или от весны до весны
Веснушки
Второй день Караканский бор шумит и покряхтывает под натиском штормового ветра. В густолесье, правда, тихо, но на просеках и дорогах, где я прокладываю лыжню, тянет сквозняк, а местами гуляет поземка. Бор залит полуденным солнцем. На сугробы больно смотреть, но все же замечаю: девственно белый снег усыпан крошечными рыжими веснушками. Такими же, какие высыпают по весне на ребячьих модцашках. Приглядываюсь — да это же семена березовых сережек! Под порывами ветра они скользят но снегу, движение их бесконечно, как на муравьиной тропе.
Однако не все укатят бог весть куда. Всюду их поджидают ловушки — затишки за сугробами и деревьями, ямки лосиных и заячьих следов… Вот и мой лыжный след уже зазолотился. Медью отливают круглые следы лыжных палок. Я гляжу на них и знаю, что будет: в апреле начнет истаивать и оседать снег, а тот, что присыпан березовыми веснушками, сохранится дольше. Столбик снега под рыжей шляпкой оплавится, истончится… Окажись в эту пору рядом грибник — невольно дрогнет его сердце: тут и там прямо на снегу встали и подберезовики, и боровики!..
Заячье меню
Бреду на лыжах по заячьей стежке, наметанной косым ночью — на жировке. Любопытно: каково в марте его меню? След зайца я взял у старой лежки — под вершиной поваленной осины. В отличие от сосны, которая падает в бурю плашмя, выворачивая с корнями землю, осина, как правило, заламывается — в нижней части ствола, и под ее опрокинутой вершиной после снегопада образуется продолговатая ниша. Ни один заяц не откажется от такого дарового укрытия. Зачем рыть в снегу нору, если под осиной — готовая? И лакомый корм рядом. Погложет зайчишка горьковатую, сочную кору осины — и на боковую. Но всему приходит конец, и коре на молодых ветках тоже. Теперь, чтобы насытиться, надо побегать, попетлять по ерникам и логям.
Следы уводят на поляну с густой порослью березняка. На одном деревце — свежие и ровные срезы. Первая догадка — кто-то срезал ветки для метлы. Присмотревшись, замечаю — срезы не такие уж чистые — с бороздками, как от щербатого лезвия. На снегу — агрызки от прутьев. Значит, заячья работа. Точно такие же срезы и огрызки обнаружил возле куста боярышника.
А вот ветки черемухи заяц не погрыз. Горьки, вяжут во рту?.. Остались нетронутыми и редкие кустики шиповника, хотя вокруг некоторых, судя по следам, заяц топтался. Неужели побоялся шипов? Но тут привлекает внимание вот что: кустики, к которым косой не подходил, в красных бусинах ягод, а на окруженных следами плодов нет. Значит, объедены? Так и есть: на снегу под шиповником остатки пира: усики от ягод.
Закончился обед в тальнике. И не только у «моего» зайца. Здесь все истоптано, тут и там погрызы коры. Прутья поглоданы с одной стороны — весной они оживут. Я уже раздумывал о мудрости заячьего инстинкта, оберегающего тальник от гибели, как вдруг приметил обратное: кора двух самых крупных стволов объедена вкруговую. Они засохнут… Что ж, выходит, и зайцы иногда «рубят сук, на котором сидят».
Когда я рассказал об этом огорчительном, как мне показалось, факте одному караканскому леснику, он, подумав, сделал противоположный вывод:
— А по-моему, это своего рода «рубка-ухода». Посудите, какой прок зайцу от высокого тальника? Прутья не достанешь, да и кора через год-другой задубеет. К тому же высокий куст другим мешает расти. Вот заяц его и окольцевал. Он, верно, засохнет, зато от корня прыснут сочные и густые побеги. То, что зайцу нужно!
И «вулкан» проснулся…
Наконец-то наткнулся на следы колонка! Давно хотелось пройти по местам разбоя этого хищника, а может, и увидеть его самого в охряно-палевой шубке, стремительного, легкого… ‘
Четкая строчка следов пересекла просеку, повела к зарослям ложбины. Но вот колонок свернул: вправо — к небольшому снежному холмику с зияющим отверстием. Неужели нора? Осторожно подхожу — в отверстии что-то курится едва приметный парок.
Кругом ослепительно сияет снег, и я не сразу рассмотрел, что черное пятно в снегу — макушка муравейника. Присел возле и не верю глазам: на ней шевелятся, копошатся муравьи! Они чуть живые, но что-то перетаскивают, переворачивают,— без работы не могут. Самые нетерпеливые попытались расширить фронт работ каким-то чудом вскарабкались по обледенелым стенкам «кратера» и вылезли на снег. Далеко они, конечно, не ушли. Впервые в жизни вижу на снегу замерзших муравьев… И впервые я отведал так рано натуральной муравьиной кислоты — 23 марта!
Долго стоял я возле ожившей колонии, посасывая кислую былинку. Хотя в «кратер» заглядывало солнце, образуя в нем микроклимат, настоящего тепла там не было. Не ко времени проснулся муравейник — крохотный живой островок среди глубокого снега. И каким образом? Я обследовал в округе все другие муравейники, но они были под снегом, спали. Бодрствовал только тот, к которому меня привели следы колонка. Стоп, а не кроется ли в этом разгадка? Ведь вполне вероятно, что муравьев спровоцировал зверек. Разрыл ради любопытства снежную макушку муравьиного «вулкана» и убежал. Остальное доделало солнце…
Берендеевы стульца
Инрй раз набродишься с туеском по лесной глухомани, притомишься, а легкое на помине стульце — вот оно ровно гриб из-под земли! Да какое! — малахитовым плюшем подбито, пояском рубиновых бусинок оторочено. Не на нем ли отдыхал сам Берендей, оглаживая и расчищая бороду от хвоинок и липкой паутины? У старика лесного стульцев — не счесть.
На свежих сосновых вырубках красуются у него круглые узорчатые табуреты — крепкие, облитые стекленеющим по ночи янтарем. А по сограм да падям — больше всякой рухляди: там торчит гнилой щербатый зуб, там — берестяное ведерко с просевшей трухой. Таким поделкам давно пора в утиль, а Берендей ни одну не сносит. Население в Берендеевом царстве большое, многосословное. И что любопытно — у лесных жителей тяга не к новым, а к старым вещам. Вот и стульца, то бишь пеньки, как отслужат положенное путникам да грибникам, погниют, скособочатся — нарасхват. В одном поселятся короеды, в другом — рыжие мелюзговые муравьи, третий облюбует ящерка. Чем больше истлевает пень, всякая ягода.
Опытный лесовик никогда мимо пня не пройдет. В сухолетье на полянах и гривах ягода выгорит, сморщится, а возле пня всегда уродится — и ароматная земляника, и красная, как на показ, брусника, и неприметная — под цвет листа — черника. Иной обросший ягодником пень —- что стариковская голова со спутанной, как
после сна шевелюрой.
Мой приятель натолкнулся в глухом углу на такой вот дремучий, «непричесанный» пень. Вокруг темени — брусника: крупная, налитая соком. В тяжести попадали стебли наземь, запутались, сплелись. Приятель, конечно, обрадовался, но не стал хапать да ошмурыгивать кисти, а прини гс я неспешно собирать одну за другой ядреную, с кровоточиной. ягоду.. Оберет стебелек — он и поднимется, разправит листья. Приятель обошел эдак вокруг пня и ровно причесал старого — тот на глазах помолодел. Сборщик уже поднял потяжелевшую корзину, а тут будто кто поманил: мол. оглянись еще раз на пенек. Оборотился — верь не верь — прямо посреди пня’ рыжим самородком кучерявятся опята! Вот так подарок за прическу самого Берендея — не иначе…
Про Берендеево царство, про его пеньки-стульца со скатертями-самобранками можно рассказывать долго — вечера не хватит. А если беседа и ночку прихватит, как не заглянуть в Осиновую падь —посмотреть: Берендей по ночи засвечивает фонарики на своих проспектах и глухих закоулочках. Смотри-ка — то тут, то там уже вспыхнули синеватым холодным жаром гнилые осиновые пни. Это для того, чтобы ночная живность, вышедшая из дому по своим неотложным делам, не сбилась с дороги.
Устыдила…
В одну из «тихих охот» на старых караканских вырубках я набрел на парочку опят-близнецов. Крупные коричневатые шляпки касались друг друга плотно, будто срослись, и были очень похожи на двускатную крышу домика на курьих ножках. Добрая находка! — вот мы ее в кузовок! Я уже взялся за нож, но тут из-под крыши наполовину высунулась маленькая серая ящерка. Скосив головку, она выжидающе уставилась на меня крохотным — с просяное зернышко — глазком, замерла. Только грудка выдавала: дернется раза два и замрет. Дернется и замрет. Ящерка дышала…
Я убрал нож. Серая шмыгнула назад. Н-да, ситуация… А грибки-то, грибки — так и просятся в корзину. Потоптавшись, я все же наклонился, осторожно сунул под шляпки нож. Ящерка выглянула опять, навела на меня свой просяной глазок. На этот раз почудился в нем укор. Тут, наконец, и дошло: ведь это сущий разбой — средь бела дня лезть в чужую квартиру, да еще с ножом! Такой большой, а обижаю малышку. И я засовестился, оставил ящеркин дом в покое. Эка нажива — два грибка! Найду другие,.. . .
Глухарь, который улетел
Тихо, едва не. крадучись, продвигаюсь по извилистой дороге, сплошь усыпанной пестрыми палыми листьями. За плечом у меня ружье, в кармане — лицензия на глухаря. Где-то здесь, на этой заброшенной дороге, отшельником прохаживается бородатый краснобровый мошник. Еще до листопада я часто видел в песчаной колее крестики его следов и теперь с минуты на минуту ожидал встречи.
И вот, как ни готовился к ней, все же оторопел и зачарованно замер, когда за поворотом дороги в каких-то тридцати метрах увидел этого одинокого глухаря— матерого, в осанисто-горделивой позе. Я и не предполагал, как он может быть прекрасен и величав в своей тихой думной палате на богатом персидском ковре. По меньшей мере бестактным было нарушать и покой, и, должно быть, кручинную роздумь древнейшей редеющей птицы.
Все решали секунды, но я их упустил. Я-то ожидал, что глухарь заторопится, заполошно захлопает крыльями, а я в азарте приложусь — ба-бах! — и, сами понимаете, наповал. Позиция была верная. Но произошло иначе. Словно загипнотизированный, я лишь наблюдал, как глухарь сделал два-три тягучих, царственных шажка, как его с грохотом распахнутые крылья вдруг взвихрили разноцветные листья. Глухарь летел низко, и на всем пути до поворота дороги ему салютовали и прощально помахивали листья.
Вот и славно, что не смог я, не успел выстрелить. Ничего бы тогда не узрел. Ведь когда целишься, видишь только мишень, да и красота убитой птицы, что уголек, отнятый у костра, на глазах угасает. Да, не увидел бы я картины, которая до сих пор живым цветком стоит: тихая лесная дорога, а над нею — глухарь, поднявший пеструю метелицу листьев. Так они и летят, не опадая, в памяти: .
«Счетовод»
Осторожно бреду на лыжах по густому высокому сосняку. Пройду шагов десять-двадцать и, опершись на шершавый неподатливый ствол, замираю, слушаю. Если хочешь что-то увидеть в лесу, да еще зимнем, иди не спеша, не ломись, а потом затаись в укромном месте и посматривай, прислушивайся. И вот я уже улавливаю какой-то шорох, слабый треск, щелчки, писк. Гадаю: кто? Вначале подумалось о стригущем сосновую хвою глухаре. Но нет: шорохи уж больно быстро перемещаются, они то уходят куда-то к самым макушкам деревьев, то объявляются внизу, возле комлей. Белка?
Оказалось — поползень! Серенький, росточком с мышку, долгоносик взбирался по стволу быстрыми короткими рывками, словно поддергивали его за ниточку. При этом поползень успевал заглянуть в каждую трещинку, иногда что-то клюнуть, отщипнуть пластинку коры. Вон уж куда забрался — к самой верхушке. И вдруг верхолаз оборвался! Недвижимый серый комочек падает вниз головой! У меня, признаться, даже екнуло в груди, но в метре от земли птичка как бы ожила, красиво вышла из пике, с ходу прилепилась к соседнему стволу. И снопа — шурх-шурх — челноком по дереву…
По всему было видно — очень уж торопится поползень. Казалось, он что-то ищет и никак не может найти. Или кто-то дал торопыжке срочное задание — сосчитать дотемна все здешние сосны с их трещинками и сучками? Вот поползень и опешит, тревожно взглядывая на закат и потерянно попискивая.
Иногда, добравшись до середины ствола, он, должно быть сбивался со счета и возвращался назад, теперь уж вниз головой. Ну а этак хоть у кого поневоле закружится, завертится все перед глазами. Поползень и вовсе начинал
путаться, метаться от ствола к стволу. В такой спешке и случился с ним казус. Я и глазом не успел моргнуть, а поползень шлеп — на коричневое трико моих брюк — у самого колена! Висит на лапках и недоуменно смотрит — что за непонятное дерево? Оприходовать ли, нет ли? Взгляды наши встретились. Поползень сердито пискнул и перелетел на соседнюю сосну. В голосе явный упрек: что за шуточки, дядя? Ты без дола сосну подпираешь, а у меня работы невпроворот успеть бы до захода солнца. ‘ .
Вот такой он, поползень. С утра до ночи, как заведенный, трудится, хлопочет. Ничего он, конечно, не считает— корм насущный ищет. Да мало его, очень уж мало в зимнем лесу. И день ох как короток! Оттого и не знает ни минуты покоя поползень, шмыгает вверх-вниз по шершавым стволам, стирая на нет и без того куцый хвостик…
При случае поползню нужно помочь, додкормить его, если, положим, он прилетит из леса к вашему дому. Но такое случается редко. Худо ль, бедно — перебивается трудяга до весны в родном лесу, никогда не меняя его на чужие райские страны.
Право сильного
Каждое утро колю возле крыльца дрова. Колю понемногу — на один день. Получается небольшая утренняя зарядка, а удары топора служат к тому же приглашением к завтраку моим подопечным. Вон уже залетали, зашмыгали желтобокие проныры-синицы: с тополя — на забор, с забора — на безголовый подсолнух, а с него — самый удобный и кратчайший путь к «столу». За место на этом подсолнухе идет незлобливая драчка, пока я заношу дрова и выкладываю на чурбаке угощение.
Обычно насыпаю синицам семечек и захожу в дом, но дверь веранды прикрываю неплотно — так, чтобы оставалась небольшая щель для наблюдения. Смотрю… Синипа, та, что висела в стартовой позе на будыле, слетела на чурбак — хвать клювом семечко и понесла в сторону. За ней — вторая, третья, четвертая. Приладились кто где и, зажав корм в лапках, долбят скорлупу, добывают зернышки. Которая вылущит, летит за новой добычей. Все торопятся, но никто не хитрит, не прячет семян впрок, чтобы потом, когда исчезнет корм с общего стола, спокойно приняться за свои запасы. Ни разу не наблюдал я что-либо подобное у синиц. А вот сомнительным правом сильного, увы, эти милые птички злоупотребляют.
Стоило мне насыпать вместо семечек горку хлебных крошек, как ее мигом оседлала самая сильная и агрессивная синица. Сама клюет, а других не подпускает — угрожающе растопыривает крылья, шипит.
Попробовал сервировать чурбак по-иному: насыпал крошки ровными кучками — на четыре персоны,— и сразу установился относительный мир. Даже если какая-нибудь синица перескакивала к чужой кучке, прогнанная в свою очередь вытесняла соседку, та — свою, четвертую по счету, которой оставалось занять место первой — самой сварливой. Так слаженной каруселью и перемещались по кругу.
Вдруг одна из синиц издала необыкновенно резкий писк — и всех четырех как ветром сдуло! А через секунду на чурбак спланировала сойка! Осторожная эта птица — сначала огляделась вокруг, покосилась на неплотно закрытую дверь и уж потом — за хлеб. Видеть сойку в двух шагах мне раньше не доводилось. Величиной она с дикого голубя. Большеголова, несколько кургуза, но зато оперение на загляденье. Особенно живописны крылья: набор коротких вертикальных пестрия радужно вспыхивал на солнце, а от них отходили горизонтальные ч тоже разноцветные лучики.
Но вот и эта «вооруженная» птица поспешно снялась со «стола». Ба, сороки! — да сразу две. Но они первым делом принялись не за еду, а выяснять отношения. В драке птицы свалились с чурбака под самое крыльцо и оказались вне поля зрения. Не увидел, как шла борьба в «партере», какой был применен силовой прием, только побежденная заорала дурниной и, должно быть, улетела. А «победительница единолично взгромоздилась на стол. Между прочим сорока — ближайшая родственница знаменитой райской птицы. Да, да, и свидетельство тому — изумрудные переливы на крыльях, необычное строение хвоста. По-своему сорока красива, особенно в полете. Но что касается голоса и глотки — то они далеко не райские. Пока, рассматривал сороку, она уже ополовинила две кучки! Э-э, подруга, хватит! Накрыто не в твою райскую честь. Вышел на крыльцо и погрозил вслед сороке. Теперь, увидев человека, и сороки, и сойка не скоро решаться пожаловать вновь. Зато синички вернулась тотчас, едва прикрыл дверь, и принялись за прерванную трапезу.
Кушайте на здоровье!
Барабаны судьбы
Первая мартовская заря. В морозном безветрии подремывает Караканский бор. И вдруг оцепенелую гулкую тишь прошила автоматная очередь. Она ударила четко, дерзко, и бор со вздохом очнулся, глуховато зашумел.
А из дальней черемуховой согры сыпанула ответная трескотня. И пошло — застрочила по всему лесу жаркая перестрелка. Д-р-р-р! — барабанят на Филиных полянах. Б-р-р-р! — словно подрагивает кто-то от холода в заваленной снегами пади. Сухо стучит Осиновая грива, напористо тараторит Сорочий ерник. И не понять, кто на кого идет, кто с кем ведет перепалку.
Но вот поднялось солнце, потеплело, и очереди зазвучали веселее, рассыпчатее. В них уже слышалась победная барабанная дробь. И сразу стало понятным, кто с кем схватился и чья берет. Из края в край понесли лесные тамтамы новость: весна идет, весна свое берет!
Не знаю, найдутся ли люди, которые бы не слышали в мартовском лесу перестук невидимых барабанов, и вряд ли стоит объяснять, что это — брачные «песни» перезимовавших дятлов. Этим они заявляют свое право на
лесное владение и зазывают к себе подруг…
Стучат и стучат по утрам барабаны весны. Они не обманут: еще сегодня синеет от стужи крепкий мартовский наст, а завтра с юга прорвется ветер — ласковый и влажный.
