Сельская девушка, переправив меня на лодке через реку, сказала: — Отсюда до Московского тракта рукой подать — километра два, не больше. Держитесь вон на ту березу.
Сразу за рекой начинались поля. Цвела рожь, зеленела пшеница. Но особенно хороша была кукуруза. Ее ровные зеленые рядки, вероятно, совсем недавно обработали культиватором, потому что срезанный сорняк еще не успел завянуть.
В самом центре плантации я увидел клочок невспаханной земли. Ни кустов, ни пней на нем не было. Подумал: «Какой-то бракодел умудрился на ровном месте огрех оставить». Подошел поближе. Почва, что асфальт, без единой вмятины, только густо усыпана соломой.
Мне показалось, что солома в одном месте шевелится. Присмотрелся. Действительно, шевелится. Не крот ли? И вдруг из-под самого носа с хриплым криком вылетает утка. От неожиданного ее появления вздрагиваю и отступаю назад. А утка, словно подбитая, трепещет в кукурузных рядках. Затем снова взлетает. Перьев на животе нет, хвост тоже порядочно вылинял.
Наклонившись, разгребаю солому. В пуховом гнезде — девять зеленоватых яиц. Яички теплые, наверное, давно насиживает. Так вот почему механизаторы оставили здесь огрех!
Осот
Летчик опылил поле гербицидами и улетел на аэродром. А через неделю вернулся взглянуть на результаты своей работы. Посадив самолет на поляне у бригадного стана, он быстро зашагал к полю, помахивая красивым из желтой кожи планшетом.
Следом семенила тетя Агаша, маленькая и худенькая женщина, занимающая в бригаде сразу две должности — повара и учетчика.
Они вместе вошли в густую и зеленую пшеницу, и летчик с удовлетворением отметил, что гербициды хорошо подействовали на сорняки. Осот уже свернулся и поник к земле.
— Когда вы пудрили энто поле, я не верила, что будет толк,— смущенно призналась тетя Агаша, скрестив на груди свои совсем не женские руки. Были они крупные и загрубевшие, с каким-то зеленовато-синим оттенком, точно подкрашенные медным купоросом.
Летчик смотрел на эти руки и ему, видимо, было не по себе.
— Где вы так натрудили их?
— Кого? — не поняла тетя Агаша.
— Руки.
— А-а,—она отвернулась и замолчала. Потом тихо заговорила:
— В последний военный год дюже много осота вылезло на энтом поле. Мы, бабы, всем селом дергать его ходили. Некоторые в рукавицах работали. А мне не из чего было шить рукавицы: каждый лоскут холста на ребячью наготу пускала. Сенька-то мой, солдатик убитый, их восьмерых мне оставил…
Летчик закурил и нахмурился. А тетя Агаша добавила:
— А вы вот один порушили весь осот и даже мозолей не натрудили…
Теренгуль— белое озеро
Поднявшись на высокий таежный пригорок, я вынул из рюкзака старенький бинокль и пристально посмотрел вокруг. Где-то в этих местах находилось озеро Теренгуль, на котором однажды весной мне довелось провести несколько дней.
Помнится, когда впервые я увидел его, то не сразу понял, что это: озеро или сад с оросительной системой. Ни обширных плесов, ни илистых пропарин на нем не было. Были длинные и чистые ленты воды, а между ними — цветущие полосы калины и черемухи. Будто кто-то нарочно нарезал в этих крупных, как тальниковый частокол, камышах канавы, заполнил их водой, а валы засадил дикими плодовыми деревьями.
— Теренгуль, однако,— чудо! — говорил мне тогда тамъшний промысловик Рашид Абдрахманов.— Рыбешка тут шибко сладкий, а красота, сам видишь, ой-ой какой!
Да, я был поражен прелестью озера. Здесь совсем не чувствовалось запаха тины, не веяло по ночам прелой и холодной сыростью, какую обычно чувствуешь на глухих водоемах. Круглые сутки на Теренгуле стоял приятный воздух, щедро насыщенный ароматом черемухи и молодого разнотравья.
На этом озере рыбачили в свое время и дед, и отец Абдрахманова. А сам Рашид впервые поставил тут самодельную «мордушку» в тот голодный военный год, когда умерла его сестренка. На руках матери оставалось еще трое детей. Он, двенадцатилетний Рашид, был самый старший, а потому и стал заботиться о семье. Не всегда, правда, везло ему на улов. Но если удавалось добыть хоть парочку карасей, в их хате был настоящий праздник. Мать обычно усаживала его на то место за столом, где всегда сидел погибший на фронте отец, и наливала ему самую большую миску ухи. «Много ешь, сынок,— говорила она.— Тебе надо быть крепким — ты наш кормилец».
С тех пор Абдрахманов на всю жизнь привязался к Теренгулю. Долгое время промышлял на нем в составе рыболовецкой бригады госпромхоза. Но потом рыбы в озере заметно поубавилось. Бригаде предложили перебраться на другой водоем. Но он, Рашид, никуда отсюда не поехал. Госпромхозовскому начальству свое решение объяснил так: шибко, мол, люблю Теренгуль, буду рыбачить на нем один.
Ему дали соответствующее задание по добыче рыбы, с которым он едва-едва справлялся. Заработок был никудышный, но и эти небольшие деньги Рашид не всегда приносил домой: покупал на них в рыболовецких хозяйствах мальков и запускал в Теренгуль. Кое-кто откровенно посмеивался над ним: дескать, чудак мужик, в залатанных штанах ходит, а об озере печется.
Но он знал, что делает. Через два-три года уловы у него стали небывалыми. Ежемесячно он отправлял в торговую сеть по нескольку автомашин карпа, сазана и другой ценной рыбы. О нем узнали в Москве, наградили орденом.
От радости Абдрахманов был «на седьмом небе». Только недолгой была она, радость. Зачастили на Теренгуль браконьеры. Сетями и неводами бессовестно грабили разведенную им рыбу. Рашид денно и нощно пропадал на озере. В него два раза стреляли. Но каким-то чудом он остался жив, и, выйдя из больницы, снова возвращался на свой родной Теренгуль.
— У меня хороший помощник: милиция приезжает сюда, егеря тут ночуют, однако шалит пока браконьер,— рассказывал мне Абдрахманов.
И вот сейчас, осматривая в бинокль местность, я снова хотел увидеть Теренгуль. И увидел. Справа от меня из желтого камышового займища, казалось, поднимается в небо огромное белое облако. Это цвела на островах озера черемуха. И даже здесь, на далеком расстоянии, чувствовался ее медовый запах.
И вдруг на меня повеяло гарью. Я еще раз взглянул на озеро и не поверил своим глазам: в том самом месте, где должна была стоять избушка Абдрахманова, бушевал огонь. Светлое пятно сливалось с белыми черемуховыми кустами, и поначалу я его просто-напросто не заметил. Но сейчас мне хорошо было видно все, даже коренастая фигура Рашида, метавшегося у пожарища. Рашид тушил не избушку, а камыши. Сбивал огонь чем-то тяжелым и темным. И с каждым его взмахом ввысь взлетали столбы ослепительных искр и черного пепла.
Я кубарем скатился с пригорка и бросился на помощь Абдрахманову. До озера было неблизко — километра два, а то и больше. К тому же мне мешали бежать по займищу тяжелые кирзовые сапоги. Выбившись из сил, хотел было снять их, но не смог: в голенища набилось вязкой болотной грязи, и ноги в ней, что называется, наглухо засосало.
Из камышей пожар не был виден. И только пепельные взрывы, летевшие в небо, говорили о том, что Рашид продолжает борьбу с огнем. Я хорошо знал характер этого человека: сгорит, но не отступит. Ведь это он однажды не побоялся преградить путь к озеру шести вооруженным браконьерам. Потом, в больнице, его спрашивали: страшно было? «Какой там страх? — удивился он.— Я свой кровный дело берег».
…Когда я наконец добрался до Теренгуля, пожар был уже потушен. От избушки остались лишь горячие головешки. А выгоревший у пристани берег едва струился слабым дымком.
В истлевшей одежде Абдрахманов сидел на черной кочке и держал в руках маленькую уточку. Вместо перьев на хвосте и крыльях торчали у нее обгоревшие шильца. Но она была живая, то и дело втягивала в себя серую головку и дрожала вся, как осиновый листок на ветру.
— Как же огонь-то возник?
— Ай, не спрашивай! — вздохнул Рашид.— Видать, шибко плохой человек был рядом. Когда я пошел в лес тычка рубить, он и поджег…
Абдрахманов опять отвернулся и задумчиво стал смотреть на озеро. Теренгуль был прежним. И только черный от пожара берег как-то строго и грустно выделялся на белом фоне цветущих черемух. ..
Хозяин
Лес еще не распустился, хотя солнце грело жарко, по-весеннему. Где-то высоко в небе радостно заливался жаворонок. В осиновом колке кудахтала тетерка. На болоте, у старого ряма, скрипел коростель.
Я стоял, прислонившись к могучей березе, и слушал птиц. Совсем рядом раздался непонятный грохот. Что это? Сквозь ветви деревьев увидел деда Захара из соседнего села. Он сидел на пне у только что разваленной поленницы дров и, размахивая руками, громко ругался.
— Добрый день, дедушка! На кого так раскипятился?
— Да вот работу бесшабашных хозяев узрел. Понимаешь, пошкандыбал утречком в лес черенки для вил заготовить. Иду себе березняком и вижу эти поленницы. А в них — колотые дрова вниз берестой сложены. Головотяпство, ей-богу! Уже сейчас вода под кору попала. А пойдет большой дождь — капут, гнить будут. Две поленницы уже переклал. Теперь вот третью повалил. Коль не устал, добрый человек, помоги закончить дело.
— А чьи это дрова?
Старик с сожалением посмотрел на меня:
— Тут, батенька мой, фамилия на полешке не написана. Откудова мне знать, чьи они?..
