Места наши уральские — по своей сути горные да заводские — во многом отличаются от тех, что справа да слева от Уральского хребта лежат. Хотя бы времена года сравнить. По свидетельству знатоков бабье лето на Русской равнине, к примеру, это — сухая и солнечная погода, ясные дали, прозрачный воздух; во многом все напоминает весну. В наших краях приметы той же поры есть и другие.
…Мы выехали из Свердловска ранним, темным сентябрьским утром. Электричка под быстрый перестук колес помчалась на запад, и прошло изрядно времени, когда за окном стал медленно разгораться рассвет. Вот уже алюминиевый диск солнца, нехотя выползая, повис в белой мгле довольно высоко над горизонтом, но только к половине светового дня достанет у солнца сил растопить, разогнать белую пелену по укромным уральским углам. И когда, наконец, осилит солнце речную туманную рать, очистит горную землю для глаза, то белесую дымку соскоблить все-таки не сможет.
А пока летит вперед электричка, за окном, как за белым пологом, и намека нет на яркий пестрый наряд, в который оделся по случаю бабьего лета Каменный Пояс и за красками которого в эту скоротечную пору мы спешим в верховья Сылвы.
Стучит поезд по стальным мостам. Один, другой, третий. И начинаешь понимать, откуда-отчего над всем Уральским камнем встали сплошные туманы. Это Исеть залила густым киселем свои топкие берега и Чусовая заполонила молоком свои поросшие борами увалистые окрестности. Что говорить, невелики наши речки Решетка да Утка, а и у тех сил хватило, чтоб затянуть плотным белым варевом свои прибрежья.
До места добираемся уже под палящим, будто бы и впрямь июльским солнцем. Оставив лишние вещи в деревне, с фотоаппаратурой и корзиной под грибы медленно всходим на гору Мохнатую. Гора будто в зеленом пушку только-только пробившейся зелени. С вершины Мохнатой как с птичьего полета видно, как разбежались дали, раздвинулись и раскрылись горы. Вдоль южного склона протянулась долина Сылвы вся в желтых, зеленых, багряных купах. Река, голубой лентой извиваясь, пропадает в межгорье… Строгие и хмурые в другую пору, кряжи и увалы чередой расположились до самой деревни Шигаево, разодетые той же нескромной веселой палитрой, что и долина реки. Но на самом краю видимого воздух нечист, с дымкой, с белесинкой.
С севера Мохнатая чересседельником переходит в многоглавую Калиниху, которая ершится-золотится под солнцем жнивьем. Мы идем по небольшим холмам, оставляя отчетливые следы на мягкой земле. Следов вообще много — и лошадиных, и коровьих, и овечьих. Встречаются собачьи. Доходим до несжатого овсяного клина, я замечаю медвежий след. Но не верю себе — много ли медвежьих следов мною видано? И тем более ничего не говорю жене. И, как оказывается вскоре, не напрасно. Доходим до густо-зеленого клеверного поля на краю березового леса, еще одетого в плотную листву и оттого непроглядного, и я начинаю фотографировать янтарный колок, коротко сбегающий по склону горы.
Жена, не дожидаясь меня, с корзиной заходит в лес проверить его на грибки. Вдруг резкий треск раздался у меня за спиной, я оборачиваюсь и вижу, как большая птица с громким хлопаньем крыльев поднимается над желтыми березами и так быстро исчезает за лесом, что не успеваю даже повернуть в ее сторону камеру. Копалу ха! Из леса выходит побледневшая жена и тихо спрашивает: «Что это?» «Копалуха, глухарка…» Жена согласно кивает и неояшданно говорит, что видела, как эта птица метрах в десяти от нее начала отрываться от поваленного дерева. В лес жена больше не идет, и мы спускаемся вдоль него полем до самой подошвы горы.
Взбираясь на очередной взгорок, мы уже вместе заходим в облетающий перелесок, и вновь впереди нас срывается птица, но уже не с таким шумом, и жена уже почти не пугается. Еще раз-другой мы сгоняем затаившихся тетерок, но относимся к этому раз от раза спокойнее.
Наконец, распаляющаяся жара, сбитые ноги и жажда заворачивают нас домой. Не выдерживая, присаживаемся на берегу узкой, в один короткий прыжок, но хариусной речки Крутой, пьем ее вкусную воду. Непроходимые заросли по-над речкой пооблетели, и освещенные солнцем речные извороты хорошо проглядываются.
Посидеть на травянистом берегу небольшой зарослевой речки — это и отдохновение, и приобщение к таинствам ее жизни, невидимым в летнюю буйную пору.
Но, пообвыкнув и усвоив первые радости жданного отдыха и утоленной жажды, начинаешь замечать то, что на первых порах прячется поглубже, подальше. Я вижу, что по руслу слишком много повалено извивистых стволов черемухи, слишком много для естественного ее отмирания. В некоторых местах голые стволы стоят, наклоненные в стороны, без ветвей, без коры. Я знаю первопричину такого явления: это люди, любители пирогов с сушеной черемухой, приходят сюда с топорами, обрубают ветви с ягодами, верхушки и через час-другой отбывают домой с полным мешком, довольные.
Да, брать — не давать, особенно если кажется, что берешь с неисчерпаемой скатерти-самобранки.
Но вот мы продолжаем путь, и нас нагоняет охотник. Про себя я удивляюсь, зачем у него за плечами карабин, но после знакомства оказывается, что это сылвинский егерь Иван Тимофеевич Ржанников. Егерь по бобрам, как он сам объясняет. Сдержанный в жестах, поджарый — ему можно дать на вид и тридцать пять, и сорок пять. Я интересуюсь местной охотой, и он рассказывает, что приехала к нему группа городских с лицензией на отстрел медведя. Поднял он их в полшестого утра и в кромешной тьме повел на овсы, куда выходило пировать косолапое племя. Но горожане и по дороге разговаривали, курили и на месте чуть ли не байки рассказывали. Какие тут медведи! Отправил гостей к себе домой, а сам вот еще решил побродить… «Поди уж снялись к поезду мои медвежатники».
Тут я понял, что и впрямь видал у овса медвежий след. И почему-то подумал, что бабье лето само по себе прекрасная пора, но размякать не следует, ухо востро держать нужно.
К вечеру были в доме. Передохнув, вышел на крыльцо. Красно-медный диск солнца садился на сизый горизонт и не быстро, не медленно проваливался за его окоем. Подступали сумерки. На противоположной от ушедшего солнца стороне неба низко засветилась краюха луны. Скоро ей пропасть. Воздух быстро холодеет и наполняется запахом стылой воды. Среди прочих чудится вкус свежего огурца. Так пахнет только водяная растительность. Начинается таинство туманов. Мнится, как в темноте над Сылвой медленными жидкими струями поднимаются они и выползают на берега. К середине ночи невидимо для человека туман встанет опять над всем Урал-камнем, чтобы на рассвете сквозь него вновь прорывался поезд.
А пока туманы бабьего лета стлались еще низом, я запрокинул голову и увидел черное осеннее небо, и чем больше мои глаза напивались чернотой, тем ярче проступали звезды. Только кругом над горизонтом звезды съела невидимая уже сизая дымка. Наконец отчетливо вижу густую россыпь Млечного пути и геометрические фигуры созвездий на нем, вдоль него и по всему огромному куполу неба. И вдруг, не веря себе, разглядел, как поперек Млечного пути движется яркая точка какого-то спутника. «Чудеса бабьего лета», — подумалось мне.
Но чудеса кончаются всегда просто. Уже одолевала прохлада и гнала в дом. Напоследок прислушался к земным звукам. В ночи слышно, как пасутся лошади на заливном лугу. Мерно бряцает ботало, иногда срываясь в быстрый тревожный стук. Застучат лошадиные копыта, и вновь все умолкнет под стать тихо блистающим на необъятном небосводе звездам.
Недосягаемость звезд и доступность всего земного — это ощущение неожиданно вторглось в идиллические мысли. Что звезды! — подумалось некстати. Вот сейчас где-то в печи сушатся ягоды порубленной черемухи, егерева жена ощипывает копалуху или тетерку… Медведи ушли из-под пули, но надолго ли?..
А что мы сегодня взяли от природы? О, в дом ничего осязаемого не принесли, но все-таки и мы ухватили от матушки-земли богатств, и название этому богатству — Красота.
…Туман, наверное, поднялся уже высоко. Становится холодно. Скорее в домашнее тепло. Прощай, лето. Вот-вот настоящей осени грянуть. Туманы бабьего лета о том хорошо напоминают.
