ФУАТ БУЛАТОВ, ДРУГ ДЖАЛИЛЯ
Бывший священник тюрьмы Шпандау Георгий Юрытко уже после войны писал, что поэт Муса Джалиль сидел в камере с одним инженером, имени которого Юрытко не знал. Выяснилось, что речь шла о близком друге Джалиля Фуате Булатове. С ними находился в тюрьме тридцатилетний итальянский военнопленный Рениеро Ланфредини. Вот что он пишет в своих воспоминаниях: «Мне приказали взять свои вещи, открыли одну из камер и заперли меня в ней. Это была камера поэта Мусы и Булатова. Мы познакомились’.’ Они отнеслись ко мне очень сердечно. Поэт был очень худой, но вид имел бодрый, глаза живые и умные… Поэт и Булатов даже приготовили мне постель из соломенного тюфячка, добыли миску, или, скорее, бачок— для еды… Булатоэ говорил мало, но показался мне большим оптимистом…»
Кто он, Фуат Булатов, который вместе с Джалилем положил голову под нож гильотины?
Начав журналистский поиск, я познакомился со многими людьми, знавшими Фуата. Оренбургский старожил Тауфик Сабитов откликнулся одним из первых. От него я узнал, что родина Фуата Булатова — село Мелеуз Уфимской губернии. Перед началом Великой Октябрьской революции семья Булатовых переехала в Оренбург. Фуат и Муса жили по соседству, в одном дворе. Они были знакомы с детских лет.
Удалось разыскать сестру Фуата Назию Зиятдиновну, она — врач, на пенсии, живет в Подмосковье. «Несмотря на разницу лет, Фуат и Муса были большими друзьями,— вспоминает она,— вместе рыбачили, катались на лыжах. Фуат рос крепким, здоровым и самостоятельным мальчуганом». А вот строки из письма Тауфика Сабитова: «Фуат и его родители уважали Мусу и дорожили его дружбой. Оба мальчика отличались любознательностью, живостью…»
После Оренбурга Булатовы жили в Казани. Там Фуат учился в средней школе № 4. Школу он не закончил — пошел в училище ФЗО, стал работать на заводе. Программу средней школы одолел самостоятельно. Учился он на факультете городских дорог в Казанском институте коммунального хозяйства. Будучи студентом, принимал участие в велопробеге Казань — Москва — Ленинград— Горький, о нем и его товарищах в то время много писали в газетах. После института получил направление в Крым, на строительство дорог.
Войну Фуат встретил в Белоруссии. Тяжело раненный, попал он в фашистский плен. Вот где судьба еще раз свела его с Джалилем.» Они оказались в концлагере, где гитлеровцы держали военнопленных из числа многих национальностей Поволжья и Урала.
Фуат сразу включился в работу подпольного Комитета: печатал антифашистские листовки, добывал сводки Совинформбюро. Их всех выдал предатель. Подпольщики перенесли бесчеловечные пытки и погибли как герои…
Родители Фуата Булатова узнали о судьбе своего сына, только когда была опубликована «Моабитская тетрадь» Мусы Джалиля…
Р. ЕНАКАЕВ
ДОКУМЕНТ ИЗ ПЕРВЫХ РУК
Неумолимое время отсчитывает дни, месяцы, годы. Вот тебе уже и шестьдесят. А тогда, в сорок первом, не было и девятнадцати… Необратимо время.
На извилистой дороге ушедших годов дремлют вехи воспоминаний. Предуралье… Друзья-летчики… Первые полеты… Фронт. И думаю я: если бы каждый ветеран написал пусть несколько страничек о своей жизни в тылу или на фронте, сколько было бы у нас интересных книг! Пусть бы и написаны они были коряво, не совсем грамотно, пусть бы хранились в одном-единственном рукописном экземпляре,— но они оставались бы незаменимым документом эпохи.
В архивах и больших библиотеках встречаются такие рукописные сборники. Они пленяют, при всех своих недостатках, непосредственностью и неподкупностью — от этого они только ценнее.
С какой целью пишутся воспоминания? Взяться за перо побуждает ветеранов сознание важности дела, в котором они были не свидетелями, а непосредственными участниками. Не многие из фронтовиков лелеют надежду увидеть свои записки изданными. Кое-кто прямо предназначает их своим детям и внукам. Тоже немало!..
Нижние полки в моей библиотеке занимают папки. По алфавиту, от А до Я. В них я храню воспоминания фронтовиков. Когда и зачем я стал собирать такой архив?
С 1965 года я начал разыскивать и собирать фронтовые письма. Собрал их до десяти тысяч. И вот тогда-то кое-кто из ветеранов, войны, чтобы «компенсировать» несохранившуюся переписку, стал предлагать: пришлю, мол, свои воспоминания, может, подойдут?
Поначалу я вежливо и дипломатично отказывался. Я действительно интересовался только письмами — них «железный» документализм. Воспоминания же пишутся сейчас, спустя много лет… Меня пугала искаженность, в большой или малой дозе, допущенная невольно. А потом подумал: да ведь и воспоминаний с каждым годом становится все меньше и меньше… А ведь это — документ из первых рук!
Говорю сейчас об этом, чтобы оглянуться на свой двадцатипятилетний путь поисков, отметить кое-какие ошибки, упущения, рассказать о некоторых приемах записи и разговора. Этим делом заняты сотни тысяч красных следопытов… Может, мой опыт окажется им полезен.
Как-то я попросил одного полковника написать для меня о былом. Прошло недели две-три, и вот листаю небольшую тетрадочку. Но что это?.. Обстоятельный перечень населенных пунктов, в которых базировалась его бригада, списки командиров подразделений, указания, откуда-куда переправлялись, кто был соседом справа, кто — слева… Описания боев напоминают оперативное донесение… Все это — по сводкам и отчетам, хранящимся в военных архивах,— любой историк, не принимавший участия в битвах, может воспроизвести!
Впоследствии, когда я знакомился с воспоминаниями фронтовиков, которые записывали с их слов следопыты-школьники, то часто сталкивался с такой же картиной: кто, откуда, куда переходил, какие города и села брали…
Я записывал воспоминания людей самых различных профессий, самого разного уровня образования — от рабочего до крупного инженера, от солдата До маршала. И вот что любопытно: наиболее интересные материалы были от бывших солдат, сержантов, командиров отделений, взводов, рот; у начальников рангом повыше воспоминания часто приобретали общий характер. Естественно, у командира корпуса или дивизии взгляд на боевые действия один, у солдата — другой. Нельзя, наверное, так резко проводить линию разграничения. Но увы, мой архив, включающий не одну сотню записей, передает в целом именно такую картину.
Заметил я один недостаток в работе школьных следопытов. Они мало уделяют внимания «молчунам», людям неразговорчивым. Охлаждают их фразы: «А что рассказывать? Воевал, как все…», «Да ничего героического не совершал», «Вы у других поспрашивайте, а я простым солдатом был: что командир скажет, то и делал…». Потому, может быть, и тянет нас записать »воспоминания тех ветеранов, которые часто выступают… А вот здесь-то и есть опасность. Люди, часто выступающие публично в больших аудиториях, волей-неволей вырабатывают стереотип рассказа. К тому же если кто-то изначально допустил фантазию, то в дальнейших выступлениях она укоренилась и получила незаметно право реальности.
Будущих же историков войны заинтересуют не художественные рассказы с домыслами и вымыслами, а, прямо скажем, «голые факты», правдивые эпизоды. Вот их-то и следует записывать, пусть они будут скуповаты, немногословны, корявы и угловаты по стилю, но зато неподкупно правдивы…
Я предпочитаю самолично слушать и записывать живой рассказ ветерана, чем читать написанное.
Хирург Дмитрий Дмитриевич Добров сказал мне однажды между прочим: его двоюродный брат, Дмитрий Иванович, в апреле 1944 года на сборном пункте вручил ему автомат, и они вместе отправились на фронт. Воспоминания Дмитрия Дмитриевича я записал. А теперь решил повидаться и с Дмитрием Ивановичем.
Приехали в село Парканы, к Добровым. Сели за стол. Ветеран принес большую коробку, в которой хранит фронтовые реликвии: удостоверения к медалям, орден, приказы Верховного Главнокомандующего. Для начала я расспрашиваю его о работе тепличного хозяйства, о планах на будущий урожай. Потом незаметно перевожу разговор о войне:
— Дмитрий Иванович, вы как будто бы здесь воевали, в родных местах?
— Начал отсюда, с Паркан…
— Расскажите, как было дело.
— А все просто. Звание у меня небольшое — рядовой. Перед прорывом в Ясско-Кишиневскую операцию перебросили нас на плацдарм. Тогда я был во взводе управления 222-го гвардейского полка. Кричат, бывало: «Связь прервана! Добров, на линию!». Бежишь, пригибаешься. А тут снаряд воет. Плюхнешься на землю и — замер, как мышь. Разорвался снаряд. Я ногами подергал — жив! Хорошо, если снаряд фугасный. В шести метрах взорвался — в землю ушел, только тебя землей засыпало. Вскочил, отряхнулся и опять провод — в ладонь!
Он рассказывал, а я незаметно делал пометки в блокноте. Придя домой, тут же, не откладывая ни на час, раскрыл записи и по словам-«ориентирам», беглым заметкам подробнейше воспроизвел рассказ Дмитрия Ивановича Доброва. На своем опыте я давно уже убедился: отложи обработку записей на три-четыре дня — половина из головы улетучится, свои же краткие пометки будешь разбирать в записной книжке, как иероглифы! Непременно надо после первой же беседы записать все, ничего не пропуская, не сглаживая, не изменяя, только тогда восстановишь весь разговор. В этом случае помог бы магнитофон, но я не прибегаю к нему — он сковывает непринужденную беседу.
При следующей встрече я дал все записанное Дмитрию Ивановичу — прочитать, исправить, что считает неверным, неточным. Этот экземпляр, с исправлениями и дополнениями, будет теперь у меня основным, тем более что Добров поставил в конце текста свою подпись.
Как я убедился, прочтение первоначальных записей самим ветераном совершенно необходимо. Сколько бы ты ни был знающий и опытный, а неточности, переиначивание всегда возможны. Мой знакомый однажды записал для очерка воспоминания летчика. Когда я прочитал материал уже в газете, то удивлению моему не было предела: летчик «бросая свой самолет в крутое пике», в воздушном бою он «проделывал фигуры высшего пилотажа» и т. д. А летчик-то, оказывается, летал на штурмовике Ил-2, который и в «крутое пике» не бросишь, и фигур высшего пилотажа на нем не сделаешь. Это же не истребитель, у него другие цели, другое назначение. Как же было не дать летчику-ветерану на просмотр первоначальные записи.» Не было б такого!
Я дважды, а то и трижды встречаюсь с человеком, рассказ которого записываю. Первый раз веду запись полностью и подробно, отмечаю, что наиболее интересно — чаще это конкретные эпизоды, и при вторичной встрече прошу рассказать как можно подробнее.
Вот приехал я к Даниилу Филипповичу Дегтяреву, одному из тех, деды и прадеды которых были из уральских казаков, как он мне разъяснял и чем очень гордился. Во время войны он был пехотинцем-разведчиком. Пока он рассказывал, я не прерывал его вопросами, не сбивал с мысли. Спроси что-нибудь не так — тут же замолкнет, уйдет в сторону. Он долго и подробно повествует, как их 5-я ударная армия продвигалась из такого-то пункта в такой-то, как трудно было идти по разбитым, заснеженным дорогам, как он, раненый, попал в Нижний Тагил, как опять попал на фронт…
— Я тогда в полковой разведке был. Сидели в обороне днями. Ждали приказа выступать. Недели две прошло. Сидим в землянках. Только и утешения, что немчуре зимой тоже не сладко…
Он рассказывал в таком духе целый вечер. Но я чувствовал: то, да не то… Сколько часов проговорили, и только тогда удалось мне его «разговорить».
— Вот, Даниил Филиппович, вы упомянули, что проводили все время в землянке. А чем там занимались? Так и сидели?
— Нет, мы постах сменялись. А то патефон слушаем».
«Патефон слушаем. Чего только не бывало на фронте!
— Откуда у вас патефон взялся на передовой-то? — выпытывал я.
— У немцев отняли.
— Как это, «отняли»?
И вот он оживляется, рассказывает подробно про этот фронтовой эпизод.
— Зима была Стояли мы а обороне. Немецкие окопы от нас метрах в пятистах. Лежим в землянке. Слышим: у них патефон играет, и все одну пластинку… Я говорю ребятам: «Давайте, упрем ночью у немчуры патефон!».
Как совсем стемнело, поползли мы, трое добровольцев с автоматами. Я пару гранат прихватил. Доползли до проволоки. Пощипали ее клещами, проход сделали. Вползли друг за другом. Вижу, метрах в десяти часовой ходит. Автомат под мышку сунул, рукой об руку колотит. Дал я ребятам знак: один оставайся в охране, а другой — со мной. Дальше ползем. Как немец в нашу сторону повернется — замрем. Отвернется — опять поползем. Шага три оставалось… Я вскочил, обнял его сзади, рот ладонью прижал, повалил. Серега, ефрейтор, что со мной пошел, из своей портянки кляп свернул, в рот ему сунул. Руки за спину — и ремнем скрутили. Серега его, как борова, поволок к пролазу. Подошел я к землянке, пнул в дверь. Она — настежь..! Вижу: трое на полу спят, шинелями позакрывались, двое у коптилки в какой-то кубик играют, по столу его катают. Рядом — патефон. Я автомат на тех двоих навел, матом еще выругал… Сгреб одной рукой патефон, пластинку — за ватник и — задом к двери. А те двое жмутся в углу. Мне стрелять нельзя — верная погибель. Пнул я в пирамиду с карабинами, ложем автомата по коптилке врезал. Выскочил из землянки с патефоном— и бежать, пока те в себя не пришли. Добежали мы, одним словом, до наших окопов и немца пригнали. А те в темноте-то только очухались, стрельбу подняли, ракеты стали пускать… А и пусть, мы уже дома!
Вернулись к своим, давай фрица кашей кормить. Он только глазами водит — чернявый, видать, итальянец или румын. И патефон тут же завели.
А утром из штаба батальона лейтенант заявился: «Кто на ту сторону ночью лазил?» — «Я, говорю, ходил».— «Зачем?» — «А патефон у немцев забрал». Лейтенант хотел всыпать мне за самоволку, да ребята заступились: «Оставьте Даниила, товарищ лейтенант, он же «языка» привел!» Ну, ничего мне и не было — сошло…
Так вот я и вытянул из немногословного Дегтярева фронтовой эпизод. А предложи ему записать свои воспоминания — он и не вспомнил бы о патефоне.
…Много в папках воспоминаний уральцев — из Свердловска, Челябинска, Нижнего Тагила. Екатерина Анфимьевна Лошкарева из села Байкалово Свердловской области вспоминает, как ушли на войну ее муж и трое сыновей, как сражались они под станцией Миллерово в Ростовской области… 3. В. Круглова из Ленинграда рассказывает, как жила во время эвакуации на Урале, как трудились женщины в тылу, на заводе. Р. А. Кожевников пишет о своем дяде, который был ранен во время финской кампании и вернулся домой, в город Серов, работал на металлургическом комбинате, а с первых дней войны ушел на фронт добровольцем. Варфоломей Ипатович (фамилия не ясна) прислал с Урала мне в Молдавию сталинградские свои воспоминания: «Наступление вести здесь очень трудно, ибо большие морозы с ветром, отсутствие густо расположенных населенных пунктов, нет лесов (дров) — все это создает большие трудности. Но несмотря на это, мы успешно бьемся…»
Встречаясь с юными следопытами и их руководителями, я поражаюсь иной раз, с какой самоуверенностью, легкостью ведут они беседы, записывают воспоминания ветеранов. Записывая, безбожно путают роты со взводами, бригаду с полком, эскадрон с дивизионом, эшелонированную оборону называют «передовой », дзот — дотом… Не искушенные в военной терминологии, они не знают, что такое НП, КП, станция наведения… Ведь этому надо учиться и помнить, что запись воспоминаний фронтовика — не увлекательная игра, не отдых во время похода. Это — труд, и будет он особенно оценен нашими потомками.
Конкретные случаи, эпизоды не придумаешь! Мимо них проходит исследователь-историк, занятый основным и более существенным. О них не прочитаешь ни в учебнике, ни в армейских донесениях, что хранятся в архиве. Эти эпизоды пришли в жизнь с нами, фронтовиками, и задержались в сегодняшнем дне. С нами же, рано или поздно, они уйдут».
Вот почему надо успеть записать их, сохранить для потомков. Без этих фронтовых будней и общая картина Великой Отечественной войны будет неполной. Запиши их, следопыт, пока не поздно!
Б. ЧЕЛЫШЕВ
И ПУЛЯ, И СЛОВО…
«Товарищи колхозники! Не слушайте фашистских «уполномоченных»! Прячьте хлеб, муку, картофель, а что не сможете спрятать — уничтожайте и сжигайте. Не давайте ни одного грамма врагу!..»
«Женщины оккупированных областей! Фашисты суют свои поганые носы в ваши печки, горшки и кадушки.» Прячьте продукты, одежду и обувь — пусть они дохнут с голоду и гибнут от холода, туда им и дорога! Не стирайте вшивое белье фашистских солдат, не оказывайте никакой помощи… Чтобы не попасть в рабство — уходите в лес… Смерть фашистским разбойникам! Прочти. Передай листовку подруге. Расскажи содержание соседкам».
…Сколько их было — воззваний, листовок, сводок, написанных на бланках и на простых листках бумаги типографским шрифтом и от руки… В них рассказывалось о подвигах солдаг-красноармейцев, о продвижении наших частей; они проникали на оккупированные территории и в партизанские леса, в подполье, неся правду о войне; они поднимали народ на великое сопротивление, на великую борьбу…
«Товарищ! Послушай рассказ о бессмертной доблести… Когда штурмовали мы вражеские укрепления, многие из вас пробирались через минные поля в местах, где стояли таблички «Проход». Один из таких проходов сделан молодым сапером Федором Кытиным. С перебитой осколком ногой продолжал он выполнять задачу.» Уже у самых немецких траншей силы покинули героя, он застонал». Перейдя в наступление, наши войска нашли комсомольца Кытина изуродованным до неузнаваемости». Нечеловеческие мучения перенес отважный сапер, но тайны, доверенной ему Родиной, не выдал… Склоним, товарищи, боевые знамена над могилами павших героев!»
Эти письменные реликвии Великой Отечественной войны взяты из собрания жителя Перми, офицера-политработника Валерия Ниловича Дорошенко. Много лет подряд собирает он листовки, боевые листки, «молнии», письма-летучки, обращения — все, что сегодня представляет несомненную историческую ценность.
Были танки, самолеты и пушки. Были пули, снаряды и штыки. И было СЛОВО, которое также служило оружием!»
С. ШУМКОВ
