«У лукоморья дуб зеленый; златая цепь на дубе том; и днем и ночью кот ученый…» Был дуб, тот самый. Но вместо кота на дубе сидел фашист и высматривал нас…
Через реку Великую, имеющую в ширине сто тринадцать метров, когда-то по деревянному мосту следовал верхом на коне 24-летний Пушкин… А теперь вот пришло время саперам через эту реку готовить две переправы для наших частей.
Я живо представлял себе этих саперов, этих тружеников войны, лежащих на снегу под заграждением врага и тихо режущих ножницами колючую проволоку четырехгранного сечения немецкого производства — ею было опутано все пушкинское лукоморье.
Освободить святые пушкинские места — вот какая задача была поставлена перед 33-й дивизией вместе с другими соединениями 22-й армии, сформированной на Урале.
В ночь с 23 на 24 марта мы совершили ночной марш. Прошли Большое Елисеево, Усадище, Батово, и к пяти утра учебная наша рота сосредоточилась в двухстах метрах восточнее Лаптево. Командный пункт дивизии был в Беляи.
Незадолго до перехода в наступление я случайно повстречался с начальником четвертого отделения штаба дивизии майором В. С. Шеко. Он был очень занят размещением своего отделения в немецких землянках, расположенных прямо на высоте восточного берега реки Великой. Майор устраивался в своем «кабинете», раскладывал многочисленные папки, бумаги, заявки. Девушка в военной форме печатала какую-то деловую бумагу. Я осмелился подсказать майору, что надо бы к землянке прорыть новый ход сообщения на восток, а то немецкий выход из землянки идет на запад, и противник видит, как входят и выходят из землянки люди.
— Знаешь, капитан, занимайся-ка ты своим делом. Мы уж тут сами знаем, что и как.
Спорить и доказывать было нетактично, в глубине души я уважал этого человека. И поспешил смиренно распрощаться. А вскоре гитлеровцы, каким-то образом пристрелявшись, накрыли и вершину высоты, и землянку, и майора с девушкой… Все погибли от прямого попадания… Долго я ругал себя, что не настоял тогда,— надо было начальнику штаба дивизии сказать По штабу противник стрелял редко, а в обороне — никогда. А тут вот как, и майор погиб…
Когда учебная рота продвигалась днем 25 марта, за этой высотой по дороге к разъезду Русаки, с восточной стороны насыпи железной дороги без рельсов и шпал мы увидели множество кавалеристов на невысоких мохнатых лощадках-«монголках». Кавалеристы лежали вдоль насыпи — видно, надеялись после удачного нашего прорыва прогуляться кавалерийским аллюром «в три креста» по вражеским тылам.
Мы находились северо-западнее Пушкинских Гор, где находится лукоморье, и могила поэта, и знаменитый «дуб уединенный». Мы тогда и не подозревали, что на дубу немцы устроили наблюдательный пункт и во все глаза следили за нами своими недобрыми фашистскими окулярами…
Утреннюю мглу 26 марта разорвали десятки разноцветных ракет, и в тот же миг раздался мощный грохот всей артиллерии прорыва соединений двух армий. Мы форсировали Великую, вырвались прямо к траншеям вражеской линии обороны «Пантера». Только 27 марта дивизия отразила тринадцать контратак пехоты и танков. В этих боях была почти разгромлена 15-я дивизия СС. В ночь на 28-е части дивизии, удерживая рубежи обороны, произвели перегруппировку сил: 82-й стрелковый полк —в Стречно, 164-й — Гнилуха, 73-й — Мошино, штаб дивизии — Заборово.
Вот та абсолютно достоверная обстановка, которая создалась на плацдарме на 28 марта 1944 года.
На рассвете немцы после длительной и массированной артподготовки перешли в контратаку. В течение дня наши воины отбили восемь вражеских атак. Но взяла все равно наша!.. И артподготовка с нашей стороны была куда гуще…
Лейтенант Шугайлов, командир стрелкового взвода 73-го полка, рассказывал:
— Я никогда не видел и не слышал такой артподготовки! Она длилась долго и так разрушила «Пантеру», что, когда мы пошли вперед, из первых трех траншей этой обороны в нас некому было стрелять! Все фрицы были уничтожены, завалены обломками, засыпаны землей. А вот потом, на другой день, откуда-то подтянули резервы, и словно остервенели фашисты… Прут со всех сторон…
27 марта рано утром я получил боевое распоряжение начальника штаба дивизии — переправиться через реку и занять участок обороны в районе южнее деревни Мошино, и следом — в Стречно.
Было еще довольно темно и тихо. Курсанты в белых маскировочных костюмах шли один за другим по доскам, уложенным на еще довольно крепкий лед саперами дивизии,— они «маяками» стояли на каждом повороте, указывали путь и поторапливали нас.
На ближайшую полынью, черневшую слева, я старался не смотреть и много не раздумывать: Великая это река или «невеликая». Я вообще о ней здесь впервые услышал. Географию плохо знал или все забыл, как учебу закончил. Река как река — не велика, не узка, метра два глубиной. Только я своим наметанным глазом видел: течение у нее довольно мощное —как у нашей Нейвы в Алацаевске в весеннее половодье.
Как оказалось, мы заняли позиции недалеко от деревни Горушка, стоявшей когда-то на западном берегу реки Великой, где впадает в нее знаменитая пушкинская Сороть голубая…
Окопались. Установили круглосуточное наблюдение за противником. Но и телефон, и противник помалкивали. Фрицы за три дня боев достаточно получили по загривку— плацдарм постепенно, но неуклонно расширялся. Я, конечно, в те дни во всей обстановке не разбирался, но что было перед нами, справа и слева,— знал и видел собственными глазами.
Выписка из боевого приказа от 27.111.44 за №0028 подтверждает все мои тогдашние предположения: «Командиру 82 сп с учебной ротой, первой батареей 105 ОИПТД — сдать участок Мошино 115 сд и 2.00 занять и прочно оборонять Стречно — стык тропы и большой дороги северо-западнее Гнилухи. КП дивизии — отметка 936, НП — Заборово».
Так что память меня не подвела. Только и уточнено, что все произошло не утром, а ночью, к 2.00 28-го. Это самое Стречно я хорошо помню. А когда были под Мошино — из памяти вылетело, весь день 27 марта пролетел неизвестно как…
Вообще, названия населенных пунктов, как правило, были условные. Никаких деревень, изб не существовало. Что осталось, то фашисты разобрали на укрепления…
Мне было приказано из штаба дивизии: «Без команды огня не открывать! И себя не раскрывать!» Не понимая еще, что это значит, я без рассуждений принял приказ.
Потом мой земляк-уралец, минометчик Пластков Михаил Миронович, вспоминал:
— День был здорово жарким. Я сбился со счета, сколько раз пришлось «сбегать» за минами… Командир минометной роты Ручкин мне говорит: «Ты, Пластков, не ранен?» — «Не знаю, а что,— говорю,— товарищ старший лейтенант?» — «Да у тебя на спине весь полушубок исполосован, посмотри!» Я снял полушубок и не на шутку испугался: все разодрано осколками, как не зацепило меня?! «Надень, Пластков, другой,— говорит лейтенант,— и дуй опять, мин надо больше…» Я переоделся в телогрейку и снова побежал на восточный берег за минами…
А противник все полз и полз на Горушку. Тревожились, волновались курсанты:
— Товарищ капитан, наших быот, помочь надо!
— Огня не открывать!—ору я.
Я их понимал: что за дела — там своих лупят, а мы сидим смотрим… И тут телефон зазуммерил:
— Десятый?.. Видишь? а
— Вижу, товарищ первый! ’
— Атаковать деревню, занять, закрепиться!
И в душе у меня все стало на место. Шестьдесят курсантов в грязно-белых костюмах с яростью ринулись на фашистских солдат и офицеров. Курсанты все сделали, как на учениях. Подбежав к окопам, они дружно бросили гранаты, прыгнули сверху и завязали рукопашную. Они были настолько разъярены, что не давали немцам даже поднять руки…
Мы тоже понесли потери, но главным образом ранеными, которых сразу после боя успели перевязать и отправить в тыл.
— Товарищ капитан,— доложил связной,— нам надо дождаться смены и вернуться на прежние позиции. Ну, вот и все, отвоевали Горушку.
Но я скажу еще несколько слов. В те дни, конечно, было не до разглядывания — где же пушкинские места и что это за Святогорский монастырь, и Тригорское, и Михайловское… Мы попросту о них ничего не знали, так как находились они у противника, а там стояли рядом другие соединения нашей армии — даже не нашей, а, как потом оказалось, 10-й гвардейской.
Но знаменитый «дуб уединенный» из деревни Горушка был виден. На том дубе был немецкий наблюдатель. Фашист смотрел на нас как бы с нашего тыла, черт его побери!.. То-то фашисты уж очень точно били, и майора Шеко с его «кабинетом» по указке же наблюдателя, наверно, накрыло. Этот фашистский «кот ученый» много нам напакостил.
А по дубу, и вообще по всем пушкинским местам, нам стрелять нельзя было. И вот это мы знали: что дубу более 300 лет, что под ним любил сидеть часами Пушкин и, говорят, именно тут сочинил он пролог к «Руслану и Людмиле».
Вообще, это место примечательное. Как сейчас стоит перед глазами. В ясную погоду с плацдарма далека было видно на восток, вернее, на юго-восток.
