Я уже жду встречи с ней. Прохожу по гулкому фойе, поворачиваю за угол, и она вспыхивает впереди голубым напряженно-спокойным светом. Давно мы с ней не виделись, изменилась ли? Нет, она все та же, только, может быть, еще величественнее, еще мудрее. Время добавляет мудрости не только людям. Сзади я как будто снова слышу хрипловатый недовольный голос: «Что это за банальная тема… и что это за линия — она неживая!» Я вижу на сосредоточенных, замкнутых ее лицах что-то вроде усмешки. Мы-то с ней уже знаем, что не все можно мерить привычными мерками: все хорошо на своем месте, а не по холодному, кем-то выдуманному правилу.
Она такая, какая она есть. Изящна или груба? Добра или зла? Она просто живет, нимало не заботясь о том, какая она. Как стихия. Но стихия, приведенная в систему, в гармоническое состояние.
Она бесконечно кружится в танце — и кажется застывшей неподвижно. Эта двойственность приводит в замешательство: возможно ли? Но тише… уже слышно: сквозь подвижную неподвижность проникает шум моря, шелест соленого ветра, шорох песка.
…Художник слушает, как набегает волна на берег, как качаются ветки сосен — движение борется с неподвижностью. Из всего, что он видит и слышит, рождается музыка. Сначала неистовые мечутся звуки — как отзвуки далекого балтийского шторма. Постепенно они становятся все спокойнее, обретают четкую структуру. Вся безудержная сила ушла внутрь, стянутая холодноватым сдержанным ритмом. И танцует женщина…
— Остановись,— просит художник.
Но течет песок, волна вползает на берег и исчезает.
— Остановись, я должен рассмотреть тебя! — голос художника наполняется отчаянием.
Текут соки от корней к листьям, от листьев к корням. Художник гонится за движением, но не может удержать его. Пульсирующее, трепетное, оно и остановлено уже и снова протекает сквозь пальцы. Движение и неподвижность существуют одновременно?!
В далеком от моря городе, в невысоком мрачноватом зале, волею художника танцует женщина. И зал подтянулся, прислушался, подчинился ее живой силе. Задумались, подобрели тяжелые стены.
Она танцует, она движется… и неподвижна. Натянулась струна: остановись! Но взлетают волосы, круглятся руки — женщина кружится опять. Вот замкнулась вокруг нее линия, заключила в себе фигуру. Не вырваться! Но движутся, переливаясь и пульсируя, живые соки по стволам стилизованных, подступивших к ней деревьев. И снова вспыхивает непрекращающаяся, торжествующая музыка жизни, музыка ветра, музыка сосен, музыка свободной человеческой души, принесенная сюда латышским художником Леонидом Мауриньшем.
Роспись, сделанная им во Дворце культуры завода РТИ в Свердловске,— единственная работа, выполненная вне Латвии, и одна из интереснейших на Среднем Урале. Вместе с Мауриньшем, автором работы, над исполнением ее трудился и другой латышский художник — Аренде Страуя.
— Если мелодия — душа музыки, то цвет — это душа живописи,— говорит Мауриньш.
Его росписи, которые украшают здания в Риге, Огре и других городах Латвии, несут в себе повышенное внимание к цвету. И не только к цвету, но и к певучей выразительности линии (нет, не мертвая эта линия), и к фактуре поверхности — она тоже наполнена жизнью. Гладкая или шероховатая, или вибрирующая точками, сама поверхность насыщает цвет обертонами, делает его то глубоким и бархатистым, то подвижно-мерцающим, то излучающим мягкое сияние.
— Я считаю, что основные качества любого вида живописи — станковой или монументальной (я занимаюсь тем и другим видом с одинаковым увлечением) — близки между собой,— говорит художник.— Они изначально определяются цветом, ритмикой, стилизацией.
В свердловской работе все свои выразительные средства он использовал в полной мере. Эти очень точно, безупречно найденные отношения массы цветовых пятен, сгущение или разрежение живописного пространства, мягкое или жесткое течение линии и создают ощущение могучей и прекрасной жизни, ее скрытой от глаз сущности, ее непрекращающегося движения. Оно извечно.
