Симочка не подала виду, что удивилась приглашению, и послушно потянула Олежку за собой, стараясь идти в ногу; вот так шла она впервые рядом с девушкой небывалой красоты и стройности, на которую оглядывается не то что каждый мужчина, но и женщины удивленно вскидывают глаза.
На привокзальной площади их ждал тот знакомый лимонный автомобиль.
Перед Симочкой была распахнута дверца, и она неловко влезла в табачное нутро машины, втянула сынишку, усадила на колени. Пока с другой стороны, тоже на заднее сиденье, привычно умещалась Нелька, можно было оглядеться,
Конечно, этих молодых людей она видывала у себя во дворе.
За рулем сидел высокий и тонкий парень, почти упиравшийся белыми волосами в обшивку верха. У него были удивительно узкие плечики, даже пестрая курточка не уширяла их; такими видала Симочка плечи у девушек, выросших в нетрудовой обеспеченной семье, или у болезненных, неразвитых физически детей. Но водитель, можно было смело предположить, не был, конечно, болен. Длинные белые пальцы его лениво покоились на баранке, оплетенной пестренькой сеткой. Лица его она не видела, а только затылок с узкой шеей, просвечивающей сквозь волосы. Рядом с ним была девица, тоже в куртке, тоже с удлиненным корпусом; волосы ее были совершенно желтые, прямые и длинные; повернутое вполоборота лицо поражало изяществом и нежностью, кожа тонкая, вроде бы сквозящая, без единой кровинки, бровь узкая, носик прямой и с заметными под прозрачной кожицей хрящиками, глаз — синий, густо обложенный краской. Трудно было определить возраст девушки — что-то среднее от девятнадцати до двадцати девяти. Но более всего удивили Симочку ногти девушки: узкие и длинные, как спинка жужелицы, покрытые черным лаком. Может быть, и сквозило в этой черноте что-то красное, но какой примечательной была ручка: тончайшая белая кожа и эти красные, поблескивающие мраком стрелки ноготков.
В такие ручки не возьмешь не то что лопату, и тряпочка сырая не для них.
Симочке стало неудобно за себя: за широкие свои плечи и за низкий рост, и за толстые красные пальцы; она спрятала их.
В салоне вдруг вспыхнула музыка.
Симочка вытянула шею и увидела, что на коленях у изящной девушки с мрачными ноготками покоится черный же магнитофончик, и в нем, поблескивая оргстеклом, крутились кассетки.
Девушка, не оборачиваясь, спросила у Нельки:
— Укатил?
Симочку несколько обескуражило то, что никто в машине даже внимания не обратил, что села посторонняя женщина, да еще с ребенком, с маленьким своим Олежкой, румяным, круглолицым крепышом, у которого от восторга зашлись глаза и чуть не исчезло дыхание: ведь его посадили в настоящую машину, где он ни разу не бывал! Ну, она-то ладно, так сказать, бог с ней, но не заметить ребенка, не начать если не разговаривать с ним, то хотя бы спросить о нем мамашу — такого в том кругу, в котором жила и вращалась она, не только не бывало, но и быть не могло: где бы ни появилась она с любым из сыновей, всегда начнутся опросы да расспросы, заговаривание с ребенком, а то и игра с ним; а тут будто посадила она к себе на ноги куклу, пластмассового этакого ангелка, так и то обычно спрашивают: где купили? сколько стоит?
То есть в этом тесном и светлом салончике она стала чувствовать себя как-то не совсем удобно, что ли, да еще с такими руками и с такими плечами грубыми… Но тут пришло ей неожиданно в голову такое: эх, кабы двадцать годиков кто списал бы с нее сейчас, чтобы оказалась она примерно ровней этого парня, и, допустим, он стал, бы к ней приставать… С такой-то воробьиной грудью? С такими-то подростковыми плечиками? Да она бы его одной рукой обняла и так жамкнула, что из него бы водичка посочилась…
Разве таким надо быть молодому мужчине?
Ей стало весело от этого умственного своего представления, и неловкость с нее спала, как сухая кожура с луковицы.
Они сами по себе, но и она тоже цену себе знать должна.
Машина катила неспешно, молодежь вела разговор. И хотя Симочка сперва, занятая такими мыслями, не прислушивалась к нему, а сейчас прислушалась, она не все понимала.
Разговор был такой, вроде перебрасывания мячика. Один скажет два-три слова, потом через какое-то время — другой. Вообще-то они, поняла она, высказывали свои замечания или оценки певцам ли, пластинкам ли, но что речь возникала о музыке и записях — ей было почти ясно.
Конечно, словечки «диско», «сол», «гигант» ни к чему и никак в ее сознании не пристегивались, но одну фразу, оброненную лениво Нелькой: «За диск отдала сорок рэ»,— поняла, как следует: дорогие у тебя, подруженька, игрушечки! Сорок рубликов — не шуточка. Но тут водитель, эта глиста, бросил небрежно:
— Я семь выкладывал…
Еще улавливала она незнакомые не то слова, не то названия, не то имена: «виа», «матъе», которые произносились неоднократно, и другие, которые она даже не схватила, как и произносятся. Потом отчетливо и по-русски назвали женское имя Сони, но она разобралась все-таки, что никакая это вовсе не женщина, потому что у нее, этой Сони, вид блестящий, а звучание вообще божественное.
«Голос или так?» — подумала было Симочка, но здесь та, что с черными ногтями, сказала:
— И этот маг у меня будет!
— Отец или мать покупают? — спросила Нелька.
Та повернулась к заднему сиденью, открыв свое прозрачное лицо, и, скользнув глазами, как по чему-то пустому, по лицам матери и сыночка, сказала:
— А куда они денутся!
— О’кей! — сказал водитель.
Нелька вытянула свою ручку и положила узкую нежную кисть на узкое нежное плечико водителя.
— У сквера,—- сказала, чуть улыбнувшись.
— Гаянэ,— спросила чужая девушка, — ты с нами?
Нелька мотнула отрицательно волосами и показала глазищами на пассажиров; Симочка, конечно, все поняла и удивилась.
Машина плавно затормозила.
Водитель перегнулся через спинку своего сиденья и открыл возле Симочки дверцу. Она, сняв с коленей сынишку, стала выбираться, а чужая девушка обернулась, вытянулась к Нельке: девушки поцеловались, потом то же самое проделал и парень, только он, заметила Симочка, чмокнул Савельеву внучку в губы поплотнее.
Выбравшись тоже, Нелька заиграла поднятыми пальчиками, провожая друзей.
Через деревянные ворота с высокой дощатой аркой вышли в скверик. Там от разросшихся лип и акаций было тенисто, уже светились па дорожках редкие желтые листики, а трава в газонах давно утратила летнюю яркость, и хотя не пожухла еще, но загрубела, забурела местами, была смята.
Олежка, вырвав ручонку, тотчас кинулся туда, в траву, и его пришлось изловить и снова вывести на дорожку.
— Туда нельзя, прыткий ты какой. Мы вот с тетей Нелей погуляем сейчас — и домой. Нас папа, наверное, потерял. Мы с тобой как бродячие коровы сегодня, домой не пришли. Хоть ищи нас…
А самой было лестно идти рядом с такой замечательной девушкой; она подумала даже, что ведь как хорошо было бы иметь такую невестку… Вот бы как приблизилось новое время своей шикарной стороной к ее Пете, который, конечно, отстал от него; пусть скромен и труженик, что лучше лучшего вообще-то, но нет у него такого вот изысканного вида и умения держать себя, как у всей компании, с которой ехала она в машине только что. «Ну, это дело наживное, может, армия такое Пете даст, что тоже ахну только, вон какое фото матери послал»,— думала так Симочка, а сама ждала, когда заговорит спутница. Прошли вдоль всей аллейки, не сговариваясь, свернули направо на узкую земляную трону меж акаций, за ними была тесная полянка с бездействующим фонтанчиком посредине, знаете, этот примитивный мальчик с рыбкой, изо рта которой должна бить струя? Где их только нет, в каком углу не встретишь эту аляповатую композицию, но Симочке мальчик поправился, и она сказала Олежке:
— Видишь, какой ловкий мальчик. Рыбочку поймал.
— Она зывая? — спросил сын, упираясь, чтобы подольше посмотреть на это необыкновенное зрелище, но Симочка тянула его дальше, за Нелькой.
— Рыбка каменная, и мальчик каменный, — сказала только.
— А ему без култочки холодно?
— Конечно. Но он днем греется на солнышке.
Девушка повернулась к Симочке и сказала:
— Какая здесь пустота!
— Что ты, Нелечка,— обрадовавшись, что девушка заговорила, ответила ей Симочка.— РТ акаций густо, и липы, березки вон… Клены еще, скамеечки цветные.
Девушка вздохнула, сказала опять:
— Какое убожество!
— А я здесь давным-давно не бывала, — продолжала Симочка.— Мы со своим Мишаней здесь и познакомились, на танцплощадке… И те березы, — она как-то неловко махнула рукой в их направлении,— были маленькими тогда. Ну, с полдома.
Меня он пригласил на вальс, на «Амурские волны»… Па мне платье было штапельное, а на нем — ковбойка, знаешь, тогда в моде были клетчатые рубашки из шотландки… Он такой плечистый, коренастый подошел… Это я теперь тоже широкая в кости, а в ту пору тоненькая была, легонькая. Как травинка. Ну, думаю, закружит.., А он только ходить умел и не закружил, конечно. А потом провожать пошел, а сам стесняется, молчит… А я то щебечу-то заливаюсь смехом без причины, то напеваю… «Плавно Аму-ур свои во-ды несе-ет…» Ну, так вот и началось. У вас теперь, конечно, и танцульки не нашенские, и знакомитесь вы запросто…
Она замолчала, ожидая, что Нелька ответит, но та не ответила ничего, и Симочка предложила:
— Посидим?
Скамейка из желтых и красных реечек стояла в стороне, под акациями, а над ними высилась береза, но самое главное — сюда проникало закатное солнце, было уютно и укромно.
Симочка быстро протерла рейки бумажкой, села, усадила рядом Олежку.
— А ты, Нелечка, вот сюда…
И похлопала скамью с другой стороны. Когда девушка села, глянула на нее, и опять захолонуло сердце: все же, мамочка родная, до чего хороша… Солнце высветило ее глаза, в их серо-голубом просторе увиделась вдруг и бездонная глубина, и та не то печаль, не то усталость, что были увидены на портрете, А нос, а рот… Приедет Петя, встретит ненароком, договорно ли .. и потеряет голову, пропадет… Хоть пинги парню, чтобы сразу после службы оставался гам, па востоке, где-нибудь на БАМе, с его руками и молодой силой ему везде будут рады.
Нелька вытянула холеные ладошки, подставила их ласке солнца.
— Ты мне что-то ведь сказать хочешь, я вижу. Нелечка… Так и говори сразу, я слушать буду.
Та коротко глянула на Симочку.
— Да. Скажу.
Олежка завозился, ему было скучно сидеть вот так, он заболтал ножками; мать прижала ему колени рукой.
— Сиди смирно! — и он затих, потому что тоже, как и все старшие его братья, уже давно привык к тому, что маму надо всегда слушаться.
— Однако ты неразговорчивая, девонька, — сказала Симочка,— а я уж тебе сколько наболтала. И вот парни у меня, особливо старший, Петя мой…
Она опять быстро глянула на Симочку.
— Вот что… многодетная мать…
Симочка даже вздрогнула, так неожиданно и так отчужденно заговорила Нелька. Нет, это была не девчонка, какою все еще представляла она себе и с какою пыталась до сих пор разговаривать. Рядом сидела взрослая женщина, совершенно не знакомая, словно бы она подошла только что вот, не виденная и не встреченная ни разу на улице или в своем дворе.
— Значит, так…
Она сухо посмотрела на Симочку.
— Первое. Это ваше подсватывание ко мне через деда глупое и пустое занятие. Второе. Кто вы такая, чтобы брать на себя миссию учить меня? Третье. Кто вас просил врываться в мою комнату и устраивать там театрализованное представление перед моим портретом? Вы удивлены, Серафима Ларионовна? В столе, возле которого вы разыгрывали свою сценку, включился магнитофон и все записал. Ах, вы еще больше удивлены, у вас раскрылся ротик? Просто я иногда делаю так, он включается сразу при открывании двери. Если бы я не была выше ваших мещанских уловок, я бы сказала вам, что вы отвратительная и гадкая женщина. Вот так. И не смейте больше даже подходить к нашей квартире. Все! Будьте счастливы со всем своим выводком!
Она встала, зябко подняла воротник курточки, втянула в него голову и пошла прочь от скамейки, от Симочки; уходила тяжело, словно все высказанное только что оказалось не скинутым прочь грузом, а наоборот — наваленным па спину, и оно начало тяготить и гнуть.
Симочка все еще была растеряна, более того, она была .ошарашена всем этим сообщением о магнитофоне. Боже, чего, верно, Она только и не городила там, глупая баба, перед старым дурнем, силясь убедить себя и его, что у Нелечки с Петей нет иного пути, как вместе.
Еще пара Нелькиных шагов — и она свернет в сторону, исчезнет за кустами и вообще…
— Нелечка! Нелечка! — закричала она, схватила тяжелого сынишку на руки и побежала вслед, а Нелька не оглядывалась, не ускоряла и не замедляла тяжелого хода, словно бы не дошел до нее всполошенный крик, словно не слышала, как настигает ее бегущая Симочка.
Она поймала девушку за рукав, дернула, сказала срывающимся от сбившегося дыхания голосом:
— Нет. Нелечка, ты послушай!
— Оставьте меня!— выкрикнула Нелька, но рукав не вырывала и даже остановилась.
— Неля, милая,— торопливо говорила Симочка, — послушай. Нет, ты послушай меня, ты культурная девушка, а я малограмотная простая работница, уборщица всего-навсего, зачем тебе меня обижать? Первым делом я извинения прошу, что, ну это самое, в квартирку вошла… Не врывалась я, входить-то робела пали…
Она наконец догадалась, что не надо держать на руках тяжелого сына, хотя он и сидел смирно, обвив ее шею ручонками; расценив их, поставила его на землю, турнула:
— Иди, вон там посиди. И чтобы смирно! — он посугорил к указанной скамье, она же продолжала: —Ну и за это самое, за выступленьице-то… Уж не помню, чего я там и нагородила. Затмение на меня, что ли, какое нашло. Может, я не в своем уме чего там насочиняла… У меня такое бывает: как найдет говорение останову нету…
Нелька наконец распустилась вроде, встряхнула волосы, усмехнулась чуть и съязвила даже:
— Может, и сейчас опять? Говороппе-то прорвалось?
— Может, опять! Да нет вообще-то, Нелечка. нет. Сейчас я все говорю осмысленно. Все-все!
— Вы и там, в общем-то, глупостей тоже не городили, сказала Нелька дружелюбнее. Когда меня тоска возьмет или напьюсь, буду вашу речь прокручивать. Вообще-то вы Одну мысль интересную там высказывали, проговорила девушка и уставила свои глазищи в Симочкины раскрывшиеся широко глазки. Повторить? Про меня, конечно. Иди для меня. Что в другой жизни, которую я не знаю, в которой работа, больше яркого и прекрасного, чем в моей… И еще что своего журавля в небе я не найма…
— Это я так красиво говорила?
— Представьте вы.
— Ужас! — тихо вздохнула Симочка. — И откуда что берется в моей пустой башке!.. Представляю, как надрывали животики твои приятели, меня слушая.
— Я прокручивала запись одна.
— Мам-мам! — закричал в стороне Олежка.— Мне с кус но одному-у…
— Погоди ты! — прикрикнула на пего мать. — Счас я… Ты не серчай на меня, я ведь без умысла. Ну, о Пете мне, конечно, не стоило…
— Не надо о нем, — попросила Нелька.
— Да я ведь придумала теперь, что как. Напишу, чтобы сразу после службы уезжал куда… Чтобы не увидел да не вспомнил все…
— Я вас просила: не надо об этом,
— Ладно, не буду. А Сергей Петрович расстроенные уехали, что у тебя вот… Не знаю, как лучше сказать, опять не обидеть бы.,. Да прямо и скажу, В общем, обижается, что белоручка ты… Что сидишь дома такая молодая. Уж я напрямик все, ты не подумай, что специально говорю, но я же оправдаться перед тобой должна, что у нас за разговоры были. Конечно, и мне тоже охота тебе помочь, ведь что-то не находишь ты, в себе не нашла… Первое лекарство — попробовала бы работу какую ни на есть, ведь как в нее втянешься, конечно, не раз-раз, но все-таки, да заботы рабочие как одолеют, и ругать их будешь, да все равно бегом бежишь. Куда без работы? Тоска одна. Я вот семь лет нянькой в садике была, уж так мне в душе работа привилась эта. Чистишь, моешь, скоблишь, блеск наводишь, а уж с этими закаканными горшочками возишься! Все блестит, все сияет после тебя, все теплым вроде станет после рук твоих, и так тебе приятно, что ребяткам уют и опрятность…. Сердце от жалости к ним заходит… Вот и радость… А теперь я в цеховой конторе навожу чистоту. Из-за оклада перешла, ведь семья… Да и то мне интерес — после смены три часа, днем-то вольная птица. Для людей все, для других, а для меня кто-то другой что-то сделает. Ведь на людях живем, не в лесной избушке… И, само собой, зарплата. Хоть маленькая, а все радуешься: то заведу своим полыгалам, другим угощу… Разве для тебя бы сто рублей в месяц лишние были… даже ради этого многие только работают, ну к, что ж.., Ведь всем надо жить… Вот и идут кто куда…
Она остановилась наконец. Спросила:
— Скажи, как ты на это? Что думаешь?
Нельку этот монолог, видимо, позабавил несколько, она сказала, чуть прищуривая глаза:
— Для меня такого вопроса нет. И для моих друзей тоже. Разве мы думаем о том, что вокруг нас воздух? Он есть, он должен быть и он будет. Так и остальное. Все есть и все будет. Должно быть.
— Как это? — простовато спросила Симочка.
— А так. Подумаете потом, поймете. Да и то не труд разве — форточку открыть, свежего воздуха пустить? Семь потов пролила Валька, чтобы своих предков уговорить. Лучшие в мире японские мага, шик и блеск. А у нее будет…
Вероятно, она говорила о той девушке с голубой кожей и черными ногтями.
— А-а,— протянула Симочка, делая вид, что все понимает, хотя никак не могла привязать все к форточке, помянутой сначала.
— Вот и все. Вы довольны? Будьте счастливы.
Она растряхнула волосы, подняла головку и королевой пошла прочь.
— Поговорили называется, — сказала Симочка…
В эту ночь она спала плохо, не в том смысле что просыпалась и прочее нет, просто долго не могла уснуть; спала семья, тонко похрапывал рядом муж, в соседней комнате дрыхли умаявшиеся за день ребятишки; был безмолвен весь дом. А если там, на другом его торце, на четвертом этаже горит свет в Нелькиной комнате, поблескивают кассетки на магнитофоне, и девчонка, лежа в постели, широко смотрит в потолок, и приглушенная музыка сама по себе, а она сама по себе?
И думает о ее, Симочкиных, словах?
Как бы не так; это ты вот ворошишь все в памяти, сказанное ею, как загадку разгадываешь. А ей-то что? Сказала же: больше не лезь, и отрезала. Но более всего сейчас Симочку занимало не то, что получила от ворот поворот, как говорится, а те самые Нелькины рассуждения о воздухе.»
И вдруг ее осенило.
«Воздух вокруг нас есть, должен быть, будет». Вот что: все у них есть и все будет! Должно быть!
Да как она не поняла там, сразу? Симочка даже заворочалась под одеялом, нечаянно толкнула локтем мужа, он повернулся на бок и стал дышать ровно.
— Вот как, значит,— сказала себе Симочка, не вслух, конечно,— вон еще как. Я ей свою линию жизни, а она мне свою? Что у нее, она считает, не только все есть, что душеньке угодно, но и должно быть само собой все; вот оно что. Во-он еще как… Комнатка, всяких платьев-кофт, юбок да брючек вдоволь, денежки мама с папой выдают по потребности. Два магнитофончика, а Вальке той, чернопальцевой, еще и японский берут. Поди, тыщу стоит. Это мне год работать. А машину — глиста тот — сам заработал? Да когда? На какие же шиши он купил ее? Вон, значит,
как: все должно у них быть… Нет, девочка, не ровня ты моему Пете, не стоит, пожалуй, за одни красивые глазки такую кралю себе па шею садить. Да и забыл он, надо думать, раз не пишет писем. А ты тем более и говорить о нем не хочешь, и выяснили мы все. Так что, дорогой Сергей Петрович, мы с вами зря царапались. Выдумали!
Возомнили! Что пара будет, что Нелечка под его бочком вмиг переделается. Да какая пара! Какая пара! Это один от старого ума придумал, а другая, то есть я. от глупого ветра в голове. Так и напишу Сергею Петровичу, чтобы посмеялся старик надо мной, отвел душу…
Она все смотрела в темный потолок; от падающего с улицы света электролампы и деревьев были по нему узоры, они двигались медленно, шевелились расплывчатыми тенями, и в одном большом округлом пятне вырисовывался вдруг тот Нелькин портрет, что висит на стенке в ее комнате: богатые волосы, огромные провальные глаза, в которых тоска.
Симочка зажмурилась, опять открыла глаза, всмотрелась внимательнее: пятно, конечно. Однако стоит чуть прикрыть ресницы — и опять кажется чудное лицо. Так и подумала: засыпаю, и вот в полуяви, в полусне вижу… Вдруг подумалось с теплотой, что все равно Петя любит Нельку, не может забыть; все решается полюбовно: и уж в доме милая невестка, добрая она и внимательная, она ничего не умеет, но Симочка с радостью приняла ее и такую, учит, та старается, и все, все налаживается…
С этим она и заснула…
А под вечер, уходя на работу, взяла из школьной тетради листок, в киоске «Союзпечати» купила конверт, убрала его в сумку. Когда же все было перемыто, перечищено в последнем из семи ее кабинетов, она села на стул, отдыхая и обсыхая от легкой испарины, которая мягчила тело. Этим последним по приборке кабинетом был всегда, конечно, кабинет начальника цеха, новый, как и все другие, отстроенный недавно. За него браться сразу никак не доводилось: у начальника всегда дел больше всех и засиживается он тут чаще.
Отдохнув, она достала конверт и бумагу, села сбоку к маленькому столику, приставленному торцом к середине двухтумбового начальникова, но, подумав, поднялась и перешла на главное здесь место. Села, положила расставленные руки на столешницу, как любит делать Андрей Саввич, огляделась профессионально: линолеумовые квадраты блестят, стулья сверкают лаком, стекла в окнах прозрачны, на шкафу, на телефончиках ни пылинки.
Осталась довольной и после тотчас же представила себя в роли того, кто по должности и по праву занимает стол.
Прищурила глаза, сосчитала стулья вдоль стен: тридцать. «Садитесь, товарищи». Мастера, начальники смен, технологи, экономисты — все уместятся. Зам, он же секретарь партбюро, и редцехкома, комсомольский вожак — за приставным столиком. «Все в сборе?»
Слева телефон: белый — прямой директорский, красный — городской, черный — от заводского коммутатора; динамик селектора из пластмассы, пачки бумаг, папки. Справа у стены, на стеллажах,— образцы цеховых изделий.
«Будем начинать?»
«Да, Серафима Ларионовна».
Очень, очень жаль, что у Симочки всего-навсего семилетка, был бы хотя бы техникум… Она бы кой с кого тоже спросила. С людьми она умеет ладить тоже, она бы разве не потянула цех?
Не сложилась такая дорога, а то бы…
Если бы вернулся с Отечественной отец, если бы не болела мать… Как мечтала Симочка уехать с девушками в Свердловск, сразу после семилетней школы, в том светлом и зеленом мае тысяча девятьсот пятьдесят пятого…
— Однако будем начинать, товарищи, смешливо сказала она вслух, в карандашнице выбрала одну из трех авторучек: шариковые забраковала, взяла перьевую, потому что в те времена, когда училась и, естественно, писать приходилось сравнительно много, пользовалась только стальными перьями; она более всего любила «ласточку», с пупырышком на кончике; а потом завела себе Симочка даже наливную ручку.
А какой был у нее веселый светлый почерк!
Прежде всего прямые, без наклона почти, буковки, узкие, высоконькие, как вроде девочки-подростки одна возле другой. Теперь почерк стал хуже, по вообще-то иногда она дает своим шалопаям шороху, потому что они хоть и труженики, но все равно парни, и у них никогда-то не бывают чистыми руки. Вот и намажут, вот и налепят в тетрадях каких-то чертенят вместо букв. Правда, у старшего, у Пети, почерк приятный, отличный, на особицу, а у этих…
Вспомнив о сыне, она вспомнила в конце концов и то для чего сидит за начальниковым столом, на его стуле, вовсе не затем, чтобы фантазировать о всякой чепухе или своим школярам делать проборку, а но делу: надо написать Сергею Петровичу письмо да сегодня же отправить, и вообще рассиживаться не то время, за Олежкой хоть и сходят старшие, но дел дома по горло.
«Многоуважаемый мой Сергей Петрович, Вам пишет Вас интересовавшая в нашем дворе болтливая женщина Симочка, Вы со мной имели много разговоров и даже варили кофе, оно было очень вкусное, и я потом варила такое же».
Она поставила точку, перечитала написанное, осталась очень довольной.
Однако, столь легко написав большую фразу, она не смогла столь же плавно и красиво изложить вторую, то есть вообще не смогла ее даже начать, хотя подумала сперва, что все напишется, как песня споется.
Но Симочка не была бы Симочкой, останься она наедине со своими размышлениями о трудностях неизвестного происхождения дальнейшего своего письма. Сперва ее отвлек стакан, стоявший на черном, с красными ромашками подносике рядом с графином. Графин хрустально сиял своими спирально витыми боками, полный холодной воды, налитой полчаса назад. Но стакан! Сбоку на него падал свет, и он высветил на тонком стеклышке отпечаток пальца! Неужели она забыла протереть стакан? Это был непорядок, это была целая оплошность, которую следовало немедленно исправить. Встав и выйдя из-за стола, она взяла полотенце, протерла стакан, потом налила в него воды, выпила ее и снова протерла.
Села на прежнее место, то есть на начальниково: все блестело.
Однако лежавшее сиротливо письмо не было сразу продолжено, потому что Симочку отвлекли новые мысли — об оранжерее.
Все дело в том, что после завершенного этим летом пристроя к цеху, так называемого в цеховом обиходе «южного», образовалась угловая комната — на юг и запад — с широченными и высоченными оконными проемами. Помещение было хоть и не велико, пять метров на пять, свету там было обилие. Предполагали отдать этот светлый уголок под выставку цеховых изделий.
Симочка сказала как-то технологу Соколикову:
— Будто не видели рабочие свои железки! Да всю смену об них глаза мозолят. Вы тут оранжерейку сделайте, вот что. Свету-то сколь! С зеленью, с фонтанчиком, со скамеечками деревянными. Устанут бабоньки за станками, оторвутся, придут в зеленый сад, и на душе повеселеет.
— Гак тебе же только работы добавится, — ответил он.
— Я же для народа…
Соколиков прищурился в ухмылке:
— У тебя, Ларионовна, хоть и государственная голова, да должность не та…
В общем, не то что поддержал, а посмеялся даже.
Тогда Симочка выскочила на рабочем собрании. Комсомолки и женщины ее поддержали. В конце концов выбрали не то комиссию, не то совет, группу ли, которой и поручили взять на себя всю инициативу но завершению не начатого еще дела. Естественно, что была выбрана и Симочка; более того, цеховой зам Злобин потом предложил ей вообще стать там хозяйкой, а молодых-то пособниц полно, даже по такому случаю пообещал ей от имени самого Егорова убавить ей площадь уборки до трех-четырех коридоров и предложил: ищи помощницу, молодую. «А старую-то нельзя?» — спросила она. Ей резонно ответил Злобин, что молодую-то лучше.
А с Соколиковым еще один разговор был, несколько необычный. Человек он хотя и не первой молодости и даже чуть старше средних лет, но… В общем, человек ,он хоть и видной наружности, и хотя у Симочки и ножки, и фигурка, особенно если посмотреть со спины или сбоку, но разве он кобель такой, не обязан знать, что она мать семерых и вообще женщина порядочная? Такую шуточку на его намек сказанула, что теперь ближе метра к ней и подойти боится. Надо таких воспитывать, а то как же?
Сейчас, перебрав в голове все это, она совершенно неожиданно, как осененная чем-то, придумала: а что. если взять себе в помощницы эту самую Нельку-Гаянэ?
Молодая, красивая… Ну, опыта нет, прилежания… ничего: научить можно, помочь, если повозиться. Правда, будет такая опасность, что тогда ни одну уборку спокойно не проведешь, из каждого угла по парню глазеть будет. Да лентяйка-то с мокрой тряпкой на что? Любого изгнать можно.
А если вообще отдать оранжерейку Нельке — пусть будет цветоводом. Вот о чем она напишет Савельеву!
Ей даже и мысли не пришло об абсурдности этой идеи, что предлагать этой сахарной девушке идти в уборщицы — это вообще черт-те знает что; нет, идея Симочке понравилась. Пусть нет у нее с Петей ничего, но за трудовое воспитание девушки все равно кому-то надо браться…
Подумав еще и улыбнувшись себе, она вновь взяла ручку в пальцы и стала продолжать письмо, оно написалось теперь легко и заняло лицевую и обратную стороны листа.
А закончено было так:
«Писала заинтересовавшаяся Вами соседка Вашей внучки. С поклоном и поцелуем к Вам Симочка. Жду ответа, как соловей лета».
Написав по памяти адрес, у нее отлично запомнилось. как мимоходом в беседке тогдашней Сергей Петрович назвал село и совхоз, где проживает он с дочерью Катей и ее девочками, заклеила конверт, щедро облизав язычком клеевую кайму, еще раз привычно и придирчиво оглядела кабинет, передвинула чуть к центру столика поднос с графином и встала. Забрав от двери ведро, лентяйку, понесла все в свой угол, под лестницу, довольная этим вечером, и рабочей его частью, и заседанием за начальниковым столом. А более всего — сочиненным письмом.
5.
Совершенно неожиданный отъезд из дома милой, усталой дочери Ангелины, которую он не видел пять лет и у которой хотел первоначально побыть месяц, оказался для Савельева решающим, чтобы принять, как on понял, единственно необходимый ему шаг. Поезд вытянулся со станции, оставив позади Нельку и Симочку, кирпичный вокзальчик, глухую каменистую выемку и ту непривычную гору-пузырь.
Савельева одолела вдруг тяжесть.
Не имея сил заняться постелью — ведь за тюфяком надо тянуться па третью полку, — он лег на свое место, вытянул ноги в проход и закрыл глаза.
Стучали все убыстренней колеса, вагон покачивался и вздрагивал, Савельев тоже внутренне вздрагивал при толчках и качаниях. Голова его была не то что пуста, а словно бы накачана густым звенящим воздухом.
На полке напротив сидели три девчонки, примерно Нелькиного возраста, в джинсиках и легких кофточках, особы по всему деятельные, но вынужденные томиться в этом узком пространстве.
Они, заметив угнетенное его состояние, поинтересовались здоровьем, хотели принять участие, но он сухо от всех услуг отказался и попросил не обращать на него внимания, что они и.сделали. И он тоже остался словно бы один в несущемся и грохочущем мире.
Так лежал Савельев, не меняя позы, не отрывая глаз, до глубокого вечера, в полуяви и в полудреме, отрешенный от всего — даже от мыслей.
Кто-то, проходя по вагону, задел его ноги, Савельев вздрогнул и открыл глаза. В купе горел слабый свет, с верхней полки над ним торчала девичья головка с румяным личиком, обвешанным темными прямыми волосами, с противоположной верхней полки выглядывала рыжая головка, а напротив него сидела третья девушка и, улыбаясь, что-то говорила, возведя кверху глаза и вздернув носик.
Он сел; девушка тотчас предложила ему выпить чаю — на столике стоял полный стакан, придвинула печенье.
Он поблагодарил и выпил холодный чай. Потом девушка сходила к проводнице за бельем, достала матрац, застелила его полку, сказала:
— Теперь отдыхайте поправски. Вы сели к нам такой усталый, мы боялись вас потревожить… А мы в дороге уже третьи сутки, привыкли. Мы едем в Сибирь, на стройку. Сами… Вот сговорились и поехали…
— Это хорошо, — сказал он. А сколько сейчас времени?
— Девять вечера. Но у нас московское.
— Значит, полночь,—сказал он, отодвинул занавеску и посмотрел в темь: что-то неясно мелькало там; когда пригляделся, заметил вблизи проносящиеся в оконном свете каменные уступы, провалы— уральская земля…
— Вас провожали дочь и ее дети? — спросила с верхней полки та девушка, у которой были рыжие локоны.
— Не совсем так,— ответил. — Соседская женщина с сыночком, чужая. И еще внука.
— Красивая она у вас… Как ее зовут?
— Где она работает? Или учится?
Вопросики были заданы всеми, но Савельев ответил только на один:
— Нелли. — И подумал, что ничего не изменилось бы, скажи он любознательной троице иное ее имя — Гаянэ. Или удивились бы? Ведь не армянка его внука, хоть и черноволоса…
Подружки окончательно расположились к нему. Они начали выспрашивать его о детях, а когда узнали, что было три дочери, заулыбались, затараторили. И более всего их интересовало, кто они. Ему был понятен этот интерес: девчонки на пороге жизни, ищут свою дорожку в ней, и всякий чужой опыт для них — поддержка себе.
— А как их зовут? — и это им было почему-то важно.
— Старшая Валентина.
— Как я,— мечтательно сказала черненькая.
— Она ушла в сорок третьем на фронт… — Далее Савельев не стал говорить, смолк ненадолго, преодолевая неожиданную спазму в горле. — Вторая Катя. У нее живу, к ней и еду. Она в совхозе — экономистом. Три доченьки у нее, школьницы. А гостил у младшей, Ангелины. Эта у меня по всем статьям вышла. Выучилась, активистка.
Профсоюзный теперь работник…
Что ему было не рассказать о своих дочерях? Хоть кому не стыдно рассказать. Гордиться можно.
Савельеву было хорошо с девчонками, он уже лег, и они, пригасив освещение, стали говорить о чем-то своем; он не прислушивался, но долго не спал и думал уже спокойнее о себе и все удаляющейся Нельке и вроде бы становился равнодушнее к ее судьбе. Но стоило на миг зримо представить Ангелину, устало заснувшую в кресле, вспомнить так свою милую беспокойную младшенькую, которую он, может быть, любил за двоих — и за погибшую Валю тоже, как становилось невыносимо трудно и тревожно ему, и у тревоги была одна только причина, одна, как боль, которая давит все,— Нелька, эта задавшая ему задачу внука.,.
С этой болью он и уснул.
День прошел легко, девочки были услужливы и предупредительны, приносили ему чай, брали у лотошницы горячий рассольник.
Под вечер он сошел, девчонки проводили его как родного, вынесли чемодан и завернутую в полиэтиленовый мешочек Симочкину астру, причем стебель ее обложили мокрой ватой, дали положенные напутствия и пожелания.
Девочки долго махали ему, сбившись грудкой в открытой двери за спиной проводницы с желтым флажком, и ему было радостно за них, он тоже стоял и глядел уходящему в сибирскую даль поезду.
В автобусе же он опять почувствовал какую-то тяжесть, но отнес все на дорогу и крепился.
Семьи дома не было, это показалось ему странным.
Пока автобус катил его до родимой крыши, успело стемнеть. Закат был по-степному медленный, горизонт затягивался розово-синеватой дымкой, степь вновь дарила старику свое бесконечное пространство.
Он решил, что семья уехала куда-нибудь на озеро, ведь зять держал «Москвича», вот и укатили. Еще более утвердился он в этом предположении, вспомнив, что завтра суббота.
Записки ему никакой не оставили по той простой причине, что не ждали его приезда, он же сам не побеспокоился дать телеграмму.
Приготовив глазунью и вскипятив чай, поел без аппетита, походил по пустому дому, включил телевизор — там показывался многосерийный телевизионный фильм о дореволюционной поре; будь что другое — оставил бы, а тут сразу выключил, потому что все подобные картины казались ему летыми-перепетыми, все на одно книжное лицо: мужики с бородищами, бабенки в длинных подолах и с чужими мужьями по закуткам, гармошки — будто только это и было, а ничего более в старой-то жизни. А работа изнуряющая, нужда каждодневная, а вера людская? Куда больше интересовало его смотреть на современную житуху… Пусть плохо порой сделано, да без набившего оскомину бабье-мужичьего вертенья сермяжных лиц.
Вот чем не картина — черненькая попутчица. И вообще все бывшее с ним в поезде показалось коротким и интересным кино с живыми людьми и с жизненными их заботами и мечтаниями. А в начале этого кино, как запевка — Симочка и Нелька.
Вспомнил о Нельке, резко и остро кольнуло сердце.
Посидев недвижно в надежде, что неприятные эти ощущения пройдут, Савельев благодушно отнес все опять на дорожные неудобства: в автобусе было пыльно, трясло, к тому же затягивало в вагон выхлопную вонь, а это за четыре-то часа как еще отравило организм.
Чуть отсидевшись, он нашел в буфете сердечные капли, принял их и лег в постель.
Сердце болело — и все о ней, о не понятой им внуке и ее матери, его милой дочери Ангелине.
Вернулось и то, что угнетало его там, в коричневом уюте никишевской гостиной. Нечего храбриться, все отходит, нет никаких возможностей твоих что-то изменить. Вроде бы порвались исподволь все канаты, которыми был связан с жизнью, хоть она через них подстегивала тебя, но и ты, как вожжами, порой тоже мог наддать ей.
Вот оно, начало того ухода в себя, которым ты означил конец человеческого существования. Выходит, уже при жизни стареющий человек лишается почти всего, загоняет самого себя вовнутрь?
Это было спокойное, почти равнодушное размышление, это было примирение с мыслью о приближении того, во что прежде, понимая умом, сердцем все ж не верил.
Семья вернулась на следующий вечер; девочки обрадовались деду, но и испугались его перемене. Дочь Катя, подсев к отцу, увидела его немые, просящие о чем-то глаза. Он пытался говорить что-то и не мог. Врача зятек привез скоро, тот замерил давление, прослушал Савельева, поставил два укола, выписал, лекарства, говорил, но Савельев не мог понять его слов.
Он задремал, и ему казалось, что он по-прежнему едет куда-то в поезде, у него там дружная семья, хоть и все чужие, но все равно свои.
6.
Опять пришли теплые августовские дни. Уже не сушит землю июльская жара, но и осень еще не дышит в лицо стужей и ветрами, а все мягко и ласково, городок млеет под добротой солнца, воздух недвижим; листья на деревьях дышат долгим покоем.
Симочка, возвращаясь с работы и обойдя магазины, с сумкой в одной руке и тугой авоськой в другой, шла по той самой аллейке, где состоялось недавнее, в общем-то малоприятное объяснение с Нелькой. Естественно, что именно о ней она сей час и подумала, проходя то самое место, где стояли; да и не вспомнив, все равно бы заняла свою голову ею, потому что в стороне на скамейке увидела именно ее.
Нелька была в длинном дорогом платье, красновато-коричневом, с темными пятнами, из-под которого менее чем наполовину высовывались ее полные загорелые ножки в туфлях на пробковой подошве. На коленях ее покоился котеночком магнитофон, голова девушки была склонена к нему, лицо почти все завешано волосами, виделось только одно ушко с малиново горящим камнем сережки.
Совершенно просто так Симочка шагнула в ее сторону, но все же, не дойдя шага три, остановилась.
Подумала даже: наверное, девчонка пришла на свидание, но тут же поняла своим проницательным умом, что нет — так не ждут. Просто сидит, отчужденная от всего, ушедшая в тихую музыку.
А музыка была напевная, мелодичная, патом женский голос запел нерусскими словами, но страдание голоса, его жизнь и биения были тонятны сегодня Симочке, они тронули ее.
Чуть поколебавшись, она подошла, скромно села рядом.
Нелька повернула лицо, совершенно не удивясь, сказала:
— А… многодетная мать.
— Ага, я,— улыбнулась Симочка.
Так же равнодушно Нелька спросила:
— Что же без хвостика?
— Старшие взяли. У меня есть кому.
Нелька опять склонила лицо, чуть прибавила громкость. Певица допела ту, понравившуюся Симочке, песню, запела другую, и опять ее голос как бы ложился в душу.
— Я не мешаю? — догадалась спросить она.
Нелька качнула волосами — нет.
Симочка подумала о своих: вот, оболтусы, не дают ей с отцом проходу, канючат. магнитофон. А она все отговаривалась, но зачем уж так сурово, поняла сейчас, с ними; не он виноват, не сам по себе плох приборчик, но что-то иное, с ним связанное, как у Нельки и ее друзей.
— Кто это так душевно поет? — спросила она.
— Мирей Матье. Франция,— сказала Нелька, то есть назвала то имя, которое Симочка услышала впервые в машине, тогда, в той компании, с которой ехала.
Опять молчали. Наконец, девушка выключила магнитофон, повернулась и спросила:
— Ну. И что вы намерены сказать мне? Мы, кажется, прошлый раз уточнили все позиции.
— Работать тебе надо пойти. Вот что, девочка. Вот так и сказала без всяких там вступлений и околичностей самое главное.
— Да? — сказала Нелька и вздохнула.
— Так вот, милая Нелли.
— Может быть, в технички пойти? С вами на пару?
— А что? — обрадованно сказала Симочка. — Между прочим, именно это я и хотела тебе предложить… У нас в двадцать третьем цехе, где я работаю, еще одну техничку, то есть, уборщицу, надо. И в цех людей тоже надо. Много. А вот уборщицу только одну. Убирать в конторе. Да мы еще такое дело выдумали: оранжерейка у нас будет, сад зимний, вот что будет! Ну, мне и велели: ищи помощницу, молодую. Да ты знаешь, как хорошо! Уж если ты придешь, так и быть — оранжерейку тебе отдам, а то сама хотела ее взять. Пальмы, фикусы поставим, каллы разведем, розы… И травку посеем в лотки, у нас как-то в одну бескормную зиму цеху задание давали: для подшефного совхоза на гидропонике овес да ячмень сеяли. Луг, ну лужайка зеленая была зимой, красота такая… Представляешь, отдых у людей там какой будет? И птичек со временем заведем. Ну, на первой поре воробышков пустим, пусть чирикают. Лето зимой будет, весна… Представляю, да если ты еще там в ухажерках будешь… От парней дверь на замок закрывать придется… А начать с уборщицы, то есть с технички, это для молодой девушки ничуть не зазорно. Куда ты там потом; в какой верх ушагаешь — дело далекое, а начинать лучше с простого. И то, уж кто-кто, а ты на виду будешь… Да и это не малое дело, может для тебя особливо и важно, что не будешь семь-восемь часов привязана: у нас, у техничек, смена короткая. Кто с утра, кто вечером. А день почти весь свободен, что тебе? И друзей навестишь, и съездишь куда, и музыку послушаешь вволю свою… Ой, представляю… Руку мне пожмет начальник за тебя; он все говорит: не место красит человека, а человек место. Как ты не украсишь? А? Я помогу тебе…
Так выпалила она все, что хотела сказать, повторяя одно и то же не единожды.
— Вы серьезно? спросила Нелька, глаза ее смотрели на собеседницу как-то удивленно.
«Неужели заподумывала? — спросила себя Симочка, и сердечко ее задохнулось. — Неужели уговорю?».
Она снова начала повторять в основном то же и так же быстро, но Нелька перебила ее:
— Скажите, а надо мной не будут смеяться?
— Нет! — решительно выпалила Симочка, думая о том, что надо спешить с разговором, довести его до ума, не дать порваться той ниточке, которая хоть и ненадежно, но как-то сейчас связывала их.
— Нет и нет! Даже никто. Рабочие уважают любую профессию. Все дело в человеке.
— А с чего начинают? Как оформляются?
Столь скорого согласия Симочка не ожидала, она опять быстро-быстро заговорила о том, что лучше идти не в отдел кадров, а сразу позвонить начальнику цеха Егорову Андрею Саввичу, назвала номер телефона, попросила записать.
— Запомню,— отговорилась Нелька. — Я все запомню. Представляю выражение лиц наших мальчиков.
Она засмеялась, спросила:
— А магнитофон я смогу с собой приносить?
— Конечно! Конечно, миленькая. Все можно. Так ты позвони. Как договоритесь, я тебя приведу к нему…
— До свидания,— ответила Нелька и встала, огладила платье. — Я позвоню.
Она ушла, а Симочка восхищенно смотрела ей вслед — на ножки, на красивое длинное платье, на милую девичью головку, и опять в ней взметнулась другая — давняя — надежда, что не будет ли это начало Нелькиной работы и ее возвратом к мысли о Пете?
Ведь что-то гнетет девчонку, что-то творится с нею…
А вообще, все еще сидя и улыбаясь, Симочка ликовала. Да и как ей было не восторжествовать, коли уговорила Нельку пойти в цех, пусть в уборщицы, да это же только первый шажок, а там если не сама подглядит другую в цехе работу, то ей непременно предложат что-то очень хорошее. Может, сразу’ и предложат; как придет оформляться. Да, ни один человек не пройдёт мимо такой девушки с такой замечательной наружностью. Конечно, нельзя будет ей никак засидеться в техничках, то есть в уборщицах, Ну никак…
«Вот, Серафима,— сказала себе, чуть посмеиваясь над собой,— вот вишь как? Конечно, не раз-раз, но все-таки… У нас, брат, осечки не бывает…»
И три дня ходила довольнешенька собой.
Особенное удовольствие в эти дни ей доставляло хождение по цеху. Ну, хождением это даже и назвать нельзя, потому что взад-вперед она,
конечно, не ходила, но спускалась со второго этажа специально. Сначала шла на участок штамповочно-заготовительный, там всегда было несколько торжественно и мрачновато одновременно: стояли монументами четырехметровтые прессы, в них, даже не работающих, чудилась великая мощь, да и те, что были в деле, стояли так же неколебимо и внушительно; если что и двигалось со вздохом и тяжелым ходом, то внутри, почти незаметно; только жамкал, прпохивал сдавленный металл — и вот уже вынимает из-под штампа обработанную заготовку какая-нибудь бабонька, остроносая, остроглазая, с подмазанным черным щечками…
Посмотрев на экономные, этакие свойские возле многотонной махины движения этой бабоньки и поудивлявшись, шла далее; на втором участке, напротив, стояли станочки мелкие, быстренькие, а возле них все девчонки’ да. девчонки, долгоногие и долгошеие, с ужасно раскрашенными лицами. Они были сосредоточены и увлечены, веселы и беззаботны, болтливы и молчаливы у кого как и когда как. А вообще-то здесь была молодежная бригада, девичья, известная всему цеху. Девчонки умели работать. И шуметь умели, и с парнями успевали заняться, а особенно в конце той второй смены, когда начинали возникать на участке то возле одной, то возле другой встречатели-провожатели.
Именно эту бригаду, а точнее место в ней для Нельки, и держала в уме Симочка сначала-то. Самое бы ей место тут, если не в оранжерее-то, окунуться в настоящую заводскую жизнь.
Изредка захаживала Симочка еще в один угол, с некоторой робостью: к знаменитой Метелиной, в бригаду шлифовщиц; ее-то она знала в лицо, видывала, но говорить не говаривала, хотя слышала о ней много разного и не прочь была узнать сама, своими ушами услышать да нее; одни сказывали, что в метелинских ежовых рукавицах работницы и никнуть боятся, другие, напротив, распространялись, что она душа-человек, ее любят и потому охотно ей подчиняются.
Вот бы где было полезно начать свою карьеру Нельке.
И еще было одно хорошее местечко — на сборке. Там тоже все молодежь, девчонки да молоденькие женщины. И тоже бригада, двенадцать человек. И учиться делу там не трудно, и работать сносно, сама бы пошла с превеликим удовольствием.
На сборке помещение было самое устроенное и светлое: высокие белые колонны, на одной стене рисованная женщина с ребенком, а на другой вообще целая выставка. Третья стена вся в окнах, на подоконниках зелено; сборщицы и поддержали Симочку, когда она предложила сделать оранжерею, и посулили для начала отдать туда половину своей зелени.
Пройдя через участок сборки, она выходила в помещение ОТК, и там было женское засилье; да и какой цех ныне на три четверти не тянут женщины?
Можно бы Нельке и в контролеры, работа хорошая, хоть и нервная: попробуй-ка изо дня в день втолковывай человеку, что он работает не но совести или в спешке допускает всякие отклонения и считает, что сойдет.
Поздоровавшись со знакомой Анной Спешиловой, она шла дальше, замыкая кольцо, в конце которого было мужичье царство: группа Цехового механика. Токаря, слесаря, сварщики, ремонтники — голимое грубое мужичьё да горластые парни; если на тебе что не так или чем выделяешься ты, скажем, походка ли у тебя особая, или бедра приметные, все обсосут глазами да еще словечко негладенькое подбросят;
Из ремонтного участка — в огромный основной пролет, где за оборудованием и мужчины, и женщины, но все более зрелый народ. А уж отсюда можно снова выйти по железной лесенке на свой второй этаж.
«Этой дорожкой и проведу тебя, Нелечка, приглядывайся…»
Несколько раз спрашивала у начальника: не звонила ли девушка по имени Нелли, которая намерена наняться в цеховые уборщицы.
В конце третьего дня, завершая уборку в егоровском кабинете и вспоминая все о Нельке и Савельеве, о письме, написанном здесь к нему, она улыбалась и напевал вполголоса.
Хорошо ей было, легко и вообще приятно.
Дома все идет своим чередом, от всех трех сынов на одной неделе прилетели весточки: Петя повторно сообщил, что ему маячит отпуск в поощрение за отличную службу, а гэпэтэушники похвалялись успехами в овладении ремеслом краснодеревщика и монтажника.
А о школярах и говорить нечего; они при своих руках, из них еще веревочки вить можно.
Здоров и последний, Олежек:
Золотые вы-ы песо-очки-и…
Да ты… серебряна-а-река-а…
Тут зазвонил телефон и оборвал песню. Она подошла посмотреть, который звонит аппарат; если директорский, то надо обязательно ответить. Мало ли что начальству может потребоваться в этот неурочный час.
Однако звонок исходил из красного аппарата. Кто-то добивался из города.
Ради любопытства подняла трубку.
Мужской красивый, но нагловатый голос:
—Двадцать третий?
— Да. Это кабинет начальника, — вежливо и мягко ответила Симочка.
— Кто слушает?
— Его нет. Время вышло.
— А ты?
— Вы мне не тыкайте. Я техничка. То есть уборщица.
— Значит, это ты, старая тряпка? Как делишки, Симочка?
Она враз вспотела, но ответила:
— Почему вы со мной таким тоном?
В трубку ворвался острый женский голосок, явно пьяненький, пискнул:
— Привет от нашей подруги Гаянэ!
Симочке в лицо бросилась кровь, она догадалась теперь, что за собеседники: Нелькина компания.
— Если вы мне хотите сказать что-то, то и скажите по-человечески.
Хохот, выкрики понеслись из трубки, она даже вынуждена была чуть отнести ее от уха. Тонкий женский голосок издевался:
— Неужели ты настолько тупа, что не поняла розыгрыш Гаянэ? Что она смеется над тобой? Ты подумала: Гаянэ в уборщицах?!
— Да, я подумала,— достойно ответила она, владея собой. — Я знаю, что любая работа…
— Отсталая дура!
— Вы не смеете!
Та продолжала, не обращая внимания на реплику:
— Наша Гаянэ — человек тонких чувств, а ты ей хочешь дать в руки мокрый вехоть!
— Подождите!! — крикнула Симочка. — Постойте!! Вы слышите? Если Неля с вами, пусть она подойдет к телефону!
Там стало тихо. И вот знакомый и незнакомый голос сказал:
— И что? Что же еще ты хочешь сказать мне, многодетная мать? Может быть, у тебя есть диск Джо Дассена? Или Дика Кросби? А о чем-то ином разговора у нас не получится.
— Неля! — выкрикнула она, надеясь еще, что хоть нечто малюсенькое осталось у девушки от их разговоров, что весь этот тарарам вовсе не от нее, а от противных узкоплечих существ, которые схватили в свои щупальца и не выпускает умную, но растерянную внучку Сергея Петровича Савельева. — Нелечка, как же так…
— А никак,— сказала чуть грустно она. — Разве не прекрасна моя житуха без того, в чем ковыряетесь все вы? Оставьте меня. И больше не лезьте…
И трубка стала давать короткие гудки.
Так закончился большой Симочкин праздник.
Она бела на пол рядом с ведром и лентяйкой и дала волю слезам, потому что было горько и обидно. Старалась, старалась, ведь не для себя же, и вот благодарность…
Однако слезы слезами, а дело требовало ее рук, и она, вскочив, остервенело начала протирать пол тряпкой, вытянув ее из зажима…
После этого вечера она стала искать встречи с девушкой. Часто без особой на то нужды выходила во двор; на работу идя или с работы, специально двигалась медленнее, чтобы растянуть время и тем самым, так сказать, увеличить вероятность встречи с этой дрянной девчонкой по прозвищу Гаянэ.
В крайнем случае — с Ангелиной, с ее милой мамочкой.
Стала бы Симочка говорить с той или другой, поругалась бы в полное свое удовольствие — она не знала, однако встречи ждала.
Но Никишевы как сквозь землю провалились: один раз только перешел ей дорожку сам Никишев; она, выходя из двора, огибала угол дома, тут на уголке и разминулись. Никишев был мужчина гордый и отчужденный по отношению к соседям: никогда не замечал Симочку и не здоровался с ней. И теперь, уставив вперед свою шоколадную бородку, завесил глаза шляпой и прошел, как мимо пустого места.
«Ух, чистоплюй — подумала с неприязнью — она не любила таких отчужденных от людей человечков. — Не видишь ничего! Так и дочку проглядишь, если не проглядел уже!»
Ровно через неделю после того звонка в цех, возвратясь к семье позднее обычного — промывала опять успевшие запылиться стекла кабинетов, Симочка накормила своих и прибиралась. Муж, возвратившись с работы «под турахом», как называла она это его состояние, бывавшее, впрочем, редко, спал. Там же возле него сон сморил и Олежку. Пятиклассник Владик оккупировал обеденный стол и стругал досочки: собрался ладить корабль. Третьеклассник Сережа был заядлым книгочеем и сейчас читал, забравшись с ногами на пустующую кровать. Этот неисправимый читатель знал уже столько всякой чепухи, как считала Симочка, что можно было только диву даваться. Первоклассник Егорка не был занят ничем и маялся от того, что братья занялись каждый своим делом и не обращают на него абсолютно никакого внимания. Наконец, он сёл к уголку стола и стал Тыкать пальчиком в аляповатые штампованные цветочки на клеенке, пересчитывая их по клеточкам.
И тут раздался у двери звонок, Вытерев руки о передник, Симочка пошла в коридор, стукнула задвижкой, открыла дверь и отступила.
На пороге стояла Нелька.
Эта пестрая курточка, мокро поблескивающая на тугой груди, на распущенных волосах бусинки. У девушки был просящий, немного смущенный вид.
— Я войду, Серафима Лариоиовна?
— Боже! Да какой разговор! Да пожалуйста,
52
54
дорйгая гостьюшка… — произнесла Симочка, неслыханно
удивленная этим небывалым визитом,
однако ничуть не выказывая удивления.
Нелька отряхнула рукой волосы, вошла, стянула
с ног туфли. Симочка тотчас придвинула ей
свои тапочки.
— Надень. И курточку сними. У нас тепло.
— Нет. Я ненадолго.
В комнате, куда она вошла, на нее выпялились, как на диковинку, три пары мальчишечьих глаз.
— Марш в свое гнездо! — скомандовала Симочка, и ребятня тотчас исчезла. Взяв стул у стола, отодвинула его чуть.—Садись, Нелечка, садись, дорогая.
Нелька села и положила руки на клеенку. А Симочка быстро окинула глазами жилье. Конечно, большого беспорядка нет. Вот только на кровати смято покрывало. Быстрехонько одернула его, поправила штору, подняла с половичка деревяшку, оброненную Владиком.
Села к столу напротив девушки.
— Вас не удивило, что Гаянэ пришла сама? — спросила Нелька и воззрилась недвижными, особо прекрасными ввечеру глазами на хозяйку.
— Нет-нет,— суетливо сказала та, — что ты, всегда пожалуйста. Я так рада… Конечно, ты бы заходила вообще… не раз-раз, но все-таки…
— Вы извините меня. Ну, за телефон.
— Да что ты! Я уж забыть забыла.
Нелька подняла глаза вверху досмотрела на дешевенький пластмассовый абажурчик под потолком. Медленно опустила лицо.
— Я сказать должна, что все гораздо усложненней у меня…
Она помолчала.
— Все совершенно не просто…
— Конечно… Я ви-ижу,— сказала Симочка первое, что пришло в голову.
Вздохнув. Нелька продолжала:
— Я о работе. Так вот: я боюсь работы и не хочу ее. Никакую. Вам такое не понятно, но это так. Может быть, просто потому, что меня не приучили. Или отучили. Дома моей работой всегда провозглашались уроки. Только. И отдых от них. А в школе… Все эти тряпочки, домоводство… Мне просто противно. И еще — картошка… Знаете, это всегда было так ужасно! Грязь, холод, тяжело… Я шла туда, как на каторгу. Мы выбирали клубни из грязной земли, таскали в кучи. Утром приходили вновь, а собранное вчера замерзало за ночь. Весной нас опять гнали на то же поле перебирать картошку в кучах, где она перезимовала под землей и соломой. Половина — гниль, жижа, коченеют и стягиваются руки… Это был, нам говорили, общественно полезный труд. Для меня же, для многих из нас, это была самая дикая и отпугивающая сторона жизни. А в телевизоре мы видели только красоту, задор, музыку, веселые и умные развлечения. Там показывалась праздничная сторона жизни, а будни были… Это же все очень просто. Мы — грамотные, знающие, понимающие — разве не должны были естественно избрать праздничную сторону? Можете считать, я пришла к вам из благодарности за ваши труды. Можете думать и другое — просто потому, что я должна выговориться.
— А как же дальше-то, Нелечка… Ведь не всегда мама…,
— Я думаю, что дальше тоже ничего не изменится. Вот, кажется, все… И возьмите вот это…
Нелька вынула из кармана конверт и двинула его нежной рукой по клеенке через стол. Симочка не сразу поняла, потому что такое было действительно трудно понять, а когда узнала на конверте свой почерк, то обомлела. Это было ее письмо к Савельеву.
— Я прочитала его,— сказала тихо Нелька.так. Может быть, просто потому, что медш не
приучили. Или отучили. Дома моей работой всегда
провозглашались уроки. Только. И отдых от
них. А в школе… Все эти тряпочки, домоводство…
Мне просто противно. И еще — картошка… Знаете,
это всегда было так ужасно! Грязь, холод, тяжело…
Я шла туда, как на каторгу. Мы выбирали
клубни из грязной земли, таскали в кучи. Утром/
приходили вновь, а собранное вчера замерзало
за ночь. Весной нас опять гнали на то же поле
перебирать картошку в кучах, где она перезимовала
под землей и соломой. Половина — гниль,
жижа, коченеют и стягиваются руки… Это был,
нам говорили, общественно полезный труд. Для
меня же, для многих из нас, это была самая дикая
и отпугивающая сторона жизни. А в телевизоре
мы видели только красоту, задор, музыку,
веселые и умные развлечения. Там показывалась
праздничная сторона жизни, а будни были… Это
же все очень просто. Мы — грамотные, знающие,
понимающие — разве не должны были естественно
избрать праздничную сторону? Можете считать,
я пришла к вам из благодарности за ваши
труды. Можете думать и другое — просто потому,
что я должна выговориться.
— А как же дальше-то, Нелечка… Ведь не
всегда мама…,
— Я думаю, что дальше тоже ничего не
изменится. Вот, кажется, все… И возьмите вот
это… J
Нелька вынула из кармана конверт и двинула
его нежной рукой по клеенке через стол.
Симочка не сразу поняла, потому что такое
было действительно трудно понять, а когда узнала
на конверте свой почерк, то обомлела. Это
было ее письмо к Савельеву. >.
— Я прочитала его,— сказала тихо Нелька.-
И больше никому не дала. Возвращаю вам.
— А Сергей Петрович…
— Письмо пришло поздно. Он… И больше никому не дала. Возвращаю вам.
— А Сергей Петрович…
— Письмо пришло поздно. Он…
— Боже мой, боже мой,— всхлипнула Симочка,— да что ты мелешь-то? Что ты…
— Он умер. Приехал отсюда, и через день его парализовало. Прожил еще неделю, но не говорил. Мы с мамой уже опоздали…
— Боже мой, боже мой,— расстроенно выговаривала Симочка, все еще не веря случившемуся. Вот, оказывается, куда исчезали Нелька и Лигелина.
— Вот и все, — сказала Нелька, вставая.
И Симочке, хотя она была вконец расстроена столь печальным известием, опять показалось, что ее дом наполнило нечто чудное, чего никогда здесь не было, а только мечталось и желалось всегда; все мужичье, только мужичье перед глазами, а теперь стоит пахучая и слепящая глаза девушка, с которой ее, Симочку, связало что-то и держит, не отпускает.
— Что Петя пишет? — спросила Нелька, и Симочкино сердечко бухнуло в яму.
— Скоро в отпуск отпустят, прошептала она, — за отличную службу…
— Вот вам, и радость.
Нелька поставила воротник на курточке, как-то зябко сжала его на горле длинными пальцами с драгоценными ногтями. Не левая изломанная бровь дрогнула: девушка улыбнулась, сказала еще:
— И все… Будьте счастливы, Серафима Ларионовна. Не надо нам больше тревожить друг друга. Всякому свое!
Она повернулась и тихо вышла из комнаты.
Мягко схлопала, будто бы вздохнула, дверь, выпуская ее из квартиры.
Симочка крутила в руках конверт, все еще смятенная и сообщением о смерти Сергея Петровича Савельева, и Нелькиным рассказом о себе. Она думала о всех своих пустых хлопотах, пыталась все сопоставить, но ничего не получалось, пока не выискрилась мысль о себе, о своих сынах.
Такие парни, как у нее, дай им только срок вырасти, и заводы поднимут, и поля вспашут, и Россию, если надо, отстоят,- но что им делать со своей любовью к таким, как Гаянэ?
Да и девушкам таким как быть с самими собою?
Она поднялась и хотела пойти к мальчишкам, чтобы посмотреть, как устроились спать, и сказать им на сои свои добрые материнские слова, но вспомнила остро не раз сказанные Нелькой слова: «Вот и все…»
— Нет, милая Нелечка,— сказала вслух,— не все Ты еще придешь ко мне, придешь… И не раз. Потому что никак, ну никак по может быть, что-бы сразу и все..
