Вам приходилось видеть, как после зимнего стойлового заточения телят выгоняют на луга? Они буквально шалеют от избытка свободы, чистого воздуха и пьянящих запахов трав. Немало усилий приходится приложить пастухам, чтобы остепенить опьяневших от вольной воли телят.
Нечто подобное происходит и с нами, горожанами. Я и сейчас со стыдом вспоминаю свою первую экскурсию в тундру.
Случилось это утром. Я даже не позавтракал — уж очень заманчиво поблескивали зеркальца озер в лучах утреннего солнца. Их было масса, больших и маленьких водоемов и просто мелководных луж в пойме небольшой речки, впадающей в Карское море. Стояла осенняя пора, молодняк уже поднялся на крыло. Такого обилия дичи, да еще совершенно непуганой, мне не приходилось видеть ни разу. Настороженно следили за мной крупные гаги в своем пуховом наряде. Правда, настороженность их проявлялась, когда нас разделяло расстояние не больше тридцати метров.
Верный выстрел!.. Поднялись в воздух встревоженные чирки и какие-то не известные мне утки. Кулички-плавунчики закрутились на воде, как поплавки при хорошей поклевке.
Я вошел в такой охотничий азарт, что всю дорогу бежал бегом. Запыхавшийся, подбежал я к крайнему чуму, где жил с матерью молодой охотник Петя Лаптандер.
— Петя, бери ружье, идем на охоту — там столько уток!..— с трудом сдерживая волнение, проговорил я.
— Нет, не пойду,— чуть помедлив с ответом, сказал Петя,— наш народ осенью птиц не бьет. За грех считаем бить птицу, которая еще мало летала и ничего не видела. А потом у нас и так есть еда.
И я представил, каким бы дикарем выглядел в глазах ненцев, если бы носился в азарте с ружьем от озера к озеру, палил бы по еще непуганой птице, достреливал подранков, а может, и не успевших даже подняться на крыло птенцов — попробуй разберись в охотничьем-то угаре! Бежал бы, обрадованный удачей, по мелководью подбирать дичь, а после, улыбающийся, тащил связку безжизненно висящих тушек…
Юридически осенняя охота уже была открыта. Но здесь, на побережье, свой закон, а вернее — мудрое правило, сложившееся в веках: нельзя стрелять дичь. Распугаешь птицу — покинет эти края и песец. Да и какой смысл стрелять — ловится омуль, есть оленина.
Если бы не это мудрое правило, охота на уток в наших краях практически длилась бы всего один день — день ее открытия…
Всякий визит в природу, с фотоаппаратом или ружьем, я считаю праздником. Праздником началось для меня и то первое утро в тундре, когда я получил урок. Оставив ружье, я бродил по тундре, впитывая все ее краски, шорохи, объедаясь морошкой, которая, как говорят, похожа на фруктовое мороженое.
Но длилось это недолго. Океан тяжело завздыхал, широко раскатывая водяные валы по песчаным отмелям. На северо-западном склоне неба сурово сдвинули брови свинцовые тучи. Ветер заметно посвежел. Палатки округлились и стали похожи на миниангары или диогеновы бочки, наполовину вросшие в землю.
Мы ушли в гости в соседний чум, где хозяйничала молодая хозяйка Аннушка. На шкурах ползал привязанный за пояс веревкой (чтобы не смог добраться до раскаленной печки-железянки) маленький сынишка Колька. На Кольке меховая малица и меховые чулки-чижики. Штанишки надевать пока опасно, придется часто менять; и та часть тела, что ниже пояса, поблескивает белизной и, наверное, постоянно мерзнет. Видимо, поэтому Колька рад малейшему случаю посидеть на ладони у отца — она огромная и теплая.
Тэдэка, муж Анны, пилит оленью кость для упряжи. Тэдэка никогда не сидит без дела. Его мощные руки постоянно держат топор, нож или рубанок.
Сама Аннушка не так давно закончила школу. Мне говорили, что она была секретарем комсомольской организации в школе. Сейчас вот разделяет с мужем все тяготы нелегкой жизни охотника. Жены рыбаков, охотников и оленеводов числятся в совхозах и колхозах на работе и получают зарплату: ввели такую должность — работница чума. Суровые северные условия прибавляют забот женщинам: нужно шить кисы, малицы, торбаса и другую меховую одежду всем членам семьи, поддерживать ее в исправности, ведь малейшая дырка в обуви в сильные холода грозит обморожением. Нужно растить детей и постоянно топить печку, готовить еду, помогать обрабатывать добычу. В общем, забот много, и семья — это уже целый рабочий коллектив…
Постепенно все население перебралось в чум к Аннушке, и жилище превратилось в клуб. Кто-то просто беседовал, кто-то играл в подкидного дурака, женщины мяли нерпичью шкуру. Мой дорожный товарищ Василий Филиппович Денисов делал фломастером наброски в альбом.
Петя Лаптандер вначале следил за рукой художника, а после сбегал в свой чум, принес оттуда чистую ученическую тетрадку, карандаш и журнал «Наука и жизнь» — для жесткости, чтоб удобнее было рисовать. Журнал этот Петя любит, выписывает его в поселок, где бывает не чаще одного раза в полгода, и сразу получает на руки целую кипу экземпляров.
Через несколько минут Петя протянул Денисову тетрадь, где был нарисован портрет… Василия Филипповича. Причем выведен был портрет твердыми, с нажимом, линиями, словно профиль этот был настолько знаком Пете, что он мог нарисовать его с закрытыми глазами.
Потом в тетради у Пети такими же уверенными линиями нарисовал мой портрет Александр Лаптандер. Все-таки дар рисовальщика у северян, наверное, заложен с детства. Не случайно женщины — ненки, ханты, манси — такие искусные мастерицы: их орнаменты отличаются художественным вкусом. А вырезаются они, между прочим, сразу на материи — без выкройки или трафарета… В школах почти все дети любят уроки рисования. Бывая на Севере, я всегда с большим удовольствием просматриваю рисунки школьников и студентов: по-своему они видят мир, свое у них композиционное построение. И, как правило, сам рисунок у них четок — видимо, рука без колебаний выводит образ, родившийся в мыслях.
Дождь чуть поредел. Ветер в низинке стал не так силен. Володя Окотэтто предложил устроить соревнование по перетягиванию. Тэдэка прихватил с собой доску, а Петя сбегал в чум за новеньким топорищем: оно заменило канат.
И вот уже уперлась первая пара соревнующихся в доску ногами, крепко ухватились за топорище, спины согнуты так, что грудь касается колен… И замерли в напряжении люди: те, кто соревнуются, и те, кто болеют. Только багровеющие лица соперников да вздувшиеся на руках жилы выдают волнение. Вот один из противников стал медленно отрываться от земли, он еще пытается схитрить — рывком подает тело вперед, а после резко тянет на себя; но исход борьбы уже предрешен — победитель перетягивает противника на свою сторону.
Без поражений во всех схватках прошел Иван Сэримович Лаптандер. И неудивительно! Во-первых, за него страстно болела его красивая жена Таня. Во-вторых, и сам он не промах. Рослый молодой парень, настоящий сын своего отца-богатыря. Я видел его отца. В день нашего прилета он приходил из соседнего стойбища в лавку з а товарами, а это по тундре напрямую десять километров, по берегу же, во время отлива — и все пятнадцать будет. Крепкий старик! Рост — сто девяносто, в плечах косая сажень… И стариком я его ни за что бы не назвал, если бы председатель сельсовета не уверила меня, что Сэримя Лаптандеру уже за семьдесят… Всего у Сэримя — шестнадцать детей.
Такой вот у Ивана отец. И сыну, видно, досталась его силушка!
…Кругом тундра. На сотни километров — ни единого деревца. Да и лесотундра, которая после придет на смену безлесью, не очень-то щедра на добротное, годное для хозяйственных нужд дерево. Все — нарты, шесты для чумов, длинные и легкие хореи, лодки, лыжи, пол в жилище, бочки для засолки омуля — все это подарило море.
Николай Окотэтто вчера нашел на берегу дубовый брусок, а сегодня пристроился с южной стороны чума, за ветром, и старательно шлифует ножом новое дубовое топорище.
Рядом сидит на бревнышке Тэдэка. Сосредоточенно строжет что-то, то и дело соскакивает с места и ныряет в чум — там у него на костре распаривается какая-то деталь. Наконец он вытаскивает дымящуюся паром деталь наружу. Это оказывается выточенная ножом втулка. Он насаживает ее на деревянную ось, и я догадываюсь, что мастерит Тэдэка ненецкую дрель, какие делали еще в прошлом веке.
К концу дня дрель была готова, и я с тревогой подумал, что вот сейчас Тэдэка станет пробивать отверстие для сверла и может расколоть ее.
Но Тэдэка пошарился в грузовой нарте и вытащил из-под оленьей шкуры обычную железную дрель с шестернями, какие продают в магазинах строительных материалов, и просверлил ею отверстие. У него, оказывается, дрель была.
Просто нашел Тэдэка чурочку ольхи, а этот материал легко обрабатывается и как нельзя лучше подходит для сложных деревянных поделок. И не мог он позволить, чтобы такой вот дефицитный в безлесном крае материал сгорел в костре. Да и деревянная дрель легче, для зимних охотничьих странствий удобнее.
…Петя Лаптандер обещал мне показать гнездо сокола. Долго собирался, наконец, взял для меня у Володи Окотэтто суконную парку, и мы пошли.
Для Пети такая ходьба привычная, он родился и вырос в тундре. С шестнадцати лет стал охотником. Петя окончил восемь классов, когда умер отец; ему, как старшему сыну, пришлось заменить в семье хозяина. Два младших брата, двойняшки, учатся в школе и уже улетели в Белый Яр, в интернат. Петя с матерью остался здесь, в тундре. Скоро они откаслают в глубь материка, на зимние охотничьи угодья, где будут добывать песцов, ловить куропаток и слушать завывание вьюги длинными полярными ночами.
За большим мысом на берегу озабоченно ходили по туше нерпы чайки, словно раздумывали, как лучше с ней разделаться. К своей должности санитаров они относились со всей ответственностью.
Петя потянул за желтоватую щетину нерпу. Она не поддавалась. Значит, шкура не подопрела. Он решил подождать, когда окончательно уйдет вода, чтобы освежевать нерпу, а мне предложил сходить в тундру. Он поднял с земли палочку и начал рисовать на песке карту. Его рука уверенно обвела контур мыса, после на песке появились озерки и просто лужицы, бугры и впадины… Я поражался Петиной памяти: малейшие приметы однообразной тундры он помнил, как школьник таблицу умножения.
Так вот откуда четкие рисунки северян!.. Многовековая практика ориентирования обострила зрительную память и развила чувство линии, благодаря чему человек в любой момент может восстановить в памяти скупые на этой земле ориентиры, а если потребуется — то и воспроизвести их на песке или снегу. Рисуя, ненцы переносят на лист бумаги отложенные в памяти картины природы, а главное в таких картинах — сам факт существования предметов, их расположение в пространстве, отношение друг к другу, а вовсе не масштабное соотношение на рисунке…
Гнезда я не нашел. Карта была настолько подробной, что я ничего не запомнил, а перерисовать на бумажку сразу не догадался. Так все было четко на песке обозначено, что я представил себя у гнезда воочию… А, может’ быть, и был в том районе, но уже подросли и улетели птенцы.
Закончился летний сезон… Скоро ударят морозы, птицы покинут эту щедрую летом землю. Скоро опустеет тундра в этих местах. Останутся здесь Николай с женой и двумя маленькими ребятишками. Одни на сотни километров — в чуме, стоящем на семи ветрах…
На снимках:
в тундре буйно цвели ромашки;
скоро закончится сезон, и останется здесь, на сотни километров, одна семья;
солнце не очень радует северян, но это лето выдалось жарким.
