Какие только легенды не ходили на Верхнем Дону о Тимофее Ивановиче Воробьеве! Находились очевидцы, якобы слышавшие из его уст рассказ о том, как в далеком детстве он угодил на удочку старого рыбака, и с той поры верхняя губа деда Тимофея разорвана, как у шолоховского Щукаря…
Воробьев был мастер короткого юмористического рассказа, в центре которого всегда оставался сам. Большинство из этих баек забыто, а вот некоторым повезло попасть на страницы вешенской районной газеты «Большевистский Дон». Этот рассказ старика относится к концу 40-х годов:
«Мою жизнь всегда украшало шутейное слово. И когда уже посеребрилась моя борода, приключилась со мной, скажу вам, еще одна история…
А виноват в этой истории Михаил Александрович Шолохов: вывел он в своей книге деда Щукаря. И получилось еще так, скажу вам, что вроде я чисто вылитый Щукарь, кубыть с меня списан. Я ить сроду не был Щукарем. Это теперь меня многие так зовут, а все потому, Что Михаил Александрович умело подметил такого старичка, дюже схожего со мною.
Я пробовал открещиваться: «Какой я вам Щукарь?» А мне отвечали: «Такого Щукаря более нет, поди, на Дону…»
Вот таким манером я угодил в герои книги.
Так что путаницы никакой не может быть: я не создал Щукаря, а Щукарь прилип ко мне. Даже старуха моя и та в нужную ей пору кличет меня Щукарем».
Такую манеру разговора не придумаешь. Действительно, Щукарь и есть. Но как умно и тонко разграничивает дед себя и литературный образ!
Тимофей Иванович Воробьев жил на хуторе Волоховском, которого сейчас нет в Шолоховском (бывшем Вешенском) районе. В свое время признали хутор бесперспективным, и он исчез с лица земли, изрезанный буераками, полузасыпанный песком. Его упорное наступление сдержал сосновый лес, высаженный не столь уж и давно, а то ведь приходилось Михаилу Александровичу писать в «Тихом Доне»: «…Вешенская — вся в засыпи желтопесков. Невеселая, плешивая, без садов станица. На площади — старый, поседевший от времени собор, шесть улиц расположены вдоль по течению Дона…»
Колхоз имени Буденного, в котором работал Тимофей Воробьев, объединял несколько хуторов Вешенского района. Председателем колхоза был Андрей Андронович Плоткин — несомненный прототип Семена Давыдова из «Поднятой целины».
«В нашем колхозе,— вспоминает бывший учетчик одной из полеводческих бригад Г. И. Кочетов,— часто бывал Шолохов. Он ездил вместе с Плоткиным на линейке. Правленским кучером в те годы был старый казак Тимофей Иванович Воробьев — говорун, весельчак, острый на язык…
Михаил Александрович любил послушать острое слово и сам шутил. Особенно ему нравились байки Воробьева. Тот был штатным оратором на всех собраниях и заседаниях правления. Как-то весной, когда не все колхозники дружно выходили на прополку, Воробьев так их критиковал:
— Гражданы колхозники! Вот что я хочу сказать о наших бабах волоховских: одна ихняя «нация» справно выходит в поле, а другая, супротивная, в холодочке отсиживается… Коль так сорняки сничтожать будем, в подсолнухах волки завоют…»
Легендарная принадлежность к книжному персонажу не всегда шла Воробьеву, скажем так, на пользу. Не раз бывавший в Вешках в 30-е годы журналист И. Экслер писал: «Ходили слухи, что на этом основании он пытался даже получить от колхоза бесплатно сапоги».
К истории с сапогами, к которым, как увидим, колхоз имени Буденного не имел никакого отношения, мы еще вернемся, а пока надо признать: и в самом деле, Тимофей Иванович был не без греха. Под настроение, чувствуя особую симпатию слушателей к шолоховскому Щукарю, он мог и присочинить кое-что. Михаил Александрович и редактор его книг Юрий Борисович Лукин припомнили об этом в беседе со студентами факультета славистики Упсальского университета (Швеция) в декабре 1965 года. Цитирую по публикации «Соавтор — жизнь» в «Литературной газете» в июне 1985 года:
«Ю. Б. Лукин: — На Дону во многих станицах есть люди, которые совершенно убеждены, что, скажем, Кондрат Майданников в романе «Поднятая целина» написан именно с них. Как-то приехал в Москву ансамбль донских казаков, и даже одна московская газета сделала ошибку, сообщив, что с ансамблем приехал тот самый дед, который явился прототипом образа Щукаря. Фамилию даже называли: дед Воробьев. И он выступил с ансамблем, очень лихо плясал, действительно похож был на деда Щукаря, но выяснилось, что дедом Щукарем его стали называть после опубликования романа. (Смех).
М. А. Шолохов: — К этому я еще могу добавить одну любопытную деталь — к деду Воробьеву, а не Щукарю. Он крестьянин, с крестьянской хитринкой, такой смекалкой. Он приехал в Москву, он уже считал, что он Щукарь, и даже показывал: вот у меня ранка на губе от крючка, и он использовал не во вред себе этот визит с ансамблем: познакомился с маршалом Буденным, получил от него какой-то подарок, вообще по-крестьянски воспользовался случаем и приехал домой страшно довольный. Потом спрашивал у меня: «Ты, дескать, не возражаешь, если я вот так еще раз поеду?» (Смех).»
Таким образом, у Тимофея Ивановича поначалу прорывалось стремление выдать себя за прототип Щукаря, но в 40-е го&ы, незадолго до смерти, он уже с этим не шутил, отлично понимая, что дал Шолохову лишь какую-то, пусть и яркую, броскую, но одну краску в тот многоцветный спектр, который и составил замечательный литературный образ. А тогда, в середине 30-х, он мог в самый, что называется, разгар спектакля «Поднятая целина» на сцене Вешенского театра колхозной казачьей молодежи вдруг вскочить с места в зрительном зале и крикнуть: «Дайте мне слово!»
Премьеру «Поднятой целины» этот театр подготовил в декабре 1936 года. Еще в самом начале репетиций Тимофей Иванович подошел к артисту Юрию Тимофееву, котораму предстояло сыграть суматошного деда, и сказал без ложной скромности: «Ты, паренек, без меня не покажешь Щукаря, я тебе подробно опишу, как было дело».
И показал, и рассказал!..
Тимофей Иванович не одобрил, к примеру, как раскрывалось в — спектакле прошлое Щукаря (история с тем же рыболовным крючком или с гусаком, напавшим когда-то на деда). «Это было давно и рассказывать об этом надо как о далеком и веселом,— советовал старик.— Надо больше смеяться, тогда получится у тебя все правильно».
Юрий Тимофеев погиб под Сталинградом. Но как же не вспомнить сегодня это имя? Как не привести такие его слова из небольшой статьи «Учиться у народа», опубликованной в ростовской газете «Большевистская смена» в начале 1939 года:
«Не совсем отчетливо, как-то вяло представил я сцену, когда при раскулачивании Титка кобель порвал Щукарю шубу. Тимофей Иванович сделал мне замечание: «Ты этот случай не так показываешь. Тогда меня во дворе у Титка хватила такая ярость, что если бы мне попался под руку леворверт, я застрелил бы самого Титка и перебил бы весь его род. Очень был злой». Так с помощью Воробьева я сумел создать живой, интересный образ смешного неудачника Щукаря».
В предвоенную пору, под хорошее настроение, любил Тимофей Иванович надеть синюю рубашку-косоворотку, которая спускалась у него почти до колен из-под черного пиджака. Но в моем представлении Воробьев выглядит так, как запечатлела его фотокамера кинооператора из Тбилиси Антона Поликевича, приезжавшего поздней осенью 1933 года в станицу Вешенскую в связи с начавшейся тогда работой режиссера Николая Михайловича Шенгелая над неосуществленной экранизацией романа «Поднятая целина». Зорко и хитро смотрят на нас вприщур маленькие глазки деда Воробьева. На седой голове — малахай, без которого Щукаря и представить-то трудно.
С первых дней войны Тимофей Иванович переживал за сына — бойца Красной Армии. «Колхозником-стахановцем» назвал Михаил Александрович своего давнего приятеля в репортаже с митинга, опубликованном в «Правде» 5 июля 1941 года. Вот выступление на том митинге Воробьева, приехавшего в Вешки за горючим для тракторной бригады:
«Я, участник первой империалистической войны, сейчас работаю в колхозе, не признаю ни старости, ни болезни… С утра до ночи я на скирдовании сена и призываю всех колхозников, не щадя вил, работать и помогать нашим сыновьям и внукам сражаться с фашистами. Я готов в любую минуту сменить вилы на винтовку и идти бить проклятых фашистов с таким же усердием, с каким бил их сородичей в 1914 году».
Во время войны под немцами была только правобережная часть Вешенского района. На левый берег Дона не пустили врага бойцы 197-й стрелковой дивизии генерала Запорожченко. Но Вешенская все равно жестоко пострадала от двух бомбовых ударов авиации гитлеровцев. Это было 7 и 8 июля 1942 года. Погибло 150 станичных жителей. Среди них была мать писателя — Анастасия Даниловна Шолохова.
На левобережье, поблизости от хутора Волоховского, располагался саперный батальон, в боевую задачу которого входило соорудить блиндажи и дзоты на случай, если бы фашисты прорвались в Вешенскую и окрестные хутора. Командовал саперами Николай Матвеевич Грибачев — ныне известный поэт и публицист. Он вспоминает:
«Я и весь батальон перебеседовали с одним дедом,— кажется, он называл фамилию Воробьев,— который утверждал, что он и есть прототип Щукаря. Дед был сив, сухощав, словоохотлив, кажется, не испытывал неприязни к самогонке — ее называли «дымкой», но для «щукарства» у него все же не хватало воображения и красочности речи. Мы верили ему наполовину, наполовину же оставались в сомнении».
Так он и жил — дед Воробьев, то привлекая к себе всеобщее внимание земляков, то вызывая у них своего рода неприязнь (еще раз вспомним довоенные сапоги, а чуть позднее увидим, как была несправедлива молва). «А между тем,— пишет бывший сотрудник вешенской «районки», кандидат филологических наук М. Мезенцев,— как раз Тимофей Иванович более других мог претендовать на почетную роль прототипа героя шолоховского произведения. Он был близко знаком с писателем, не однажды рассказывал ему о своей жизни».
Охотно с этим утверждением соглашаюсь. Но кто же, однако, расскажет о Воробьеве самое главное: как свела его жизнь с Шолоховым? С чего же все началось?..
Такого человека порекомендовали мне в Шолоховском райкоме партии. Это ветеран колхозного движения на Верхнем Дону Иван Иванович Пятиков.
— Прекрасно помню Тимофея Ивановича,— говорит он.— Я работал бригадиром на хуторе Волоховском, а он у меня в бригаде. С Волоховского мы возили дрова продавать в Вешенскую. И так случилось, что один раз Анастасия Даниловна купила дрова у деда Воробьева, другой, и понравились они ей… Стал Тимофей Иванович постоянным поставщиком дровишек для Шолоховых. Ну, а так и его знакомство с Михаилом Александровичем получилось. Это был 1930 год, наш колхоз только что организовался…
По душе пришелся дед писателю,— продолжает Пятиков.— Сколько у них обо всем было переговорено!.. Правда, дедом называть его тогда было преждевременно — лет шестьдесят было Воробьеву в ту пору. Но выглядел он куда как постарше. А может, это мне, молодому казаку, просто так казалось?
И вот случай был — пряма в духе Щукаря.
Возвращается Тимофей Иванович из Вешек и говорит мне: «Ваня, Анастасия Даниловна просила еще дровец привезть. А Михаил Александрович сказывал, чтобы и ты всенепременно со мной прибыл».
Что ж, от такого приглашения не отказываются. Стали мы сани загружать. Тимофей Иванович оступился — и подошву сапога как ножом срезало. А была распутица, валенки не наденешь, что ты будешь делать, скажи, пожалуйста?.. Так в порватом сапоге он и поехал. Только старик всю дорогу меня донимал: «Ваня, как я покажусь Михаилу Александровичу, стыдобушка же?..»
Приехали, дрова выгрузили. Я к Шолохову в дом зашел, и он говорит: «Спасибо, Иван Иванович, что быков даешь нам дровишки возить. Зема-то нынче, сам видишь, какая долгая…» И спохватился: «А где дед Тимофей?»
Я про сапог сказал. Тут Михаил Александрович во двор вышел и нас за стол усадил. А потом наказал: «Ты, Иван Иванович, как домой в Волоховский приедешь, пошли письмо в Ростов директору обувной фабрики. Расскажи про беду с нашим дедом…» А сам улыбается — и хитро так, весело.
И что вы думаете? Прошло недели три, и почтальон принес Воробьеву посылку, а в ней — чудесные хромовые сапоги! Думаю, что вслед за моим письмом и Михаил Александрович обратился на фабрику, а кто же мог отказать ему — народному писателю?
Ну, а в жизни Тимофея Ивановича всякое бывало. Сын его, знаю, на войне погиб… Внучка у деда осталась. А он оптимизма никогда не терял, как и доброты к людям. Так и обращался: «Хороший ты мой…»
Последний раз, думаю, виделся он с Шолоховым осенью 1948 года, когда от имени земляков приветствовал Михаила Александровича в честь 25-летия его творческой деятельности. Никто не мог это сделать лучше, чем наш всеобщий любимец — «Щукарь».
Тут Иван Иванович Пятиков, несомненно, прав; Тимофей Иванович умел «погутарить» с трибуны! Свидетельством большого уважения земляков к нему является и тот факт, что 73-летний Воробьев выступал на предвыборном собрании вешенцев в победном сорок пятом году и говорил о кандидате в депутаты Верховного Совета СССР М. А. Шолохове так:
«Если, скажем, в Москве или Сибири Шолохова знают по книгам, та нам Михаил Александрович известен и как организатор колхоза, первый друг и советчик казаков-колхозников. У нас был свой театр, и педагогическое училище, и водо-светолечебнииа, да и сады расцвели в станице. И во все это много труда вложил Михаил Александрович. Теперь, когда мы восстанавливаем все то, что было разрушено поганым германцем, мы всегда чувствуем помощь Михаила Александровича».
Чем же закончить этот очерк?
Хотелось бы найти такие слова Шолохова, в которых в обычной для него образной форме признавалось бы «родство» двух замечательных дедов — Воробьева и Щукаря.
И нашлись они — шолоховские слова и о деде Воробьеве! Точь-в-точь такие, о которых я думал…
А помогли мне воспоминания журналиста Владимира Гаранжина. В очерке «Вешенские встречи» он рассказывает еще об одном выступлении неугомонного Тимофея Ивановича — в 1940 году, когда в зрительном зале театра колхозной казачьей молодежи отмечалось 35-летие писателя-земляка. Выслушав речь Воробьева, которому люди внимали с таким восторгом, словно к ним прибыл подлинный дед Щукарь, Гаранжин подошел к Михаилу Александровичу и спросил:
— Что, этот старик Воробьев — настоящий Щукарь?
Шолохов рассмеялся:
— Может, и не совсем настоящий, но самый щукаристый у нас в районе.
