1 .
Он проснулся и с неприязнью прислушивался, как мать спускает воду в уборной, возится в ванне и кухне. Ему бы переждать, пока она не уйдет на работу, но непонятное беспокойство гнало из дому. И вот в спину обычное, в последнее время неуверенное и нарочито ласковое:
— Ты куда, Олежек?
Еще недавно звала ненавистным — «Олешек». Тем более противно, что и впрямь было что-то оленье в его лице. А может, козье. Лет до тринадцати нежным личиком и светлыми кудрями был похож на девчонку. И теперь лицо не слишком мужественно, но выручают рост и плечи. Отец, услышав его жалобу на внешность, сказал: «Ничего, заматереешь, ты в нашу породу. Я до двадцати лет вообще не брился». Олегу до двадцати осталось всего три года, а на вид он мальчишка.
Родители считают его ребенком. Они совсем не заметили, что он вырос, изменился, уже не тот. Они те же — он другой. И отношения с родителями в последнее время стали другими — хуже некуда.
У него своя комната, маленькая, но своя. Если к нему приходят друзья, родители почему-то заглядывают каждую минуту под самыми смехотворными предлогами. Потом обиженно говорят: «Когда к нам приходят гости, мы же не требуем, чтобы ты уходил?»
Если он идет к однокласснице на день рождения, его предупреждают: «Если будет вино — не больше рюмки сухого». А если нальют вторую, он должен сказать, что ему родители не разрешили?..
«Тебя видели во дворе со Славой, он беспутный парень». Так что же, Олег не вправе решать, с кем ему остановиться во дворе и поговорить?
«Куда ты идешь? К Гене?» Это значит, что за вечер мать раз или два позвонит к Гене, чтобы дознаться, что они делают и когда он вернется.
До недавних пор мать иногда ходила по квартире в рубашке. «Мне это неприятно. Я не ребенок»,— сказал ей Олег. Мать удивленно засуетилась и сейчас же надела халат.
Они ведь интеллигентные люди, инженеры. Они никогда не позволяют себе вскрыть письмо, которое адресовано ему. Но они все равно хотят знать — что в письме. Они хотят знать каждый его шаг, всякую мелочь.
Профессию Олег выбрал для себя сам и через три недели поедет поступать в Ленинградский педагогический институт, на факультет графики. Будет учиться, жить в общежитии, денег из дому брать не будет. Не хватит стипендии — заработает. Он хочет быть взрослым человеком, хочет, чтобы его уважали, а не подозревали, контролировали и опекали.
— Ты куда, Олежек?
Он и сам не знал — куда, поэтому пе ответил, захлопнул дверь.
2.
Олег шагал без цели, пока не перешел мост. Открылись два квартала старых домиков и кладбище, которое начали сносить и уже оттеснили от проспекта. Дальше — новостройки. Дом, где живут художники, был заметен сразу, верхний этаж застеклен — мастерские. Олег шел к своему учителю.
В коридоре стоял свежий запах стружки. Дверь мастерской была не заперта. Иванов, голый по пояс, орудовал рубанком. За что бы ни брался Иванов, все у него получалось так, будто всю жизнь он только этим и занимался. Иванов протянул Олегу жесткую руку и сказал:
— Здорово!
Коренастый, крутогрудый, уверенный в себе, занятый делом человек. Вот таким хотелось быть и Олегу.
Иванов удовлетворенно окинул взглядом свое хозяйство.
— Нравится?.. Осталось сделать антресоли и столы.
У двери были навалены ящики с вещами, холсты, папки. Новое соломенное кресло. На подоконнике бронзовый божок с животом-мячиком, гипсовая голова, всякая мелочь.
Олег и еще двое учеников Иванова помогали ему переезжать из прежней мастерской в двухэтажном скрипучем домике на старой, заросшей вязами улочке. С ней у Олега было связано много хорошего.
Маленькая комната: четыре шага вдоль, три — поперек, а еще меньше она оттого, что наполовину срезана косым потолком-крышей. В углу рукомойник и печка, откуда слышится песенка закипающего чайника. На длинном столе цинковые и медные доски, папки, кисти, лаки. Рядом мольберт и старое просиженное кресло. В нем Олег провел много времени, наблюдая, как Иванов работает. Приходили и другие ребята из художественной школы. Семка-модернист, которого чуть было не выгнали за «новаторский» подход к искусству. Иванов за него долго бился, считая талантливым. И победа была триумфальной: открыли персональную выставку Семки (такого не знала история школы!) и провели диспут, который продолжался три дня. Директор Василевский потом говорил:
— Способный парень, хотя шалапутный. Но это у него пройдет, он встанет на правильный путь. На его примере я сумел дать урок другим, показать, что хорошо, что плохо. Думаю, что открытым обсуждением принес пользу и парню. Другой бы на моем месте выгнал его, и дело с концом. Я же считаю: выгнать просто, попробуй воспитать!
В прошлом году Семка поступил в Ленинград, в институт Репина. Директор опять говорил, что поставил парня на ноги, дал ему путевку в жизнь. Иванов молчал. Он радовался за Семку. Не так уж часто ребята из их города поступали в прославленный институт.
Многие бывали в старой мастерской Иванова. Инка тоже приходила. Но Инка — это особый разговор.
Иванов — график. Однажды он показал ребятам гравюру, которая называлась «Моя мастерская». Эта мастерская ничуть не походила на уютную комнатенку, где в продавленном кресле и на сундуке любили просиживать ребята. Она была огромная, с антресолями. Чего здесь только не было! И вид из окна совсем другой — там выстроились башни волнующе-незнакомого города. Потом они увидели этот город на гравюре.
«Уедет,— подумал тогда Олег.— Что ему делать в нашем захолустье? У него талант. Будет у него и мастерская с антресолями и прекрасный город». И так тоскливо стало Олегу, потому что больше всего на свете ему хотелось дружить с Ивановым. Может быть, чуть позже, когда Олег повзрослеет, будет у них настоящая мужская дружба. Если Иванов не уедет.
— Вы хотите такую мастерскую? — настороженно поинтересовалась Инка, и Олег почувствовал, что она подумала о том же.
— Она у меня уже есть.
— Где? — тихо и напряженно спросила Инка.
— Здесь, на гравюре,— сказал Иванов и улыбнулся.
Олег и Инка с облегчением вздохнули. Ему хватает мастерской на гравюре. Он преподает в художественной школе, хотя может заниматься только творческой работой, потому что он член Союза художников, или подыскать какую-нибудь работенку, которая не отнимает столько времени и сил да и оплачивается получше.
Но Иванов не бросает своих ребят, знает, что без него им будет плохо и неинтересно. Может, и ему без ребят неинтересно? Без Семки-модерниста? Без Олега?
Альбина Сергеевна, тоже преподаватель художественной школы, обращается к ученикам с липовым «вы», Иванов говорит — «ты». Но с первого взгляда понятно, что Иванов относится к ребятам серьезно, а Альбину Сергеевну они не интересуют, она отрабатывает свои часы.
Художественную школу Олег вспоминал с удовольствием. И прежнюю мастерскую. Теперь и мастерская чужая, а с ней почему-то и учитель отдалился.
Старую мастерскую Иванова узнавали по окну — все другие густо уставлены цветами. Вечерами, как лампадки, в доме светились окошки. За каждым жила старушка. Почему весь дом населен старушками? Наверное, потому, что дом и сам старый. Молодые получили квартиры, уехали, старушки остались. Умрут — и дом умрет. Он уже наверняка предназначен на слом.
Жизнь дома текла по-старушечьи. Утром бабки сидели у крыльца, греясь на солнышке, и тогда на всех дверях, выходящих в коридор, висели замочки. В дождь бабки выглядывали на улицу из-за своих геранек, любопытствовали: кто идет? куда идет? кто остановился и разговаривает?
К Иванову старушки относились настороженно. Они не знали, что происходит в каморке под крышей, зачем туда’ ходят люди (среди них и женщины есть, и девушки), что они там делают. Анна Васильевна заходила к Иванову, видела у него картину: нарисованную красками голую женщину.
Когда выносили из мастерской вещи, старушки прилипли к своим окнам и напряженно наблюдали.
— Без меня скучать будут. А думают они сейчас, что у них впереди переезд, только совсем не такой, как этот,— сказал Иванов. Сказал по-доброму, грустно. Циником он не был. И пьяницей не был, как Пучков, тоже преподаватель художественной школы. И дураком не был, как Альбина Сергеевна, и не был рутинером, вроде Василевского. Он был хорошим и талантливым человеком. Многим ученикам хотелось быть похожим на него.
Когда погрузили последние вещи, Иванов прощальным взглядом окинул дом, поднял руку и закричал:
— Прощайте, бабушки!
Ему никто не ответил, но бледные старушечьи лица в обрамлении геранек и бальзаминчиков моментально исчезли. А одна, со второго этажа, неожиданно показала язык.
Иванов невесело засмеялся и прыгнул к ребятам в кузов. В кабине сидела его мать. В новом доме художники получили и мастерские и квартиры.
— Не скучаете по старой мастерской? — спросил Олег.
— Нет.
— А я —да. Там было хорошо. Старый скрипучий дом…— Он не сказал основного: та мастерская была для него родной, в ту комнату он и другие ребята приходили запросто.— Конечно, эта мастерская настоящая…
— Настоящих мастерских не бывает,— не задумываясь, сказал Иванов.— Бывают настоящие или ненастоящие художники. Романтика, конечно, вещь хорошая. Но для работы все условия здесь, а не там. И дом под боком. Станок печатный заказал, я тебе говорил?
Раньше Иванов печатал гравюры в школе. Станок там старый, на вид прямо петровского времени. А в городе не было мастера, который бы сделал станок.
— Ты-то что поделываешь? — Иванов разговаривал, продолжая спускать с досок стружку.
— Рисовал,— вяло ответил Олег,— Главное — проскочить рисунок.
— Да, это твое слабое место.
— Наверно, не поступлю.
— Поработаешь годик, походишь ко мне в вечерние классы. Я тебе говорил в прошлом году — ходи, рисуй,— рассудительно сказал Иванов.
— Нет, мне надо поступить.— Олег вздохнул и опять посмотрел в окно на город и край залива.
Остров отсюда не был виден.
— Вы были когда-нибудь на Перловском острове? — неожиданно спросил Олег.
— Не приходилось.
— Давайте поедем? Будем рыбачить, готовить пищу на костре, поработаем. Остров необитаемый — вот что хорошо.
— Это мысль,— согласился Иванов.— Как-нибудь съездим.
— А сейчас?
— Должен оборудоваться. Мне на это неделя отпущена.
— Кем? — удивился Олег.
— Мной. Кем же еще? А на остров обязательно съездим.
3.
На лестнице Олег столкнулся с Инкой и Тоней. Тоня наверняка шла с Инкой за компанию.
— Привет. Ты к Ивапову? — неуверенно спросил Олег, поравнявшись с Инкой. Вроде бы они были в ссоре, и он не знал, можно ли считать окончание школы концом ссоры.
— А ты от него? — не очень приветливо сказала Инка.— Я посоветоваться насчет поступления,— вдруг добавила она и опустила глаза.
— Ты куда поступаешь? — поинтересовалась Тоня.
— В Ленинград, в педагогический, на факультет графики.— ответил Олег.
— Надо же,— сказала Инка,— и я в Ленинград.— Но ты же в Мурманск собиралась? — удивилась Тоня.
— Это родители хотят в Мурманск, потому что поближе к дому. Но вопрос еще не решен.
— Может, вместе поедем? — предложил Олег.
— Может. Вообще-то я способна добраться и без провожатых,— независимо заявила Инка и пошла.
После той дурацкой истории с окном они не разговаривали два месяца, и Олег думал, что его школьная влюбленность кончилась. А поговорили пять минут, и снова попал в какую-то странную зависимость. Готов бежать за Инкой, терпеть ее капризы и заносчивость.
Инка ему нравилась с первых классов. Но почему именно Инка? Может, дело в загадочности? Пишут ведь в книгах, что женщина должна быть загадкой, сфинксом. Но вряд ли в Инке есть какая-то загадочность, просто издевается, зная, что Олег неравнодушен к ней.
То ласково, даже как-то застенчиво разговаривает с ним, то перестает замечать или отпускает обидные шутки в его адрес. То опять подойдет, вроде бы даже смущенная, позовет на этюды в выходной. А на этюдах ведет себя так, будто делает огромное одолжение, что пошла с ним.
Когда самый видный парень из «а» класса, Борька Прохарчук, самбист, начал за ней ходить — отшила. И Самохвалову — от ворот поворот. Вот тогда Олег и стал подозревать, что она влюбилась в Иванова.
Не раз он видел, как в перерыве между занятиями Инка предлагала Иванову бутерброды, а после занятий, когда он уходил, будто бы случайно оказывалась во дворе. Тогда Иванов жил недалеко от Инки, и им было по пути. Но рядом с Ивановым жил и Олег, и всегда за учителем увязывался кто-то из ребят, провожали его до дома. Инка плелась со всеми.
А с окном такая история. Олег должен был отнести Инке книги. Ему как раз купили новый свитер. Он и носки надел в тон свитеру, и ботинки начистил, и долго причесывался перед зеркалом.
Дом у Инки каменный, трехэтажный. Живет она на последнем этаже, второе окно справа. Ему ли не знать это окно?
Когда он подошел к дому, окно светилось. Олег позвонил — не открыли. Звонил, стучал, потом спустился — свет у Инки есть. Он опять поднялся и долго, не отрывая пальца, жал звонок. Снова спустился и сел папротив окна на поребрик газона. Что же это за глупые шутки?
И вдруг он понял, даже кровь бросилась в голову — она там не одна, поэтому и не открывает.
Почти не соображая, что делает, он сунул книги в кусты и повис на водосточной трубе. Нога в ботинке не помещалась на крепление между трубой и домом. Тогда он снял ботинки и тоже швырнул в кусты. Залезть на третий этаж оказалось не трудно. Дотянувшись до подоконника, он сделал два шага по карнизу. Окно не было закрыто на защелку, легко подалось и распахнулось со звоном, увлекая за собой штору.
Первое, что увидел Олег,— окаменевшую в кресле Инкину тетку.
— Здрасьте,— поклонился Олег и неслышно, на цыпочках, прошел в кухню.
Инка ставила на плиту чайник. Она задержала на Олеге удивленный взгляд и холодно спросила:
— Что с тобой? На какой помойке ты валялся?
Он глянул на себя и обнаружил, что новый свитер и брюки в ржавых грязных пятнах и струпьях старой краски. На ногах — рваные носки. В это время в комнате раздался крик: «Хулиган!» В кухню влетела тетка и со всего маху влепила Олегу пощечину.
— Тетя Лида, вы что? — прошептала пораженная Инка.— Это же Олег, вы не узнали?
— Разумеется, не узнала! Распахивается окно, влезает какой-то охломон! Что прикажете думать? Я пожилой человек, у меня слабое сердце! Мне ваши шутки непонятны! — Тетка кричала, но голос ее все больше мягчел.
— Простите меня, тетя Лида… Я даже не знаю, как это вышло…— смущенно и испуганно бубнил Олег, прижимая одну руку к щеке, другую к груди.
— Так ты в окно залез? — недоуменно спросила Инка.
— Свет горел, а дверь не открывали… Я думал, ты не хочешь открыть, я влез…
— Дурак,— презрительно сказала Инка,— мы ходили к соседке на цветной телевизор. А сейчас вали отсюда!
Он спускался в рваных носках по лестнице, и каждая ступенька была, как обрыв. Вот и конец истории с Инкой, подумал он, теперь забыть все, жить здесь осталось недолго, а там уеду в Ленинград.
Через несколько дней он позвонил Инкиной тетке, и та довольно благосклонно с ним поговорила. Пожурила, правда, для порядка, но совсем не сердито. А вот Инка его подчеркнуто не замечала. Приближались экзамены, он засел за учебники и успокоился. Он говорил себе: взбалмошная, избалованная девчонка, она мучила меня и унижала, но всему есть предел.
А теперь он слушал удаляющийся стук ее каблуков, и сердце его билось в такт этому стуку. «Тряпка,— обругал себя Олег,— Тряпка я, больше никто».
4.
Олег простоял около часа на автобусной остановке. Ему еще повезло, потому что к мебельной фабрике в нерабочее время автобус ходит очень редко.
И вот уже показался вытянутый вверх мощный шатер церкви. Типичная для севера деревянная церковь. Но очень уж хорошо вписана в природу. Стоит над водой, на взгорочке. Как воин. Летом сюда часто подъезжают экскурсионные автобусы.
Потом появляется фабрика, хотя к дороге она намного ближе, чем церковь. Фабрику Олег рисовал не раз. Она интересовала его композиционно. Ее постройки, нагромождение различных геометрических объемов — сплошной кубизм.
Невдалеке от фабрики, в направлении церкви, шла маленькая улочка — семь домов. А под каменным обрывчиком лежали две лодки. Одна ветшала на берегу несколько лет, другая, привязанная цепью к столбу, была на ходу. В крайнем доме жил старик, владелец этой лодки, Олег его давно приметил.
Олег спустился к заливу и долго бродил по колено в воде, пугая длинных полупрозрачных мальков. Отсюда хорошо был виден остров в аккуратной шапке леса. Слева он кончался мыском-черточкой, где стояла большая изба. На горизонте в дымке еще два острова, сине-зеленые.
Кругом было пустынно. Огибая обсохшие в отлив зеленые валуны, Олег подошел к обрывчику, опустил измявшиеся штаны, обулся и направился к старикову дому. Постучал в окно, и тут же раздался девчоночий тонкий голосок:
— Открыто!
Он толкнул дверь и пошел на звяканье посуды.
В комнате у стола стояла девочка лет тринадцати и мыла посуду. На ней было розовое платье, из которого она выросла, торчали длинные детские ноги в старомодных маминых туфлях с круглыми носами.
— Хозяин дома? — спросил Олег.
Девочка доковыляла на высоких каблуках до двери и позвала:
— Дедуля! — И объяснила: —В огороде он.
Появился дед, обросший седой щетиной.
— Здравствуйте,— сказал Олег.— Я вот по какому делу: не перевезете ли меня на Перловский остров.
— Это зачем в такую даль? — удивился дед.
— Я художник, рисовать буду.
Дед сел на табуретку, недоверчиво рассматривая Олега.
Девочка застыла с тарелкой в руках. Застыли приподнятые брови и полуоткрытый рот. Наверно, ей не каждый день приходилось видеть художников, и это поразило ее.
— Я вам заплачу,— поспешно сказал Олег, а старик махнул рукой, и непонятно было, то ли он отказывается от денег, то ли соглашается принять.— Только у меня немного,— на всякий случай добавил Олег.
— Художник,— повторил дед, и Олег не понял интонации, ирония была в ней или симпатия.— Ну что же,— наконец решил дед,— перевезу.
Пока они договаривались, девочка продолжала неподвижно стоять, а с тарелки и рук капала мыльная вода. Розовое платье обтягивало ее торчащие лопатки и угловатые плечики.
Олегу очень хотелось сказать девочке что-нибудь шутливое, но он так и не придумал — что.
5.
Дома он разбил копилку, надеялся, там по крайней мере рублей тридцать, так тяжело и глухо в ней гремело, но оказалось всего двенадцать с копейками. Были еще деньги, что бабушка прислала в день рождения. И всех этих денег хватило на рюкзак, котелок, топорик и кое-какие продукты. Он копил на велосипед, только велосипед ему не понадобится, все равно он уедет поступать в институт, а если не поступит, то все равно он уже не хочет велосипеда.
Возвращаясь из магазинов, Олег видел, что впереди идут мужчина и девушка, но сначала он не обращал на них внимания, просто он не мог предположить, что Иванов станет прогуливаться с Инкой. Но это были они, шли, о чем-то спокойно беседуя. «Добилась своего,— с тоской подумал Олег.— Вот наконец он и провожает ее. И Тоньку куда-то спровадила». Испугавшись, что его заметят, он шагнул в ближайший подъезд и выглядывал, пока те двое не скрылись за углом.
У Олега было ощущение, будто его обманули, предали. И он не мог точно сказать — кто, Иванов или Инка. Нет, в Инку он не влюблен. Его вообще девчонки в настоящий момент не очень-то интересуют. Ему нужен друг, такой, как Иванов.
Эх, Иванов, Иванов…
А в общем все перепуталось. Все очень сложно.
Дома он положил в рюкзак байковое одеяло, две простыни, посуду. Положил пакетик чая, хлеб, сухие супы, крупу, кисель, сгущенку. Он не рассчитывал добыть пищу сам. Удочки не было. Но рогатку, которая уже лет восемь лежала у него в столе, взял.
Сложенный рюкзак он затолкал под стол и задвинул стулом. Родителей все еще не было, и он обрадовался, вспомнив, что они собирались в гости.
В кухне Олег обследовал кастрюли. Опять суп с вермишелью. Сверху его прихватила корочка жира, но разогреть было лень, и он пытался черпать ложкой суп прямо из проруби в жиру. Потом отхватил ломоть хлеба и, обмакивая его в варенье, запивал холодной водой.
Он пытался не думать про Иванова и Инку, но они лезли в голову. Сегодня его поразило, как Инка изменилась в последнее время. Тело ее вытянулось: где утоньшилось, где округлилось. Была крепенькой симпатичной девчонкой, стала красивой девушкой. А может, показалось так, потому что он привык видеть ее в школьном платье, а сегодня она была одета как-то по-новому, по-взрослому — изящные туфли на каблуках, модная юбка. И это тоже его укололо: вырядилась, чтобы парни на улицах глазели!
Он порылся в письменном столе, вытащил из-под груды фотографий, из-под газеты, которой был застелен ящик, общую тетрадь и стал ее внимательно просматривать. Это был дневник, который он вел в седьмом классе.
«Инка на полгода уезжает в лесную школу — у нее с легкими не в порядке. Очень грустно. Я бы хотел, чтобы у меня тоже что-нибудь случилось с легкими. Тогда бы я поехал с ней».
«Ура! Инка не едет. Вернее, едет на месяц в санаторий, но месяц это не полгода».
И здесь про нее:
«Представляю, как Инка вернется, как мы будем сидеть рядом в рисовальном классе у круглой железной печки».
«Приснился сон: мы с Инкой в каком-то дачном домике. Сидим рядом, а она берет мою голову так бережно и целует. Я говорю: «Инка… Инка». А она, опустив глаза, выходит из дома».
«Я не люблю ее. То есть я ее люблю, скучаю, когда уезжает. Но… как 10 тысяч братьев. И только».
«Сначала она не пришла на вечер, я расстроился. Потом пришла. Я обрадовался, как дурак, залез на сцену, забрал у Ромки микрофон и стал петь: «Я забыла какого цвета твои синие глаза. Но я жду у моря, жду у моря, приходи…» Я был очень горд, что оказался таким бойким, и она наконец-то услышала, что я тоже могу петь не хуже некоторых. «Ого!» — подумает она»,— подумал я. Я ведь ей пел, про нее. А она идет мимо и говорит: «Никогда больше не пой вслух. У тебя голос, лишенный приятности…»
Странное дело, как все забывается. Кажется, совсем недавно все это было, а забыл. Про пение, правда, помнил. Что уезжала в санаторий, тоже помнил.
А еще странно, что с тех пор, как он вел дневник, прошло три года, но ничего-ничегошеньки у него с Инкой не изменилось.
Олег выдирал из общей тетради по нескольку страниц и рвал на мелкие кусочки. Обложку выбросил в помойное ведро, поставил на газовую плиту противень и, свалив на него груду обрывков, поджег.
Вот и все. Его воспоминания сгорели и лежали теперь, как осыпавшиеся лепестки роз, только черные, матовые. Он аккуратно, чтобы не разлетелись воздушные лепестки, отнес противень к себе в комнату и сдул пепел в окно, на зеленый пустырь с баскетбольной площадкой и турниками. На всякий случай, чтобы мать ничего не заметила, проветрил кухню. Когда в замке заворочался ключ, он юркнул в постель и выключил свет.
Если бы у Олега горел свет, они бы обязательно зашли. Мать, проверив кастрюли, уже выяснила, что он мало ел, стала бы пилить. Отец, если видит под дверью полоску света после одиннадцати, обязательно заходит и говорит: «Опять читаешь? Гаси свет и ложись спать!» Да что он, ребенок, в самом деле?!
Наконец они угомонились, а Олег все не мог уснуть. Снова он представлял, как Инка с Ивановым идут по улице. И будущее тревожило, туманное, расплывчатое. И никому он не нужен.
«Все нормально,— успокоил он сам себя.— Завтра я буду на острове». Он представил себе остров в кудрявом лесе. Остров, по которому не ходит нога человеческая. Ему всегда казалось, что и деревья там растут необычайные, и цветы, и травы, которые здесь не водятся. И вдруг он нашел определение тамошней растительности: манцениловые леса! Вот что на острове — манцениловый лес. Он напрягся, что-то припоминая, потом осторожно зажег свет, чтобы родители, если не спят, не услышали щелчка выключателя, и на цыпочках подошел к книжной полке. Ну, конечно, это эпиграф к «Бегущей по волнам» Грина:
«Это Дезирада…
О Дезирада, как мало мы обрадовались тебе, когда из моря выросли твои склоны, поросшие манцениловыми лесами».
Совершенно непонятно, но хорошо. Вот именно — манцениловый лес и должен расти на необитаемом острове.
