Тиму Салливану стукнуло семьдесят пять. Это был коренастый, крепкого телосложения человек с копной седых волос. Обветренное лицо его напоминало скалу, которую мыли дожди и обжигало яркое солнце. У него были спокойные голубые глаза. Красноречием он не отличался, говорил медленно, подбирая слова.
Жил он в Джиндабине у подножия Австралийских Альп. Его знали все. Он был охотником на собак динго и провел свою юность и зрелый возраст среди гор и холмов с вьючными лошадьми и капканами.
Он кормился охотой. С черепами убитых им собак, погруженный на вьючную лошадь, он, бывало, спускался с гор, чтобы получить выручку и пополнить запасы» Когда он ехал по главной улице Джиндабина, капканы позвякивали на спине лошади, следовавшей за ним. Мужчины, стоявшие у входа в салун, окликали его:
— Как жизнь, Тим?
Владельцы овцеводческих ферм в широкополых шляпах и спортивных твидовых пиджаках пили за его здоровье в кабачках и бросали ему пятифунтовик, когда какая-нибудь знаменитая динго, от налетов которой они страдали, оказывалась жертвой западни.
Они соперничали друг с другом в гостеприимстве:
— Поживи несколько недель у меня в Джи-хай…
— Для тебя есть комната в Канкобане…
Тим был славный малый. Ему было приятно, когда образованные и зажиточные люди говорили с ним как с равным. Это придавало значительность его жизни, поддерживало его в часы одиночества, когда ночные завывания динго заставляли отрывать взгляд от костра.
Пятьдесят лет охотился он на динго. Он выслеживал их в отдаленных равнинах и среди хребтов, где не ступала нога человека. Тим знал каждую горную тропку.
Когда Тиму исполнилось шестьдесят, умерла его жена. Это была спокойная, полная женщина с хорошим характером.
Пока она была жива, он чувствовал себя молодым. Он мог уезжать на лошади в горы и оставаться там месяцами, выслеживая неуловимых динго. Но там он никогда не забывал о своей жене. И был счастлив, когда возвращался домой, и неохотно уезжал снова, подвергая свои негибкие уже кости новой тряске в седле.
Когда она умерла, он внезапно почувствовал, что постарел. Как если бы с него сорвали одежду и он ощутил холод ветра. Движения его стали медлительны, и, вместо того чтобы размышлять о будущем, он стал думать о прошлом: «Мне не спится ночью по воскресеньям. Я все вспоминаю то время, когда Нэл была жива. Каждое воскресенье у нас было жаркое».
Он продал капканы и лошадей. На динго он больше не охотился. Внимание людей теперь привлекала лишь его походка.
— Ты только посмотри на этого старикана! Задрал нос, как будто важная персона. Я не помню его имени, но он, кажется, ловил динго или что-то в этом роде. Говорят, был знаменит.
Раньше он был уверен в постоянстве своих друзей. И вот теперь Тим не представляет никакой ценности для владельцев стад овец. С ним покончено. Он превратился в старика, который надоедает сказками о своих былых подвигах. Люди, которым он когда-то оказывал услуги, избегают его.
«Мне как-то обидно,— размышлял Тим однажды, — что он не узнает меня. Я провел целый месяц в его доме. Я хотел было сказать ему: «Послушай, я не собираюсь выпрашивать у тебя пару шиллингов на выпивку. Я хочу лишь оказать тебе привет, вот и все».
Так было до тех пор, пока со Змеиных долин не пришла трехлапая сука, чтобы уничтожить стада овец в районе реки Снежной.
Восемь лет трехлапая сука скиталась вокруг пастбищ. Кости растерзанных ею овец лежали вдоль берега реки Свомпи Плейнз, в той части Снежных гор, что находится на территории штата Виктория.
Трехлапая динго была несколько больше обычных собак этой породы, с густой красновато-коричневой шерстью и коротким пушистым хвостом. В молодости она попалась однажды в канкан, и одна из ее передних лап была как бы разрезана. По следу обезображенной лапы ее узнавали все охотники.
Зимой, когда в горах нет овец, а снег лежит большими сугробами на Снежной равнине, динго тощают. Однако трехлапая всегда сохраняла свою силу. Некоторые говорили, что она совершает набеги на мусорные свалки у хижин туристов. Другие охотники, бродившие в горах до тех пор, пока снег не вынуждал их уйти, подозревали, что она питается овцами, отбившимися от стада.
Летом она приходила под покровом бурных ночей, когда блеяние перепуганных овец и ее частое и тяжелое дыхание заглушал сильный ветер. Было известно, что за один налет она зарезала пятьдесят овец: в ту ночь бушевал ураган, а луну закрыли облака. Целую неделю она уничтожала овец у Томпсона — его в это время не было на ферме.
Все овцеводы знали почерк убийцы. Ещё задолго до того, как она стала известной «трехлапой сукой», ходили рассказы об овцах с перерезанным горлом, лежавших рядами на плоскогорье Снежных гор. Собака, убившая их, гоняла каждую охваченную паникой овцу до тех пор, пока силы окончательно не покидали жертву. Этого собака и ждала: она запрокидывала голову несчастного животного назад, впивалась зубами в горло и разрывала его.
Разгневанные мужчины считали убытки и ругались на чем свет стоит. В горных кабачках за кружкой пенящегося пива они яростно убивали трехлапую суку.
— Уж я ее прикончу, попади она мне в руки!..
— Если она тронет моих овец, я буду гнаться за ней до самого Муррея!
Она лишала их прибыли, и потому они ее ненавидели. Каждый смертоносный набег, совершенный ею, каждое новое убийство создавали в воображении тех, чьи овцы погибли от ее зубов, образ животного, которым руководила человеческая страсть мести и ненависти, хищника, который по непонятным никому личным соображениям выбирал их жертвой своей вендетты.
— В среду она совершила убийство у горы Грогинз Гэп.
— В среду она побывала и в Биг Боги.
Восемь лет люди охотились за ней. Сначала, чтобы получить деньги за шкуру, потом — чтобы быть вознагражденным за череп, затем — чтобы получить награду в двадцать фунтов… пятьдесят… сто… Желающие наград приходили с ферм, из больших и малых городов. Среди них были молодые, с загорелыми лицами и крепкими руками, были и бородатые старики. Приезжали они на вьючных лошадях или с ружьями в руках совершали пешком долгое и утомительное путешествие. Одинокие наездники вели своих лошадей через лес, пересекая равнины с побелевшей от солнца травой, по длинным ущельям, внимательно глядя по сторонам. Своры собак вынюхивали добычу, следовали за своими уверенно шагающими хозяевами. На некоторых раскачивались и позвякивали капканы. Мужчины приносили отравленные ядом и заполненные молотым стеклом шарики теста. Они убивали диких лошадей и вставляли ядовитые кристаллики в надрезы, сделанные в тушах. Они отравляли и туши овец… Группы овцеводов ездили развернутым строем, перекликаясь в зарослях. В другой стороне их ожидали компаньоны с ружьями.
Она наблюдала, как они приходили и уходили.
Потерпевшие неудачу мужчины привозили с гор сказки, которые придавали некоторую торжественность их неудачам. Они лгали, чтобы спасти свою гордость, хвалились, чтобы произвести впечатление.
— Я попал в нее со второго выстрела,— рассказывал Тед Артур.— Она начала спотыкаться, когда поднялась. Я думаю, она свалится замертво где-то у горы Малый Твинам.
Охотник не рассказал, как он наткнулся на нее в горах Грей Меаз, как он выстрелил и промахнулся. Она спускалась по склону резкими прыжками, придерживаясь укрытий, а его гончая собака следовала за, ней по пятам; затем раздался выстрел в акациях. Когда охотник, пришпорив лошадь, добрался до акаций, трехлапая сука выскользнула с противоположной стороны и исчезла в кустах. Только тогда он увидел свою собаку, бившуюся в предсмертных судорогах среди окровавленных листьев.
Однажды к Тиму пришли пятеро мужчин. Они оставили свои автомобили за воротами и стояли у двери, ожидая, когда ее откроют. Тим пригласил их войти. Он знал их всех. Однажды он даже вообразил, что они были его друзьями.
— Тим, мы хотим поговорить с тобой о трехлапой суке,— сказал один из них.— Она прикончила семь моих овец вчера ночью, а Джек потерял пять голов в пятницу. Она разгоняет оставшихся в живых, и один бог знает, сколько мы их потеряем. Ты один можешь поймать ее. Мы хотим, чтобы ты пошел за ней. С твоим опытом тебе не потребуется много времени.
И все согласились с этим. Они все поставят на карту, закупят ему провизию, снабдят лошадьми и гончими собаками, заплатят сто фунтов за ее череп. Он все еще удивительно здоров. Вы только посмотрите на него! Они напомнили ему, как однажды он спустился с гор во время снежной бури; а еще они припомнили случай, когда он от восхода солнца и до захода покрыл девяносто четыре мили.
— Его голыми руками не возьмешь,— заметил один другому.
Они продолжали хвалить его, но Тим не слушал их. Он смотрел на стены своего домика. Много предметов висело на них, и каждый рассказывал о себе — старая уздечка, ржавый сломанный капкан, шкура динго, блеклые фотографии в рамках из покрашенной коры пробкового дуба, рамки из морских ракушек, фотографии лошадей, вырезанные из страниц журналов.
Стоило ему повернуть голову, и в окно видны были горы с узкой дорожкой, ведущей в холод и одиночество, одиночество, которое так часто посещало его в этой комнате.
«Голыми руками не возьмешь», — с презрением думал он. Он покажет этим людям, которые могли забыть дружбу, как старую рубашку. Теперь они снова нуждаются в нем. Ведь все другие потерпели неудачу. С ним этого не случится.
— Я принесу вам ее шкуру,— сказал он.
Они взяли его с собой в кабачок и пили за его здоровье. Они давали ему советы. Все они знали, как поймать эту суку.
Тим встречал ее несколько раз за последние несколько месяцев. Она была довольно любопытна. Часто она следила за ним из-за какого-нибудь камня, прежде чем незаметно ускользнуть. Ему приходилось встречать’ других собак, в жилах которых текла ее кровь. Но они его не волновали. Он был намерен уничтожить одну собаку — трехлапую. Она была знаменита. Он тоже.
Он знал, что появлялась она всегда довольно неожиданно. Семенила по дороге с опущенной головой, а высунутый язык свисал набок. Она никогда не останавливалась, неутомимо продолжая свой многокилометровый пробег. Спускалась в долину всегда новой дорогой. Возвращалась в горы, шла медленно, останавливалась, чтобы покататься по траве или пофыркать у ствола дерева.
Бродя в лунные ночи, она иногда останавливалась, поднимала голову, и горло ее вибрировало в дрожащем завывании, звук которого вызывал у Тима беспокойное чувство страха. Эта реакция на вой динго так и не прошла с юности. Безутешный вой наводил его на размышления о собственном полном одиночестве. Это был плач живого одинокого существа, и он объединял собачью тоску со своей собственной.
Однажды Тим обнаружил старую дорогу, которая, спускаясь с крутых скалистых гор, заканчивалась безлесной равниной. Здесь часто паслись овцы. Он поставил две ловушки на этой дороге. Он расставил их мастерски и ушел. Когда-нибудь она пройдет и здесь. За многие месяцы дождь и солнце уничтожат следы капканов.
Он разыскал тропы, проторенные овцами, по которым недавно ходила динго. На той, что вела к уступу горы, он обнаружил ее следы, ясные и отчетливые. .
На этой дороге Тим тоже решил расставить свои капканы — в форме буквы «Н». Он выбрал место, где по бокам дороги островками росла выгоревшая от солнца трава, образуя густое, плотное укрытие, которое динго, естественно, избегала.
Капканы для собак, которые возил с собой Тим, были похожи на укрупненные ловушки для кроликов, каждый с двумя пружинами. Зубья их не протыкали лапу собаки, а намертво схватывали.
Тим носил старые перчатки, на которых высохла запекшаяся кровь дикой лошади. Он расстилал мешок на дороге, рядом с ним ставил капкан, затем лезвием ножниц, которыми стригут овец, проводил по земле черту вокруг капкана, вонзая острие глубоко в почву.
Ему доставляло удовольствие делать все это. Он руководствовался прошлым опытом, и он ценил его, размышляя о своем мастерстве и знаниях. Он вдруг почувствовал себя связанным со всеми мужчинами, которые хорошо знали свое ремесло и хорошо работали.
Через два дня он проходил вблизи западни, но она была нетронута; затем, на четвертый день после ветреной ночи, он направил свою лошадь туда же, увидел разрыхленную землю, над которой он так тщательно работал. Два капкана захлопнулись. Камни и грязь были набросаны на них; казалось, это было жестом презрения. Она приходила на эту дорогу, причем бежала по ней рысцой с опущенной головой. Она уже вошла в букву «Н», но вдруг замерла, перед поперечной перекладиной. Момент она стояла не шелохнувшись — ее лапы глубоко врезались в землю. Затем, попятившись, она осторожно выбралась, ступая по следам, которые уже оставила, пока не оказалась вне опасности. Вот тогда-то она и набросала камни и землю в попытке обезвредить скрытое железо. Тим сидел на лошади и смотрел на ее ответ. На лице его была едва заметная улыбка.
В последующие месяцы он испробовал все трюки, какие только знал. Надев перчатки, запятнанные кровью, он подбрасывал кристаллики яда в разрезы, сделанные в тушах только что убитых диких лошадей. Она объедала мясо вокруг разреза. Он пробовал отравлять туши овец, убитых ею. Она не прикасалась к ним.
И по-прежнему она убивала, убивала все с большим ожесточением, как будто опасность подстегивала ее.
В маленькой лощине под открытым небом Тим нашел прудок чистой воды. Берег его был подмыт, а поблекшая трава цеплялась за этот берег и свисала над водой, обнажая бледные, хрупкие корни. В стороне был кусок голой земли, окруженный травой, и здесь на крохотном островке серой грязи она оставила отпечатки своих изношенных лап.
Тим осмотрел их, а затем оглянулся вокруг. Низина была безлесной, если не считать белоснежного эвкалипта, пушистого, развесистого, растущего на расстоянии двадцати ярдов от пруда. Он знал, что после водопоя динго обязательно направится к ближайшему дереву, где она постоит или поваляется в тени. Следов в сторону дерева не оказалось — трава была слишком густая, но была она примята, и это значило, что собака лежала здесь.
Здесь он расставил четыре капкана. Когда он закончил, трава, земля, разбросанная кора — все выглядело так, как если бы рука человека никогда не касалась их. Он был доволен и постоял некоторое время, предвкушая победу.
Спустя два дня он снова пришел сюда. Она захлопнула капканы, набросав в них грязь. Она попила у ручья, проследовала к дереву и, насторожившись, стояла до тех пор, пока ее чувствительный нос не учуял доказательства его работы. Тим понимал ее. Он погрузил капканы на лошадь и поехал прочь, он не испытывал к ней зла.
Он преследовал ее с ружьем и стрелял в нее на расстоянии, которое требовало лучшего зрения, чем у него. Он видел клубы пыли, вздымавшиеся у ее лап.
Она все больше остерегалась его: боялась ружья, и ему становилось труднее держать ее в поле зрения.
Были моменты, когда он чувствовал, что она неуязвима, что все его .искусство бессильно против ее инстинкта выживания.
У него вошло в обычай регулярно посещать старую тропу, где он расставил свои самые первые ловушки, когда только что пришел в горы. Прошел почти год, как он закопал их под дорогой, по которой она однажды прошла. С тех пор их покрывал снег, холодные ветры сравняли землю, мороз, солнце и дождь стерли следы человека, и дорога пахла лишь дикой травой да наступающей весной.
Его лошадь знала дорогу. Она бодро шла по густой траве, удила свободно свисали с ее шеи, а он, расслабившись, развалился в седле. Он ничего не ожидал. Такой осмотр просто вошел в привычку.
Когда он увидел ее, припавшую к земле, запачканную грязью, задыхающуюся и обсыпанную вырванной в борьбе с капканами землей, его охватило чувство возбуяедения, перешедшее в боль, таким сильным оно было. Он остановился. Воздух был недвижим и стояла мертвая тишина, а он сидел, наслаждаясь своим триумфом, как хорошим вином.
Через момент плечи его осели, обвисли, согнулись под бременем вины. Он спешился и пошел к ней. Капканы крепко держали ее, их челюсти сомкнулись на задней и передней лапах. Капканы эти лежали под землей более года и пропитались запахом земли. Натянутые цепи мешали ей броситься в предательскую траву.
Они смотрели друг на друга, старик и седеющая динго, оба убийцы, которые подошли к финалу. И Тим сознавал это несколько туманно. Сотни убитых динго устилали его одинокий путь. Ее же путь был усеян задранными овцами, лежавшими бездыханно в горах, где она родилась. Он был удивлен тем, что в облике ее он не разглядел ничего зловещего.
Он видел перед собой одинокую старую собаку, покрытую шрамами от пуль, следами капканов и зубов охотничьих собак. «Со мной нечто похожее, — думал он,— но мои шрамы не видны».
«Я принесу вам ее шкуру»,— сказал он им тогда. Что ж, он принесет им ее. Он дал слово.
«Когда я убью ее,— размышлял он,— я убью и себя. Я вернусь и снова буду никому не нужным».
Он стоял, наблюдая за ней, терзаемый нерешительностью, но потом схватил кусок бревна с земли и двинулся к ней; лицо его исказилось от душевного страдания, сильные руки отказывали ему. Она ждала его, пригибаясь все ниже к земле, в сверкающих глазах сквозило отчаяние. Беззвучное рычание обрело голос в вибрирующем вое презрения, и она вскочила,, когда он поднял чурбан вверх. Вскакивая, она натянула ослабевшие цепи, и они помешали ей прыгнуть, а удар, который он нанес сбоку, резко отбросил ее в сторону. Она упала набок на землю, голова ее откинулась назад, четыре лапы натянулись и дрожали.
Он снова ударил ее, но не с ожесточением, а с отчаянием, затем повернулся и зашагал к своей лошади. Внезапно он почувствовал себя старым и усталым. Прислонившись головой к седлу, он глубоко дышал до тех пор, пока не прошло леденящее чувство предательства и он смог выпрямиться.
Он вернулся к телу, лежавшему навзничь на земле, и высвободил лапы из капканов. Он потащил ее в сторону, голова повисла над камнями. Ее изношенные зубы обнажились в последней страшной гримасе, от которой Тим отвел взгляд.
Он решился. Он похоронил ее там же, под густой травой, и сделал это с таким же старанием, с каким ставил капканы. Когда он выпрямился, горный ветер колыхал траву над ее могилой, а проторенная овцами дорога оставалась такой же, какой она была до того, как наступила смерть. Тени облаков падали на горы, словно быстро и тихо ступали ее лапы; высоко в небе парил орел. Это было хорошее место для покоя.
Перевела с английского Н. Митчелл
