разве тебе нужен муж-неуч? Работяга уставший, которому только поесть, почитать газету, поговорить с соседом да ласкать жену… Не обижайся на такое длинное письмо, Машенька…
Твой Сашка.
30 сентября.
Здравствуй, Машуха! ..
Наконец-то дождался твоих писем. Правда, днем, а с утра отправил тебе уже предупреждение. Извини. Ты же говоришь, у тебя было плохое настроение, и оно повлияло… Подумай, что же остается делать мне…
Но я пишу, потому что письма — эта какая-то невидимая связь между нами, когда я пишу — я разговариваю с тобой и слышу твой голос, и вижу гримасу от какой-нибудь неуклюжей моей фразы и улыбку, если получилось хорошо… Я выкидываю свою душу на листки, как ты говоришь, «кричащие строчки», да, я не забочусь о тишине, если можешь, прими как есть… Я верю в то, что мы будем мужем и женой, и хочу, чтоб ты сама твердо в это верила.
Спасибо, Машенька, за телеграмму, ты не можешь представить, как подняла мое настроение! Я аж закричал,
когда прочитал ее содержание, а в это время подали команду: «Рота-а! » И среди гробовой тишины в ожидании следующей команды, среди огромной комнаты с застывшими по стойке смирно истуканами раздался мой ликующий вопль. Я заорал так громко, сам не знаю как, что старшина в первую секунду опешил, а потом позвал и потребовал объяснений. «Я кричал от радости»,— сказал я, а он, дубина, потребовал объяснение — какая такая радость может быть при несении службы…
Вчера одному парню у нас, я его не совсем уважал, пришло письмо — его девчонка вышла замуж. Вот убивался, даже жалко стало.
Так что вот такие у нас дела творятся. Пока, Машуха.
Целую тебя нежно. Твой Сашка.
1 октября.
Здравствуй, косуля ненаглядная!
Сейчас смотрел на твои фотографии. Что-то голова у меня разболелась. Взял бы тебя сейчас на колени, поцеловал в твой большой, пухлый рот. А потом бы прижался ухом к твоей груди и слушал, как бьется сердце… А потом, может, и заснул с сокровищем в руках, что стоит дороже жизни. Сейчас у меня какая-то вялость: потянуло что-то на философию. Охота о чем-нибудь поразмышлять… Без писем к тебе сдох бы я тут, наверное, со скуки, да еще один дружок выручает. Поп — я, кажется, писал… Веселейшее существо, огромное чувство юмора — во всем видит недостатки, даже в себе, и все высмеивает, да как-то по-доброму, просто весело жить: кажется, даже атмосфера вокруг него насыщена хохотом и здоровьем! Молодец пацан.
Пока, Машуха. Твой Сашка.
6 октября.
Здравствуй, Машуха!
Я смотрю, ты твердо решила стать педагогом. Что ж, это очень интересная и не из легких работа. Я чувствую, что мне придется за себя краснеть. Я ведь совсем не собираюсь учиться дальше, во всяком случае сейчас у меня такое настроение. А ты закончишь институт и рядом с тобой я буду казаться фуфлыжником, который не может сказать и слова, а если и скажет, то невпопад… Да, Маша, я совсем не разбираюсь в стихах, а потому оценка, которую я могу дать твоему стихотворению «Послание», наверняка не будет соответствовать действительности, и вообще у меня сегодня хреновое настроение… Сам не знаю, почему. Почему ты решила, что я собираюсь поворачивать «свои следы вспять», и зачем мне увольняться с должности любимого по собственному желанию? А когда я «озябший и промокший», то я совсем не хороший. А наоборот. Злой, раздраженный, психованный — бросаюсь на каждого, кто подойдет с каким-нибудь вопросом, и вполне могу дать по морде из-за какого-нибудь пустяка. Парни мою натуру поняли. Видишь, жизнь без светлых идеалов, одна серая проза. Только когда спать ложусь, остается маленько времени подумать о тебе. Нет» хватит. А то, еще нагрублю… И так письмо не из приятных…
До свидания, Машута. Твой Сашка.
11 октября.
Здравствуй, Маша!
Вчера получил твое письмо. Были на ученьях, написать не мог. У меня все нормально, если можно так назвать ту ненормальную жизнь по распорядку и в то же время без порядка, которой я живу. Жду не дождусь конца учебки, скоро будут экзамены по стрельбе. Я буду стрелять ночью из пулемета.
Машутка, разогрей мне душу, разбереди меня, пожалуйста… Остывает сердце. Милая, любимая, родная, сделай что-нибудь! Вспомни, что ли, разбитую люстру и монеты в пельменях… Не может быть, чтоб все это было зря. Не может! Это судьба, да? Увлеки меня, Машенька, заставь поревновать, что ли, чтоб кровь опять бежала… Чтоб злой был на тебя, на себя, на весь свет, злому легче. Пропаду без тебя! Маша! Ну что же это со мной, а, или устал я? Не пойму ничего. Милая, сегодня ты мне снилась… .
20.10.86.
Мария!
Ты можешь удивиться этому письму. Я тебе совсем не знаком. Я — Берик. Я, как и Сашка, являюсь курсантом школы сержантского состава. Поп был дежурный по роте й ходил получать почту, а как раз в этот день, в смысле сегодня, пришла эта злосчастная телеграмма; мы, то есть Берик и Поп, прочитав эту телеграмму, решили ее не показывать Сашке, но кто-то из ребят уже сказал ему, и нам пришлось… А как раз сегодня вечером у нас были стрельбы, тут мы и стали волноваться. Дело в том, что те, кто идут в оцепление,— это в общем опасно. А он в укрытии не сидел, а ходил на самых опасных участках…
Маша! Теперь я, Поп. Тебе Берик в общем обрисовал ситуацию. Я только хочу продолжить: в оцепление ходят только губари и те, кто по собственной воле захотел туда идти — обычно Сашку, да и любого из нас, туда на аркане не затащишь, а тут он пошел… Я был свидетелем твоей первой телеграммы, как раз когда он ее получил, была команда: «Рота!..», все замерли, понимаешь, а он орал, как маленький мальчик… А когда он получил эту, он прямо как-то поглупел и вообще как бы перестал над собой работать, как будто ходит в обмороке. . .
Маша! .
Ты напиши ему. Очень прошу. И если можешь, извинись за эту свою глупость. Ведь вы же любите друг друга, дураки!
Это опять Берик… Сашка не знает про наше письмо, и ты не проболтайся. Он может оскорбиться, подумать, что мы унижаем его своими просьбами к тебе… Ты должна понять, что служба Александра зависит только от тебя. Мы ждем. Отвечай, только быстро.
Берик, Поп.
Письма подготовлены Ириной КОРНИЕНКО
Вместо послесловия
СЛОВО ЧЛЕНУ СОВЕТА «ДИАЛОГ-КЛУБА» ДЕСЯТИКЛАССНИКУ ИЛЬЕ ПЛЯМОВАТОМУ:
— При отделе молодежных проблем журнала существует очный «Диалог-клуб». Надеюсь, что редакция журнала еще даст возможность познакомиться нам. поближе — читателям и совету «Диалог-клуба». А пока… Ребята попросили меня сказать несколько .слов о предложенных вам письмах, о Саше…
Саша ежедневно предается неистовому самокопанию. Он бесконечно прокручивает в себе трепетные воспоминания и желанные ситуации. Все это поддерживает и развивает в нем чувство потери… Отсюда — кричащие строки: «Почему сейчас? Именно сейчас, когда любовь, когда страсть, когда кровь бурлит…».
Материал «Что же со мной?» заставляет задуматься: как решить противоречие между желаниями призывника, раскрепощенными самим возрастом, и между его возможностями, ограниченными воинскими уставами. Речь идет не о перенесении сроков службы на более поздний возраст, «бесчувственный» уже, ведь армия наша нуждается в ловких и сильных… А вот в чрезмерно эмоциональных, как думается мне, не нуждается — чувства там вредят, отвлекают от чисто армейских забот. Так, может быть, задумаешься после истории, случившейся с Сашей, законсервировать все личное на два года, полностью уйти в , службу? Лично для меня это не голая теория. Еще немного — и тоже разлука с родными, с любимой девушкой. Так что — может, действительно уже на призывном пункте вычеркнуть всех их (по крайней мере — ее) из памяти? Не травить себя воспоминаниями? Не заставлять свои чувства работать вхолостую, «вразнос»?
Нет, на такой эксперимент я пока не готов. Из-за Любимой девчонки, во-первых… Каково ей будет почувствовать резкую смену моего отношения к ней? Поймёт ли она, что эта смена — временная? Во-вторых, думаю, что эмоциональное самопожертвование если для службы и обернется плюсом, то для всего общества — увы!.. За два года подавления самых естественных желаний не станет ли юноша бесчувственным «сухарем»? Более того, насилие над собой может ожесточить этого «сухаря», сделать его агрессивным и свирепым, превратить в идеолога и практика «дедовщины»…
Еще: у меня мышление достаточно конкретнее, мне трудно будет абстрагироваться там, в армии, до таких понятий, как долг перед страной, перед историей. Нет-нет, я понимаю, для чего должен потеть два года в гимнастерке. Но армейские трудности мне поможет, надеюсь, преодолеть не чувство долга вообще, а — перед конкретными людьми: перед мамой, девушкой, друзьями, соседями по дому, земляками… И не надо «корчевать» из своей души любовь к ним… Она составная боевой и политической подготовки бойца. Она, эта любовь,— залог того, что не улыбнется иностранно с высоты сверхзвуковой трассы новоиспеченный Пауэрс при виде моего города, что не оставит нас в дураках очередной Руст…
Итак, «консервация» чувств — это не метод. Но эмоционально готовить себя надо! И заслуга прочитанной солдатской мелодрамы в письмах (иначе жанра и не определить) в том, что подталкивает к подобным размышлениям, показывает, как трудно и порой непоправимо рискованно уйти в ряды армейские не подготовленным эмоционально, заставляет каждого из нас определить для себя ту меру временного эмоционального закрепощения, которая позволит и остаться любимым и влюбленным, и не стать «сухарем»…
