…Подняв хворостину, Шурка прикрыл ворота и погнал Старосту домой, шагая следом, разговаривая с ним, едва раскрывая на холоде губы. Шурке было жалко быка: какой он худой, изработанный. И старый, должно быть. Интересно, сколько же ему лет, Старосте? ..
— Ничего,- говорил Шурка, больше мысленно, чем вслух.- Потерпи, дружок. Сейчас придём, я тебе сена дам. Не объедьев или соломы, а сена хорошего. Пока собираюсь, ты поешь. И в лес с собой сена захватим. Там я буду дрова готовить, укладывать в сани, а ты еще поешь вдоволь, отдохнешь как следует. А потом уже потянешь воз.
Дорога наезжена, без раскатов. Ничего, не бойся …
Зажав под мышкой хворостину, сцепив по низу живота руки, угнув голову, Шурка шёл, размышляя о бычьей доле, что вот как несладко им живётся на белом свете, ничуть не легче, чем людям, а может, и того хуже. Они такие же живые, хоть и быки, так же думают и все понимают, должно быть, только молчат. А поговорить бы со
Старостой, наверное, много чего рассказал бы он о жизни своей. Был он теленком сначала, молоком поили его теплым, обратом, сенца давали душистого лугового, зимовал в теплом телятнике, клетку чистили два раза в день и соломы подстилали, чтоб не ложиться па голые доски пола. А летом пасся он на полянах близ телятника,
носился по зеленой траве, взбрыкивая, бодаясь, со своими ровесниками. И все было замечательно. Но скоро перевели Старосту в другой телятник, холодный, где уход уже был иной. А потом он вырос совсем и стал быком. Теперь Староста который год рабочий бык, стоит он ночь, среди таких же, как и сам, быков, в продутом соломенном дворе, в нём нет пола и нет подстилки, чтобы удобнее лечь. С началом каждого дня запрягают
его в сани. А возы тяжелы, что не наложат …
