Строки из писем
Отвечая на вопросы читателей «Уральского следопыта», Кир Булычев достаточно подробно говорит и о характере писем, пересланных ему редакцией. Немногие выдержки из этих писем мы печатаем с единственной целью: показать, что в почте писателя были и обстоятельные размышления о его книгах.
Попутно заметим: ответы писателя безусловно правдивы и искренни, однако не все во взглядах его на советскую фантастику и ее историю редакция принимает безоговорочно.
Среди пишущих сейчас наших писателей-фантастое Ваше творчество наиболее многогранно. Можно, на мой взгляд, выделить ряд направлений:
а) В хорошем смысле слова боевики — от «Закона для дракона» до «Замка ведьм». Эти произведения несут в себе больше, чем кажется сначала…
б) Сказки для детей. Это — цикл про Алису. Многие из этих произведений (как всякая хорошая сказка) читаются с большим удовольствием и в недетском возрасте. В этой группе присутствуют очень неравноценные произведения, от очень сильных до откровенно детских, слабых («Два билета в Индию», например).
в) Резко сатирические. Это и письма Н. Лооккина в «Знание — сила», и «Свободные места есть», «Копилка», фильм «Шанс». Подкупает очень доброе отношение автора даже к очень негативным персонажам..
г) «Просто рассказы». Этот тип соприкасается с остальными, но несет в себе значительные отличия. Вера в человека, его высокие моральные потенции — вот чему, пожалуй, посвящены эти произведения. Это и «Умение кидать мяч», и «Мутант», и «Юбилей «200», и многое другое…
И. Ганков, 19 лет, г. Москва.
…Что мне в них нравится? Пожалуй, глубина мысли при легкости чтения, вот такое сочетание. Я с большим интересом читаю даже те Ваши книги, которые обращены к детям. Любимая моя вещь — «Корона профессора Козарина», лучше вещи я еще не читал, потом идет «Глаз» и цикл о Великом Гусляре. Из крупных произведений отмечу «Последнюю войну» и «Похищение чародея», а также «Царицын ключ». Ъпрочем, среди повестей Ваших трудно выделить лучшую, они все хороши. Но есть у Вас, увы, и слабые рассказы — например, «Добряк» и «Свободные места есть»…
М. Перфильев, г. Ростов-на-Дону.
В Ваших книгах много разных героев — Корнелий Удалое, профессор Минц, Г рубин, старик Ложкин, Стендаль… Рассказы, в которых участвуют эти герои, без сомнения интересны и разнообразны. Но наибольшая Ваша удача в том, что Вы придумали Алису.
Однажды, когда я зашел в сельскую библиотеку (я записан в шести библиотеках, в том числе в двух сельских — там больше фантастики), то обнаружил на одной из полок книгу «Девочка с Земли».~ Этой довольно-таки потрепанной книге было всего около года! И дело вовсе не в том, что у нас такие нерадивые читатели, плохо обращающиеся с книг амии Просто эту книгу прочитало около полусотни человек… за год! Такого я еще не видел…
В. Коломиец, 16 лет, г. Мелитополь.
Получив папку с письмами читателей из «Уральского следопыта», я понял, что мне проще, а читателям, особенно тем, кто писем не писал, понятнее будет, если я, воспользовавшись случаем, попытаюсь поговорить на основные темы, в этих письмах затронутые. Лишь в редких случаях обращаясь к тому или иному конкретному письму.
Все разно на все вопросы мне не ответить, если учесть, что писем около ста, а в некоторых более двадцати вопросов, отчего они становятся похожи на анкеты для отъезжающих за границу. Так что прошу тех, кто рассчитывал на вечер вопросов и ответов, меня не обессудить.
Но начать мне хотелось бы с проблемы личной и для меня не самой приятной.
Мы живем в эпоху гласности, и потому приходится признать, что письма читателей не были коллективным панегириком и среди них встречались позарешки дегтя. А раз были сердитые письма, то, прежде чем начать общий разговор, надо на них ответить.
Критические письма делятся на две категории, В первой содержатся отрицательные суждения о некоторых моих работах, либо утверждения, что я исписался и с каждым годом пишу все хуже. Основную причину авторы этих писем видят в том, что я пишу слишком много, печатаюсь слишком часто и потому занимаюсь халтурой.
Я принимаю оценку моей работы, но прошу пессимистически настроенных читателей в будущем не тратить время на чтение моих опусов, так как лучше, чем писал, я уже не напишу. Единственное, что меня утешает,— это тот факт, что я, начавши писать в 1966 году, уже в 1969 год/ прочел о себе отзыв, в котором утверждалось, что я исписался. Полагаю, что за последующие годы, скатываясь по наклонной плоскости, я докатился до абсолютного нуля.
Тезис о «наклонной плоскости» субъективен. Допускаю, что он родился из комплекса «обманутых ожиданий». Со мной так тоже бывает: понравился рассказ или повесть писателя, и если он не растет, не приносит новых ощущений, начинаешь на него сердиться.
Критические замечания, которые касаются слишком частых публикаций и склонности к халтуре, несут в себе большую конкретность. Полагаю, что эта проблема касается не только меня, но и других писателей.
Я не знаю у нас писателей в области фантастики, которые бы слишком много печатались. Круг изданий весьма узок и пока что шире не становится. Последний мой сборник рассказов (не считая переиздания некоторых «гуслярских» историй) вышел в свет в 1979 году — девять лет назад. Нового не предвидится. За двадцать лет работы мною опубликовано десять книг (включая детские), то есть книга в два года. Для профессионально работающего писателя цифра эта ничтожно мала. Если помножить ее на тиражи книг, то окажется, что моя книга достигла одного процента населения нашей страны- Частотность моих публикаций выше, чем в среднем в нашем цехе. Это объясняется просто: половина моих книг написана для детей. А это совсем другая работа.
Что же должно быть? Я убежден, что, за исключением Стругацких, в нашей фантастике сегодня нет талантов мирового класса. Но существует, скажем, отряд писателей, числом в несколько десятков человек, которые, хотя звезд с неба не хватают, могут работать на профессиональном уровне. Чтобы этот уровень поддерживать, они должны много работать. Не будем брать для образца А. Азимоза с его шестью книгами в год, но в среднем американский писатель выпускает ежегодно две-три книги, не считая публикаций в периодике. Я полагаю, что при нормальной постановке издательского дела наши писатели должны трудиться примерно с такой же отдачей. Если они трезво относятся к своей работе как к работе и не прикрывают свою лень рассуждениями о высоком искусстве. Больше того, я рискну предположить, что фантаст может писать интенсивнее, чем реалист, в силу более ощутимой актуальности его труда, более тесной связи с проблемами, волнующими нынешнее общество. Если господь не дал мне таланта Толстого или Стругацких, то я до какой-то степени готов компенсировать этот свой недостаток трудом. И мне не очень приятно слышать упреки в том, что я слишком много работаю. Мне в этом видится глубинная беда нашего общества, которая сегодня находит выражение в отрицании кооперативов или семейного подряда. Провести жизнь, задумчиво ковыряя в носу за солидным столом, почему-то почетнее, чем трудиться.
«Если ты много пишешь — значит, ты халтурщик». Таков следующий тезис.
А я, честно говоря, еще не встречал профессионального писателя-халтурщика. И даже не совсем понимаю, что это такое. На мой взгляд, писатель работает точно на том уровне, на который способен. Зачем ему писать хуже? Ведь для этого надо предпринимать дополнительные усилия. Я, как и всякий писатель или художник, или певец, работаю на уровне моих способностей. Мне бы хотелось, чтобы они были повыше. Но это от меня не зависит.
Среди критических писем есть и такие, которые противопоставляют одни мои вещи другим. Гозоря, что вот это хорошо, а эго плохо. Одни читатели громят «Подземелье Ведьм», другие хвалят. Одни не принимают «гуслярские» рассказы, другим они нравятся. Мы тут вторгаемся в область читательского вкуса. И вряд ли свой вкус можно считать истиной в последней инстанции. Различия в восприятии произведений не говорят о их качественном отличии.
Как я начал писать фантастику? (Этот вопрос часто встречается в письмах, и потому я заодно на него отвечаю.) Я ее начал писать, потому что всегда был читателем фантастики. И остаюсь таковым сегодня. Это ведь особый вид пристрастия. Вы не можете сказать: «Я ненавижу исторические романы!» Вы скажете: «Я люблю хорошие исторические романы, но не выношу плохие». А вот в фантастике существует понятие «фэн». Это человек, который любит любую фантастику (не каждый фэн, конечно). Вкусы у меня как у «фэна» довольно разнообразные. Я люблю и Стругацких, и Толкина, Шефнера и Саймака, Сергея Беляева и Александра Грина, Жюля Верна, Филипа Дина и Гамильтона, я читаю социальную фантастику и космическую оперу. Было бы это хорошо написано. Следовательно, мой вкус— никак не эталон.
А если я, как писатель, продолжение себя — читателя, то мои читательские вкусы неизбежно оказывают немалое влияние на мои писательские пристрастия. Сегодня мне интересно писать «гуслярские» истории, завтра — сказки про Алису, послезавтра попытать счастья в космической опере и написать, скажем, «Подземелье ведьм». Я пишу только то, что мне интересно. Это непростительно с точки зрения читателя, любящего фантастику определенного стиля и направления. Но это не недостаток для меня.
Итак, как мне кажется, критически настроенным читателям я в меру сил объяснил свою позицию. Но остались еще три письма которые меня не критикуют, а обвиняют. Следовательно, мне уже надо не объясняться, а оправдываться. Но игнорировать их не могу,
А. В. Поспелов из Уфы выдвинул против меня целый ряд обвинений.
Во-первых, он приписал мне следующее: «Слышал, что в ответ на вопрос, почему вы так много пишете откровенной халтуры, вы ответили: «Раньше я был кандидатом наук, и мне нужны были деньги. Теперь я доктор наук, а денег нужно еще больше». Стимул вашего творчества нам был понятен и ранее».
Никогда в жизни мне не приходилось беседовать с А. В. Поспеловым и делиться с ним заветными мечтами. Меня не раз корили за неудачные шутки, но никто еще вроде бы не обвинял в цинизме. Я, как и мои уважаемые читатели, получаю деньги за мою работу, но чужих никогда не считал. Кстати, гонорар за последнюю повесть я передал в Детский фонд.
Оказывается, мое «сребролюбие» ведет к дальнейшим трагическим событиям: «Вы мешаете развитию фантастики,— продолжает товарищ Поспелов,— занимаете место, где могли бы печататься произведения более яркие, более талантливые…»
По мере того, как я выписывал эти цитаты, желание оправдываться испарилось. Но для ясности я все же отвечу еще на два вопроса, заданные мне А. В. Поспеловым.
1. «Признаете ли вы, что фантастика для вас является лишь своеобразной шабашкой?» — Если вы имеете в виду индивидуальную трудовую деятельность, то признаю.
2. «Не считаете ли вы, что для «сохранения лица» вам следует прекратить свою карьеру писателя-фантаста?» — Нет, не считаю. Но прошу вас: перестаньте меня читать. Берегите нервы.
То же я могу ответить на более тонкую формулировку этого вопроса, предложенную студентами из Каменска-Уральского А. Кукушкиным и С. Некрасовым.
Завершая разговор с критически настроенными читателями, я хочу ответить ка обвинения в том, что я обкрадываю детей, а также братьев-писателей.
Первое обвинение выдвинуто клубом любителей фантастики «Орион» (без фамилий). Анонимные члены клуба из Южно-Сахалинска напомнили мне о том, что «…в 1979 году в газете «Пионерская правда» вы вместе с ребятами писали повесть «Звездолет на Вяте». Затем она вышла под названием «Звездолет в лесу», правда, несколько подправленная. Как будет называться повесть «Каникулы в космосе, или Планета Пять — Четыре», которую, мы надеемся, вы напечатаете в своем авторском сборнике, не указав историю ее создания?»
Эти повести были написаны мною и представлены в «Пионерскую правду», где печатались с учетом пожеланий и предложений читателей, то есть отличаясь от того варианта, который принес в редакцию я. После того как повести были напечатаны, я вернулся к авторским вариантам. Обе повести опубликованы в том виде, в каком писались мною. Название второй «Гай-до».
Наконец, в одном письме приводятся названия двух моих произведений, сюжеты которых авторам письма показались заимствованными у иноземных авторов. Честное слово, ни того, ни другого «источника» я не читал, хотя вполне допускаю возможность сюжетных перепевов. Проблема «бродячих сюжетов» в литературе вообще, а в фантастике в особенности — проблема литературоведческая. Я могу лишь спросить у группы читателей из Иркутска: скажите, а когда были опубликованы в США те произведения, в заимствованиях из которых вы меня подозреваете? Со своей стороны могу сообщить, что рассказ «Выбор» написан мною а 1967 году, а повесть «Подземелье ведьм» в 1974 году. Кстати, «Выбор» несколько раз печатался в США. Сигналов оттуда пока не поступало. А вдруг это коварные иностранцы меня обокрали? Вы уж тогда сами напишите Гарри Гаррисону.
Могу признаться в значительно большем грехе, на который мне уже неоднократно указывали. Я украл у Льюиса Кэрролла девочку Алису и вот уже несколько лет пользуюсь его славой в корыстных целях. Кстати, чехи, чтобы укрыть меня от справедливого гнева читателей, все книжки про девочку из XXI века издают под общим названием «Приключения Аленки», не понимая, что этим ставят меня в ложное положение перед поклонниками известной русской сказки.
Скинув с души гнет беседы с оппонентами, я позволю себе перейти к разговору с двумя следующими категориями читателей;
1. С теми, кто интересуется проблеллами фантастики и положением ее в нашей стране»
2. С теми, кто задает вопросы о моей работе.
Так как для основной массы читателей куда интереснее поговорить о вопросах, представляющих общий интерес, я перехожу к проблемам фантастики. Однако должен предупредить: мнение мое вряд ли более компетентно, чем мнение любого из вас. Не состоя в Союзе писателей и не будучи вхож в те сферы, где вершатся судьбы литературы, и даже, как большинство из вас, не имея возможности следить за новинками ввиду их дефицита, я могу опираться лишь на собственный жизненный и литературный опыт.
Возможно, я буду в чем-то повторять высказывания Стругацких, которые отвечали на вопросы читателей в одном из предыдущих номеров «Уральского следопыта», но, к сожалению, я не успел прочесть этот материал, потому что журнал с ним у меня в мгновение ока украли поклонники Стругацких.
Если суммировать несколько десятков вопросов, то они сводятся к тому, что фантастика издается у нас фантастически скудно, что у нас до сих пор нет своего печатного органа — журнала «Фантастика», что положение клубов любителей фантастики неустойчиво и порой эфемерно.
Все это вопросы, которые я сам был бы рад гадать кому следует.
Но получается так, что те, кому следует услышать каши коллективные стенания, их не слышат.
Клеймить окружающую действительность мы все умеем. Но пока общественное мнение в нашей стране находится в процессе создания и более надеется не на себя, а на поддержку сверху, оно не является силой, способной своротить горы, стоящие на пути развития любимого нами вида творчества.
Я должен здесь оговориться: широко распространен термин «жанр фантастики», Я не считаю фантастику жанром. Она — род литературы (иди искусства), включающий в себя самые различные жанры — от трагедии до бурлеска и детектива. Это своеобразный взгляд на мир, на действительность. И именно этот факт сыграл печальную роль в истории нашей отечественной фантастики.
Она очень высоко начинала. В двадцатых годах у нас издавались сотни книг (включая переводные), существовало немало журналов и альманахов, которые отводили фантастике львиную долю своих страниц. Она питалась как невероятностью, темпами перемен и предчувствием перемен новых, так и традициями русской и мировой фантастической литературы.
Мне уже приходилось говорить об арифметике. Она проста. Если сегодня в США издается ежегодно тысяча новых фантастических книг, то это не только цифра — это та почва, которая дает возможность расцвести талантам. И если из тысячи книг девятьсот — барахло, то сто уже профессиональны, а десять по-настоящему хороши. На этой же почве возникает общественное мнение и квалифицированная критика.
Возьмем сегодняшнюю Польшу. Когда я был прошлым летом на польском конгрессе любителей фантастики, где собралось около тысячи делегатов от многих десятков клубов и которому был предоставлен большой студенческий клуб в центре столицы, я попросил показать издания клубов. Мне притащили стопу высотой в метр. Каждый клуб издает свой журнал или газету, многие клубы издают свои книги. И это создает атмосферу гласности и объективной (в сумме) оценки явлений в фантастической литературе. Это, наконец, предоставляет платформу и рупор молодым талантам. В Польше немыслима ситуация, в которой какое-то издательство может почти монопольно издавать книги узкого круга «своих людей», пользуясь тем, что слово «фантастика» на обложке автоматически переносит книгу в разряд «чернорыночного дефицита», а отсутствие всякой реальной критики позволяет год за годом сохранять подобное положение вещей.
Итак, в двадцатые годы выходило много книг. Я убежден в том, что созвездие замечательных фантастов того периода смогло расцвести не только потому, что их творчеству благоприятствовала обстановка в стране, но и в силу существования инфраструктуры — сотен книг иных авторов. Александр Грин, Михаил Булгаков, Алексей Толстой, Андрей Платонов, Евгений Замятин, Илья Эренбург, Леонид Леонов, Александр Беляев трудились в окружении своих коллег, имена которых (а среди них были талантливые люди) забыты.
Фантастика актуальна. Это можно повторять без конца, и все равно далеко не каждый эти слова воспринимает.
Фантастика, по моему убеждению, более точно, чем реалистическая литература, отражает состояние общества. Я объясняю это тем, что реалистическая литература преимущественно изучает отношения: человек — человек. Фантастика маща; человек — общество — время.
Современная социальная фантастика родилась в XX веке, когда человеческая цивилизация вошла в период невероятных с точки зрения предыдущих столетий кризисов. Трагический распад фантастического социального анахронизма — Австро-Венгерской империи — вызвал к жизни гениев Кафки и Чапека. Революция в соседней империи породила советскую фантастику.
Человек мысленно ищет решения не только личных, но и социальных проблем. Он хочет понять, что же происходит и к чему это ведет. Фантастика всегда альтернативна и подразумевает свободу мнений. Двадцатые годы — время споров и поисков.
С начала тридцатых годов восторжествовал принцип единого мнения, единой воли, единственного пути. Слова «дискуссия» и «оппозиция» стали бранными. И употреблялись лишь в моменты ликвидации инакомыслящих. Наступило несладкое время для литературы вообще и катастрофическое для литературы фантастической.
Журналы и альманахи закрывались, книги исчезали. Булгаков и Платонов работали в стол, Грин умер, Алексей Толстой, Эренбург и Леонов от фантастики отказались. Иные писатели сгинули без следа.
Трагедию тридцатых годов особенно убедительно можно проследить на примере Александра Беляева. Насколько я могу судить, сам он не претендовал на звание большого художника. Он всегда оставался в пределах правил игры массовой фантастической литературы. И в этих рамках сделал за первые пять-семь лет работы невероятно много. Но откройте книги Беляева, оставшегося верным ненужному знамени, написанные в тридцатые годы. Он честно старался осознать задачи, поставленные историческим моментом. Он хотел на них откликнуться. Он старался рисовать картины светлого будущего, которое, в единственном варианте, предлагалось народу. Будущее предусматривало гром литавр, массовые шествия с портретом вождя, бескрайность изобильных низ, пышные дымы промышленных гигантов и, главное, непроходящий восторг всех участников этого мероприятия.
Александр Беляев в считанные годы кончился как писатель. Его последние очерки и романы дышат казенным оптимизмом.
А литература и не заметила исчезновения художника. Как и иных. Фантастика перестала существовать, так как фантазировал лишь сам вождь, а прочие воспевали. От фантастов ждали утопий, а они не могли их создать.
С утопиями фантастической литературе мало повезло. Утопия, как обнаруживается при взгляде на историю этого жанра фантастики, могла подниматься до философских и даже художественных высот только в том случае, когда была на самом деле антиутопией. Ведь фантастика всегда была и будет литературой предупреждения, а не литературой воспевания.
Постараюсь объяснить кажущийся парадокс.
Наиболее знаменитые утопии прошлых веков, когда создание таковых и считалось главной функцией фантастики (не называвшейся еще фантастикой), рождались как оппозиция существовавшим концепциям идеального общества, разработанным его апологетами. Утописты старались найти альтернативу общепринятой концепции. Если в обществе капиталистическом, проникнутом христианской моралью, целью было дальнейшее развитие существующей системы и морали, то У. Моррис в романе «Вести ниоткуда» рисует социалистический, языческий мир, пытаясь отыскать свои идеалы в отрицании идеалов господствующих. В России яркий пример тому Чернышевский с его попыткой создать утопию в романе «Что делать?». Но ведь за эту утопию его никто по головке не погладил— она была отрицанием всего, за что стояло Российское государство.
Антиутопия рождается куда позже, уже в начале нашего века. Ее создают Уэллс и Жюль Верн. Первый в «Машине времени» и «Первых людях на Луне», второй в «Пятистах миллионах Бегумы» и «Экспедиции Барсака», своих поздних романах, всплеске предвидения, рывке за пределы своего времени и своего же творчества. Утопия прошлых веков — показ альтернативы неприемлемому господствующему общественному строю. Антиутопии — шаг вперед, предупреждение о том, во что могут вылиться отрицательные тенденции в мире, если все так и будет продолжаться.
Настоящей же утопии в фантастике никогда не существовало. Настоящая утопия должна быть написана человеком, верящим в светлое будущее своего общества, разделяющим официальную его концепцию и отражающим в художественной форме, через своих персонажей тот идеал счастья, что будет достигнут именно на путях развития данного общественного строя.
И тогда возникает естественный вопрос: мы живем в социалистическом государстве, разделяем его идеологические установки, стремимся своими делами приблизить торжество провозглашенных основоположниками социалистических учений целей. Почему же тогда писатели-фантасты в нашей стране и иных социалистических государствах не пишут настоящих утопий? И были ли такие попытки?
Давайте вернемся к историческому обзору советской фантастики и по ходу его постараемся ответить на этот вопрос.
В двадцатые годы советская фантастика, рожденная в период социальных крушений, отчаянной борьбы и кардинальных общественных перемен, отражала именно эти перемены. Перспективы, открывавшиеся перед ней, были продолжением надежд и мыслей всего общества. Она конфликтна, она еще не перебродила, как не перебродило само общество. Идеи мировой революции еще владеют сердцами — и их отражает фантастика. Возьмите, к примеру, «Аэлиту» Алексея Толстого. Фантастика проходит годы разрухи, ввергается в сомнения времен НЭПа — и возникают «Собачье сердце» и «Голубые города». Она тревожится авторитарными тенденциями во всем мире и порождает «Мы» Замятина. Она актуальна, она современна. Она не может родить утопию, ибо утопия абстрактна — до утопии еще далеко, надо понять современность.
Наступают тридцатью годы. Лишь возводимое, все в лесах, здание нашей фантастики срочно консервируется и покрывается розовой краской. Картинки светлого будущего, выходящие из-под пера некоторых забытых теперь писателей, бездарны и мертвы, ибо высосаны из пальца и не имеют ровным счетом никакой связи с действительностью. А фантастика не прощает такого отрыва.
Перед самой второй мировой войной в советской фантастике намечается некоторый подъем. Он вызван был в основном предчувствием мирового конфликта. В разной форме это ощущается в «Пылающем острове» А. Казанцева, «Тайне двух океанов» Г. Адамова, «Истребителе 2-z» С. Беляева. Появляются несколько книг и рассказов о грядущей войне. И тут случается печальнейший парадокс: литература предупреждения, отражавшая действительные настроения и тревоги общества, вынуждена при том выполнять очередной социальный заказ, спущенный сверху и рожденный ложными неоправданными надеждами на то, что страна с экономикой, подорванной волевыми приказными методами управления, и армией, обессиленной уничтожением командных кадров, сможет легко, одним ударом отразить нападение любого агрессора. Наиболее известными книгами такого рода стали романы Н. Шпанова «Первый удар» и П. Павленко «На Востоке», Авторы успешно закидали шапками немецких фашистов и японских милитаристов. Теперь оставалось лишь сделать это наяву. Вот замечательный пример реального воздействия фантастической литературы на историю миллионные тиражи этих и подобных им книг сыграли куда более вредную роль в предвоенный период, нежели все действительные и воображаемые шпионы, вместе взятые. Это были своего рода утопии, утопии «ближнего прицела», лживые, как миражи в пустыне.
Постеленное возрождение фантастики начинается к концу Отечественной войны. В 1944 году мама принесла мне на день рождения первую книгу новелл Ивана Ефремова «Пять румбов», которая меня, десятилетнего мальчишку, потрясла своей новизной и осталась на всю жизнь одной из любимых книг. Тогда же публикует свои лучшие повести Сергей Беляев, начинает работать Георгий Гуревич. Так что выражение «фантастика ближнего прицела», которое принято распространять на всю советскую фантастику сороковых и пятидесятых годов, не совсем точно. Да, подавляющее большинство книг того периода лишены художественных достоинств и вряд ли могут именоваться литературой. Но в то же время ростки раздумий упорно пробивались сквозь толстый слой асфальта благополучия.
И вот что интересно — как раз в то время, когда создание официозной утопии приветствовалось бы и вернее всего такая книга, имей она минимальные литературные достоинства, была бы увенчана лаврами, никто ее не написал. Ведь готовы были на это лишь бездари, да и они не пошли дальше пустых казенных очерков и псевдолитературных поделок. А те фантасты, которые осознавали неразрывную связь фантастики с современностью, не могли видеть светлого будущего в обществе, терявшем веру в собственные идеалы. Романы и повести тех лет, как правило, ограничиваются выяснением проблем технического и научного прогресса, что вряд ли обогащает художественную литературу, либо отражает грустные реалии «холодной войны» и потому в меру сил борются с заморскими шпионами и диверсантами.
И все же в первое послевоенное десятилетие было написано и опубликовано куда больше книг, чем за десять лет перед войной, и писатели, работавшие тогда, порой умудрялись находить действительно важные человеческие и общественные проблемы и по возможности отражать их в своих книгах.
И вот кончаются пятидесятые годы. Общество снова обретает возможность говорить вслух, думать, искать свои идеалы. С этого момента и начинается та наша фантастика, которую мы и читаем сегодня; входят в литературу, причем как будто одновременно, те наши лучшие писатели, которых мы (во всяком случае, я) чтим — Стругацкие, А. Днепров, С. Гансовский, И. Варшавский, А. Полещук, Г. Альтов, В. Михайлов и другие. Оказывается, богата наша земля талантами.
Но таланты просто так, в одночасье, не появляются. Для возникновения целого направления в литературе должны создаться не только социальные, но и организационные условия. К счастью, случилось именно так, и я считаю своим долгом напомнить сегодняшнему поколению читателей, не знающему перипетий двадцатилетней давности, как это было. Хотя об этом, как я наслышан, в «Уральском следопыте» уже говорили Стругацкие.
В шестидесятых годах в издательстве «Молодая гвардия» была создана редакция фантастики и приключений. Давайте вспомним, что удалось сделать за несколько лет С. Жемайтису, Б. Клюевой, С. Михайловой и С. Митрохиной. Они создали библиотечку «Современной советской фантастики», в которой были опубликованы книги Д. Биленкина, С. Гансовского, И. Варшавского, Г. Гуревича, А. Днепрова и многих других. В те годы марка этой серии гарантировала, что читатель держит в руках хорошую книгу (чего сегодня не скажешь). Эти люди создали ежегодник (а в некоторые годы выходило до трех томов) «Фантастика». Там печатались не только ведущие писатели, но и пробовали свои силы новые авторы. Наконец, им удалось создать и выпустить многотомную «Библиотеку мировой фантастики». Помните — серые и красные томики? На мой взгляд, это было лучшее собрание такого рода. Помимо серийных изданий выходили иные книги — в том числе несколько книг Стругацких.
Как знамение времени возникает первая значительная советская утопия — «Туманность Андромеды» Ефремова, Она не могла появиться ранее — не было к тому социальных условий. Появляются и иные произведения, в которых фантасты стараются заглянуть в будущее. Об этом будущем повествует целый цикл романов и повестей Стругацких.
Но судьба этих книг различна.
Роман Ефремова — настоящая утопия, попытка нарисовать идеальное коммунистическое общество. И несмотря на то, что он весьма популярен и сегодня, несмотря на то, что он вызвал к жизни множество подражаний и сыграл немаловажную роль в истории нашей фантастической литературы, я осмелюсь заявить, что это все-таки была попытка, и не более. Конструирование общества, не имеющего пока реальных корней в окружающей действительности, созданного лишь на основе самых общих представлений, не выходящих за пределы известных формулировок «от каждого по способностям, каждому по потребностям», общества, о котором известно лишь то, что оно должно быть абсолютно гуманным, лишенным даже намека на эксплуатацию человека человеком и т. д., привело к отказу от основного принципа фантастической литературы — ее актуальности. Соотнести себя с героями романа читатель не мог хотя бы потому, что они и не были людьми, а лишь носителями имен и благородных функций.
Отказавшись от утопии как, в принципе, нежизненного жанра, Стругацкие нашли иной способ выражения своих чувств и мыслей. Не отрываясь от действительности и не забывая о ее проблемах, они старались совместить их с миром желанным. Но с миром, являющимся продолжением и развитием нашего мира, с чувствами и характерами, которые были развитием наших чувств и наших характеров. И потому, на мой взгляд, они нашли новую форму фантастического предвидения, которую нельзя назвать ни утопией, ни антиутопией. Это была литература исторической перспективы.
Но перспектива не может быть однозначной и розовой. Она обязательно должна нести в себе элементы раздумья и сомнения. Только тогда она находит отклик в душе читателя, живущего в современном мире.
И здесь возникли новые трудности.
Как бы ни изменялось время, новые идеи пробиваются непросто. При однозначном и догматическом понимании идейных установок, раздумья и сомнения, какими бы обоснованными они ни были, вызывали цензурные подозрения у издателей, Ведь издатель находился в плену собственных детских впечатлений: ребенок предвоенных и первых послевоенных лет получал своеобразную фантастическую пищу — книги Жюля Берна, Александра Беляева, а затем романы А. Казанцева, В. Немцова, В. Охотникова, Г. Тушкана, Г. Адамова. Грин был разоблачен как космополит, Булгаков, Замятин, Платонов попросту не существовали. Будущий издатель был убежден, что это и есть фантастика, что фантаст (а тем более «научный фантаст»— термин для меня бессмысленный и в истории фантастики сыгравший отрицательную роль, все равно что «научный поэт» или «научный юморист») — это представитель вполне прикладной отрасли околохудожественной литературы, которая должна пропагандировать достижения науки и техники и заниматься доморощенной футурологией, а если предупреждать, то только об опасности, исходящей из-за рубежа.
У нас, к сожалению, критики фантастики не существует, но статьи о ней порой появляются. С конца шестидесятых годов они ограничивались почти директивным признанием достижений И. Ефремова (но не лучших его вещей, а «Туманности Андромеды»), открывшего нам глаза на то, каким будет коммунизм; констатацией заслуг В. Обручева, создавшего ряд книг на границе между художественной и популяризаторской литературой, и резкими выпадами против Стругацких, которые никак не могут освоить оптимистический взгляд на будущее. Я помню гневные филиппики против Стругацких, в которых громили роман «Трудно быть богом» за неправильное отражение политики по отношению к слаборазвитым странам. «Гадких лебедей» не печатали много лет, потому что в них якобы неправильно поставлена проблема взаимоотношения наших отцов и наших детей. То есть как только актуальность признавалась, книги отвергались. Впрочем, следы этой критики живут и поныне. Вспомните неоднократные упреки в адрес Чебурашки, у которого нет отца, и Карлсоне, который, живя на крыше, учит детей тунеядству.
С конца 60-х годов начался новый спад, в первую очередь за счет социальной фантастики. Фантастика поселилась в основном в научно-популярных журналах и принялась живописать моральные и научные проблемы космических капитанов и положительных профессоров. Книг же, с ликвидацией мозгового центра фантастики 60-х годов в «Молодой гвардии», стало куда меньше, и качество их снизилось.
До сих пор существует странный разрыв между формальным количеством фантастических публикаций и количеством реальным. С одной стороны, в отчетах Госкомиздата и обозрениях указываются немалые цифры тиражей и числа названий. С другой — опубликовать новую книгу трудно, а купить невозможно.
В отчеты и сводки попадают все книги, на которых есть гриф «фантастика». А это значит — миллионные переиздания, не только в Москве, но и в республиканских и местных издательствах, однотомников и двухтомников Жюля Верна, Уэллса, А. Беляева, А. Толстого, А. Казан» цева, К. Чапека и т. д. В большинстве своем они хорошие писатели, но их мир ушел в прошлое. Читатель может отдавать дань их литературному таланту, интриге, сюжету. Но ответов на насущные вопросы, которых он ждет от фантастики, не дождется. Зато и издатели могут быть уверены, что, прочтя в очередной раз о злоключениях капитана Немо, читатель не станет задумываться о том, что творится вокруг, куда идет наш мир, что нас ждет.
Процент новых книг советских авторов в общем потоке отчетности весьма мал, хотя, как только заговариваешь об этом, тебе показывают сводную таблицу, и ты оказываешься в положении клеветника.
К сожалению (отвечаю тем многочисленным читателям, которые задают вопросы о состоянии дел в сегодняшней фантастике), эта тенденция еще не преодолена. Наш книжный рынок так громаден и спрос читательский на фантастику столь велик, что издательства и завтра могут отлично прожить, издавая Жюля Верна и Казанцева, и всегда найдется на такую книгу покупатель. Этим, как мне уже приходилось говорить, вызван и дефицит молодых имен в нашей фантастической литературе. Молодым авторам, особенно за пределами Москвы, издаться очень трудно. Обратной связи с читателем они не имеют. Мыкаются, мыкаются и зачастую бросают эту неблагодарную работу. Сколько лет уже пробивается в Волгограде книга Лукиных? Сколько книг так и не увидело света!
В ответ на подобные филиппики мне приходится слышать:
— А где эти молодые таланты? Я вчера открыл книжку, выпущенную в Москве, и оказалось, что это даже не литература, а черт знает что!
Согласен, Черт знает что. Но ведь это следствие сложившегося положения дел и издательской практики. Любую книгу купят. Издается мало. Издадим приятного моей редакторской душе человека. Он будет рад, я буду рад. Ответственности за качество издательство не несет. А дефицит все оправдает. И молодой человек, который хочет читать фантастику, а сталкивается с окололитературной подделкой, разочаровывается в фантастической литературе в целом.
Последний пример, который, на мой взгляд, характеризует отсутствие перемен в нашем цехе, хотя во всем обществе они происходят, это история с межиздательской «Библиотекой научной фантастики».
Несколько лет назад Госкомиздат СССР, движимый желанием способствовать развитию и популяризации отечественной фантастики, принял решение издать большими тиражами тридцатитомную библиотеку и тем самым откликнуться на настойчивые просьбы читателей. Затем была собрана редколлегия, которая начала работать, находясь во власти стандартного отношения к фантастике вообще и недоверия к фантастике советской. Издание было укорочено на шесть томов, затем значительная их часть была передана для очередного, сотого, тысячного переиздания Чапека, Вайсса и иных классиков и иностранных писателей, с которых взятки гладки. Остаток томов был поделен между заинтересованными лицами. После того, как некоторые писатели отказались участвовать в такой библиотеке, прошли совещания по поводу того, что же делать. Затем в обстановке полугласности внесены в состав библиотеки некоторые изменения. Но дело сделано, и в отчетность будут включены очередные оптимистические цифры, а для развития нашей современной, в первую очередь молодой фантастики опять не хватит бумаги и полиграфических мощностей.
И тут я подхожу к очень важному и многократно заданному читателями вопросу. Как дела с журналом? Когда он будет?
Не знаю. Знаю только, что мы единственная цивилизованная страна, не имеющая своего журнала фантастики. Который стал бы не только местом, где могли бы оперативно появляться новые произведения, но и ареной споров, современной критики, который предоставил бы слово клубам любителей фантастики.
Несколько лет назад ЦК ВЛКСМ планировал издание такого журнала. Затем, за отсутствием полиграфических возможностей, этот вопрос был отложен. В своих выступлениях и писатели, и читатели буквально стенают — хотим журнал! Но я не вижу сегодня организации или какой-либо иной силы, реально заинтересованной в создании такого журнала. Ведь само по себе ничто не делается, Надо «пробивать», бороться за идею, добывать деньги и место в типографии. А ведь есть немало конкурентов. Каждый год в стране появляется несколько новых изданий.
Очевидно, мог бы более энергично бороться за эту идею Совет по делам фантастики и приключений при Союзе писателей СССР, но мне представляется, что этот совет на сегодняшний день доволен положением дел. А может быть, мой упрек несправедлив, так как «совет при союзе» — это нечто расплывчатое, бесправное и крайне совещательное.
В то же время я не могу отнести себя к крайним пессимистам.
Ведь движение началось повсюду, и отношение к фантастике в широких слоях общества меняется. Если издатель шестидесятых годов был воспитан на предвоенном чтиве в традициях «каменного века» фантастики, то за последние годы происходит процесс переоценки. Ведь сегодня уже выросло поколение советских людей, для которых кумиром стали Стругацкие. Уже много лет издательство «Мир», несмотря на все трудности, знакомит наших читателей с образцами того, что делают наши коллеги за рубежом. Оглянитесь вокруг: еще совсем недавно лишь научно-популярные журналы да «Уральский следопыт» и «Вокруг света» публиковали фантастику. Сегодня литературные журналы открыли для себя ее существование. А «Советский писатель» нашел место для «Альтиста Данилова» и книги Стругацких «За миллиард лет до конца света».
Сегодня, а тем более, надеюсь, завтра издательства, получившие большую самостоятельность и укомплектованные новыми людьми, будут вынуждены учитывать существование читателей, причем не как помехи спокойной жизни, а как соратника в общей работе. Примером тому — ряд выступлений за последнее время директора издательства «Московский рабочий» В. Евдокимова, который не скрывает своего уважения к фантастической литературе и понимания ее актуальности. Это издательство уже выпустило альманах «Орион» и, насколько я понимаю, намерено продолжать его. Оно вставило в план двухтомник Стругацких и планирует издавать других фантастов. Еще десять лет назад это было бы немыслимо. Начинают издаваться литературные приложения к журналу «Химия и жизнь», в том числе сборники фантастики. Важно и то, что усиливаются перемены в кино, интерес как к жанровым картинам, так и социальным полотнам. Уже сегодня снимается ряд новых фильмов.
Так что меня можно отнести к осторожным оптимистам.
В заключение мне хотелось бы ответить на несколько вопросов, касающихся моей работы.
Сначала о псевдониме. Кира — имя моей жены, Булычева — фамилия мамы. Этот псевдоним появился неожиданно для меня самого — в моем распоряжении было несколько минут, чтобы его придумать, так что я пошел по пути наименьшего сопротивления. Было бы время — придумал бы нечто более оригинальное.
Как я совмещаю работу в институте и литературу? Они друг дружке периодически мешают, но не враждуют. Я обе работы люблю. Может, потому, что они очень разные.
Есть ли у меня хобби? Я собираю медали, знаки, каски, эполеты и иные странные вещи. Но отношусь к этому серьезно — в прошлом году ухлопал несколько месяцев на написание определителя польских наград и знаков. Пожалуй, это хобби — продолжение моей научной работы, выражение склада ума, склонного к систематике. А литература — это для меня отрицание систематики. Когда я работаю, то обычно не знаю, чем все это кончится, иначе мой собственный внутренний читатель начинает хандрить.
Как отношусь к своим работам, какие из них мне самому нравятся? Трудно ответить. Собственные вкусы меняются. Мне кажется, что у меня лучше удавались рассказы, чем большие вещи. Но со временем пишу все меньше рассказов. То ли это естественный возрастной процесс, который я видел и у других писателей, то ли причиной тому специфика самого процесса писания. Обычно для фантастики я могу выкроить месяца два в году. И если у тебя есть кусок времени в три недели подряд и несколько разных мыслей, то интереснее сделать что-то одно. Может быть, потому, что рассказы печатаются обычно в научно-популярных журналах и вроде бы перестают существовать. За двадцать лет мне удалось опубликовать четыре сборника рассказов — остальные рассказы, а их, наверное, больше полусотни, куда-то сгинули.
Как видите, толком я ответить на этот вопрос не сумел.
Вообще очень трудно отвечать на вопросы о себе. И неловко.
«Как вы работаете?», «Как вы дошли до жизни такой?», «Почему вы пишете не то и не так, как мне, читателю, того хочется?».
Я сам никогда не задавал писателям таких вопросов. Если мне нравится писатель, я его читаю. Если не нравится или перестал нравиться, я читаю другого. И не думаю, что он виноват передо мной за то, что я его люблю меньше, чем другого. Если вы разлюбили человека, неужели следует допрашивать его: «Почему я тебя разлюбил?»
Куда легче отвечать на вопросы неожиданные, хоть, может, и не очень важные.
«За какую футбольную команду вы болеете?» — За «Жальгирис». Может, ввиду моего литовского происхождения. Может, потому, что мне нравится, как они играют.
«Почему фотография в «Юности» на вас не похожа?» — Это я, только в юном возрасте, двадцати лет. Должен признаться, что я с тех пор изменился не к лучшему. А хотелось соответствовать молодежности журнала. Наверное, я был не прав.
«Почему в журнальной публикации повести «Перезал» упоминалась книга «Бесы» Достоевского, а в книге, выпущенной «Молодой гвардией», этой книгой оказывается «Анна Каренина»?»— Потому что книга выпущена «Молодой гвардией» и это изменение— память об арьергардных боях, которые я вел.
Мне неловко, что я не ответил на многие вопросы, вопросы людей доброжелательных и заинтересованных в проблемах нашей специальности. Простите. Но еще на одно письмо все же отвечу.
Дело в том, что оно — исключение. По двум причинам. Во-первых, автор его — крайне молод и писал его с помощью мамы. Не потому, что плохо владеет грамотой, но потому, что, будучи болгарином, не уверен в правильности своего русского языка. Во-вторых, оно касается моей работы для детей. Ведь читатели «Уральского следопыта» — люди в основном уже взрослые, по крайней мере, те, кто прислал мне вопросы. А для меня проблемы детской фантастики, связанные с тем, какими наши дети придут в двадцать первый век, очень важны. Правда, это уже тема для совсем другого разговора. Я благодарен Панайоту Димитрову, подписчику «Уральского следопыта» из города Велико Тырново, за это письмо. И могу ответить на один из его вопросов: «Какой самый счастливый момент в вашей жизни?» — Надеюсь, что этот момент еще впереди.
