Дорога вьется меж старых, обросших бородатым лишайником елей, так густо сплетенных ветвями, что сквозь них едва просеиваются брызги солнечного света. Иногда то там, то сям тянется черничник. Но вот дорога становится уже, пересекает ручей, взбирается на бугор; здесь она совсем исчезает. На вязкой комкастой земли остались только едва заметные следы от наезженного зимника. Дальше начинается пашня, за ней виднеется деревня с двумя посадами изб. Одна из них — наша, с обомшелой тесовой крышей. Рубил избу когда-то дед Макар Богомолов. В деревне у многих такая фамилия. Впрочем, не меньше и Косолаповых. Большинство между собой родственники.
Деда Макара в деревне уважали. Помню, в весеннюю пору дед брал меня и младшего братишку — белобрысого в конопушках Николку, и мы, утопая в лужах вешней воды, шли к пашне. Дед, высохший, как корень дерева, опускался на колени у края борозды, мял в ладонях комья земли, подолгу смотрел на ее темные крупицы. Обычно говорливый, он становился задумчивым. Мы терпеливо ждали, когда он закончит свое непонятное занятие.
Словно очнувшись, дед поднимался, тихо чему-то улыбался и говорил:
— Радуйтесь, внуки. Земля водою омыта — будет вволю жита.
Я и радовался, но только тому, что дед опять становился ласковым и говорливым. А что сказал он — это не представлялось мне столь уж важным.
…С последней нашей прогулки в поле прошло много лет. Деда схоронили на сельском погосте перед самой войной.
…Холодной выдалась зима сорок третьего года. Огромные сугробы снега лежали поперек улицы — неподвижные, простегнутые тропинками. Редко кого увидишь на улице: в деревне одни старики да ребятишки. Мать и Колька укладывались на одну кровать, а я — на другую. Долгая ночь настолько выстуживала дом, что вода застывала в ведрах у порога.
Я ложился спать позже, после того как справлялся с уроками и делами по хозяйству. Керосина для лампы не было, и я делал уроки при свете лампадки, сняв ее с цепочки перед иконой и поставив в стакан, чтобы не падала. Мать в бога не верила — икона осталась висеть в углу избы с времен, когда был жив дедушка.
Моя помощь по хозяйству заключалась в том, что надо было сходить в сарай и обиходить корову Звездочку. Потом — принести дров, заложить их за печку, чтобы к утру подсохли. Я надевал большие отцовские валенки, полушубок и выходил во двор. Мне нравилось ходить в сарай, проверять, как чувствует себя Звездочка. Она лежала на сухой соломе. В больших ее глазах отсвечивался свет фонаря, в который я ставил все ту же лампадку.
Корова внимательно и долго смотрела на меня, затем шумно вздыхала, словно сочувствуя человеку. Я садился на корточки и гладил ее широкий лоб.
В такие минуты думалось о многом: об отце, который где-то воевал с фашистами, о брате Кольке, у которого нет зимнего пальто и потому всегда с нетерпением ожидавшем моего возвращения из школы, чтобы в моем полушубке выйти на улицу. Каждый день он задавал мне один и тот же вопрос: «Петь, а вам говорили в школе, когда война кончится? Когда папка вернется?»
Но больше всего я думал о маме. Я понимал, как трудно ей растить нас, как много она работает, как темными ночами подолгу не может заснуть, вспоминая об отце. Бывало, и заплачет тихо-тихо, чтобы мы не слышали.
Утром чуть свет мама поднималась. Я видел, как она медленно, осторожно, чтобы не разбудить нас, одевалась, туго завязывала платок на голове и уходила на кухню. Лучину, которую мы иногда зажигали по вечерам, мать не трогала, так и ходила в темноте. Потом топила печь. Трещали дрова, и тепло плыло по избе.
Облака… Они словно напуганы войной: торопливо плывут на восток и причудливыми тенями окрашивают в черный цвет невспаханные поля, непривычно желтеющие прошлогодней стерней. А по всем срокам сев должен быть давно закончен. Шла вторая военная весна. Вся лучшая техника, как и опытные трактористы, на фронте.
Егор Косолапов, наш председатель, за глаза которого мы звали Косолапычем, велел колесникам (так называли трактористов, работающих на колесных тракторах) и прицепщикам срочно собраться у вагончика. Была утренняя пересменка.
— Быстренько, быстренько, поторапливайтесь,— кричал Косолапыч.
Был он ниже среднего роста, слегка сутулый, верткий, несмотря на то, что вместо левой ноги у него была деревяшка. Он уже побывал на войне и вот вернулся. Теперь он командовал нами, пятнадцати-шестнадцатилетними парнишками и женщинами.
Зачем нас собирал Косолапыч, мы не догадывались: вроде бы никаких уполномоченных не приезжало. А то, что мы запоздали с севом, ясно всем.
— Все в сборе? — уточнил председатель.
И тут мы услышали действительно очень важное сообщение. Косолапыч взял на себя большую по тому времени ответственность. Видя безвыходность положения с севом, он принял единоличное решение: тот тракторист, который вспашет за неделю больше других, будет премирован литром керосина. А что означал этот литр в то время, когда жгли березовые лучины, чтобы осветить избу!
Выслушав Косолапыча, мы быстро разошлись к своим «комолым», без фар, тракторам и, ревниво поглядывая друг на друга, быстро запустили двигатели.
Работали мы чертовски, без продыха. Бутылку молока с ломтем хлеба проглатывали прямо в борозде, среди грачей, следующих за пашущим трактором. И хоть на разговоры времени не тратили, но придирчиво следили за ходом пахоты. У Митьки Косолапова вдруг случилась беда: выплавился подшипник двигателя. Здоровый и задорный подросток не смог сдержать слез и, расстроенный, ушел за вагончик…
Пустые бутылки мы хранили подальше от посторонних глаз, надеясь в душе, что именно в них и будет залит премиальный керосин.
Прошла неделя. Надо было видеть победителя, когда он, тщательно закупорив заветный сосуд, прятал его под телогрейку и уходил вечером в деревню. Сегодня у него в избе загорится трехлинейная лампа со стеклом. И всю неделю в этот дом будут собираться по вечерам солдатские вдовы, матери воюющих и без вести пропавших сыновей, старики и старухи, которым не спится в эти тревожные ночи. Будет идти неторопливый, трудный разговор. Иногда кто-то всхлипнет, кто-то выругается. А иной раз в разговор вдруг ворвется щемящий душу женский крик-плач с такими причитаниями, что все опускают головы.
Пройдет неделя, и в другой избе загорится лампа со стеклом: дважды подряд получать премию почему-то никому не удавалось. И опять идут люди на посиделки, на огонек, не сговариваясь. Горе сблизило, сроднило.
Пятая премия была моя.
…И снова наступила зима. Я сидел у окна и, откинувшись на спинку парты, смотрел в окно, туда, за овраг, где на высоком откосе стояли тополя, за которыми в дымке и стуже виднелись коровники. Из открытых дверей густо валил пар. А вот и мама. Я узнал ее сразу, маленькую, худенькую. Потом видел, как от избы правления, застегивая на ходу телогрейку, бежала Паша Косолапова. «Что бы это значило?» — подумал я, а сердце застучало, заныло в груди.
— Простите, Анна Ивановна,—крикнул я учительнице и бросился к выходу.
В правлении колхоза, когда я прибежал туда, было шумно. Постепенно стало ясно, *что к чему. Позвонили со станции: прибывает санитарный эшелон, и в нем — отец. Раненый. До прихода поезда оставалось четыре часа. Мама тормошила председателя:
— Егор, дай лошадь.
— Нету,— хмурился Косолапыч. — Всех разослал…
Схватив за руку, мама потащила меня за собой. Мы бежали полем. Скрипел под ногами снег. Красное солнце опускалось к горизонту, и стужа захлестывала дыхание.
— Не отставай, сынок. Вдруг поезд раньше придет,— торопила мама.
Сзади зафыркала лошадь.
— Садитесь,— крикнул дядя Егор, едва сани поравнялись с нами.
До чего же молодец дядя Егор! А как же? Они с отцом моим — закадычные друзья. На фронт ушли вместе. Только вот Егор вернулся без ноги, а отец вон сколь еще воевал.
— Не боись, теперь успеем,— успокаивал нас дядя Егор. — Какой он теперь — Никола? Почитай, третий год не виделись. Если ранение легкое, будем просить оставить его в деревне. Долечим сами.
Санитарный поезд прибыл вовремя. Из вагонов выпрыгнули военные. Мать бросилась было спросить об отце, но ее остановил Егор.
— Жди тут. Я сам.
И пошел фронтовик, припадая на деревянную ногу, стал разговаривать с военными. Мы подошли к ним.
— Богомолов, значит? — спросил капитан. — В шестом вагоне.
…На нижней полке лежал отец. Забинтованные голова, руки. Воспаленные, немигающие глаза. Худое желтое лицо.
Мама упала на колени, прижалась к отцу, заплакала.
— Ленушка, родная моя,— прошептал отец. — И ты здесь, Петя? А, и Егор… Ты, Егор, не оставь моих..
— Через пять минут отправляемся,—предупредила санитарка. — Прощайтесь. — Насилу оторвал я маму от отца. Пришел капитан, под руку вывел ее.
Поезд ушел на восток.
…Много лет минуло с той поры. Сколько раз, ломая синий лед, вырывалась из берегов наша речка Быструшка. Сколько раз буйным цветом полыхали луга, колосилась рожь…
Отец не вернулся — умер в госпитале.
Не стал я механизатором, как хотела того мама, да и сам когда-то.
У судьбы своя логика. Я закончил высшее военное летное училище.
Где-то высоко, среди звезд летит мой воздушный ракетоносец. Сегодня обычный тренировочный полет на дальность. Баки самолета заполнены многими тоннами, керосина. Внизу море огней. И среди многих и многих деревень и сел, над которыми летит управляемый мной корабль, я знаю, отдельным светящимся островком выделяется и моя родная деревня — Богомолове. Мой отчий дом.
Я смотрю вниз на эти огоньки и чувствую, как в груди что-то поднимается и перехватывает дыхание. Я представляю, как мой ракетный корабль глотает и глотает тонны чистейшего керосина, и вспоминаю вдруг ту, запомнившуюся на всю жизнь, первую премию, которую я получил в войну: литр желтого керосина.
