1.
Это с каждым бывает. Непременно. Однажды, в какой-нибудь пасмурный или, напротив, отчаянно веселый день своего бытия, вдруг озадачишь себя вопросом: Таким, к примеру: почему это, парень, жизнь твоя сложилась так, а не иначе? Почему в это русло направленной оказалась — не в другое?
Так вот и я спросил себя однажды: а почему ты, парень, моряком стал? Какая сила еще в детстве-отрочестве тебя на палубу потянула? Вырос в самой что ни на есть степи, на южном краешке сухопутной Рязанской области. Разные там корабли-пароходы только на картинках и видывал. А тропинку из вышеназванной степи к самому синему морю-океану протоптал. Почему так оно получилось?
Думал я, вспоминал. Молодость ворошил, юность. Все не то, все не так. Но когда дошел памятью до начальной точки своей жизни, до, мальчишеских ранних годочков,— будто с мертвых якорей снялся. Все на свои места поставил. Потому что из той дальней дали, из первых послевоенных лет глянул на меня, улыбнулся мне дядя Ваня.
2.
Раз в году, в день своего рождения, дядя Ваня вспоминал, что в молодые свои годы служил на флоте. И снова становился моряком: натягивал на себя видавшую виды темно-синюю суконную рубаху, влазил в широченные черные клеши и, метя ими землю, выходил, во двор. Высокий, негнущийся, не человек — живая мачта. Блеклые добрые глаза его весело подмаргивали нам из-под седоватых густых бровей. А мы не отрывали глаз от ленты на его бескозырке. На ленте — золотые и тоже блеклые — семь букв сверкали, сливаясь в одно слово: «ОЧАКОВЪ».
— Полный назад, корсары! — командовал нам дядя Ваня, видя, что мы готовы увязаться за ним.— Ждать меня к вечеру.
— Есть ждать к вечеру! — браво отвечал я. А Егорка ничего не отвечал, потому что один раз в году Егорка забывал все слова. Немел, завороженный волшебным действием, чудом превращения. По прихоти судьбы мы становились свидетелями и даже персонажами переиначенной на свой лад, но все той же классической сказки о Золушке: отмыв копоть с лица, сменив стеганые штаны и драную фуфайку трубочиста на костюм моряка, дядя Ваня в нашем воображении поднимался на высоту, недоступную принцам. И только Оська, едва дядя Ваня отходил на несколько шагов, скороговоркой верещал ему вслед:
— Мыряк-с-печки-бряк-рыстянулся-как-чир-вяк… Мыряк-с-печки-бряк…
Мы бы вздули Оську, если бы не его отец. Круглый и маленький, похожий на медный пузатый самовар, Григорий Ефимович стоял здесь же, во дворе, и качал головой, ласково приговаривая:
— Чудак-человек! Пра ело, чудак…
«Это он, наверно, про дядю Ваню»,— догадывались мы. Потому что всякому понятно, какой же Оська человек… А меня к Егорку Григорий Ефимович величал не иначе, как братья-разбойники. «Башибузуки,— каждодневно выговаривал он нашей матери,— пра ело, нехристи. Только это я вздремнуть примощусь — у них самые события…»
Но в день дядиваниного рождения мы не гоняли тряпичный мяч во дворе, не запрягали в одноколесную тачку вислоухого Шарика, даже в Чапая не играли. Сидели смирнехонько и рисовали по догадке море и корабли, чтобы вечером подарить картинки дяде Ване.
А в тот праздник, про который я сегодня вспоминаю, мы с Егоркой мастерили фрегат. Я выпиливал из березового полена корпус корабля, а Егорка кроил паруса из носовых платков — моего и своего.
— Все равно они не нужны нам,— шмыгая носом, убеждал меня и себя Егорка.— А маме скажем, что потеряли.
«Так она и поверит»,— подумал я.
А потом мы чуть не подрались. Егорка хотел, чтобы у фрегата было имя «Очаковъ». А я воспротивился, забрал фрегат и пошел себе. Егорка закричал вслед, чтобы я отдал ему весь рангоут — паруса и мачты. «С какой стати? — засмеялся я.— Мой платок был больше…» Тогда он надумал пустить слезу, но я взял кисточку и вывел черной краской на голубом борту: «ДЯДЯ ВАНЯ». И тут Егорка раздумал реветь и протянул мне руку. Помирились мы.
Смеркалось, когда дядя Ваня появился во дворе. Он шагал, заложив руки в карманы и чуть покачиваясь. Так. теперь я знаю, ходят моряки на палубе корабля, когда море штормит.
— Подставляйте бескозырки, пираты,— велел он нам и насыпал мне и Егорке по целой панамке карамелек в зеленых бумажках.
— А ты чего же? Ждать заставляешь,— подстегнул он Оську.
— Я щас, мигом,— живо откликнулся Оська и, не сняв панамки с головы, сбегал домой, вернулся с отцовской фуражкой: — Сыпь сюда, дядь Вань!
Ох, жила!
Мы выволокли из сеней большое цинковое корыто, налили в него воды из колонки. Спустили на воду наш фрегат.
— Это будет Балтийское море!— торжественно объявил Егорка. И стал раскачивать корыто. Вода зарябила, плеснулась через край.
— Это, понарошку если, морская буря! — придумал Егорка.
— Шторм без ветра не бывает,— строго сказал дядя Ваня и, став перед корытом на колени, принялся дуть в паруса фрегата. Я тоже опустился на колени с другой стороны корыта и тоже стал дуть. И наш фрегат весело забегал по всему «Балтийскому морю»: от меня — к дяде Ване, от дяди Вани — ко мне. А Егорка творил бурю: не жалея воды, колыхал корыто. Нам было весело — выкрикивать морские команды, хлопать в ладоши, смеяться.
Оська сидел на скамеечке рядом со своим отцом — такой же начищенный самоварчик, только без пуза еще,— подпирал лопатками стену нашего двухэтажного коммунального «скворечника», смотрел на нас и, опустошая фуражку, жевал карамельки.
— Гляди, какая у него физия кислая,— шепнул мне Егорка.— Будто карамельки вовсе не вкусные.
— Пойди, дай ему шоколадку,— посоветовал я.
— Чего захотел — шоколадку! — облизнул сухие губы Егорка.— Лучше я ему по шее дам.
И так качнул «море», что фрегат вылетел из корыта.
Дядя Ваня бережно поднял кораблик, обмахнул с него воду огромной своей лапищей, поправил паруса.
— Вы мне его насовсем дарите, да?
— Насовсем,— заверил я.
А Егорка добавил:
— Мы вам еще сделаем. Целых десять штук. Во!
— Еще не надо, мальчики,— очень тихо сказал дядя Ваня.— На этом спасибо.
И добавил с грустной усмешкой:
— Вот и моим именем корабль поименовали. Высокая честь, юнги, адмиральская…
Он прижал кораблик к груди, к сукну матросской рубахи, отвернулся и побрел к дверям дома. Честное слово, в эту минуту грубо вырезанная деревянная чурка с тряпицами парусов на тонких прутиках мачт показалась нам прекраснейшим из всех творений рук человеческих. Мы упивались неслыханной своей щедростью, царским своим великодушием, и не видели за всем тем, каким он, дядя Ваня, был в эти минуты, у порога своей квартиры. Сгорбленный, с головой, втянутой в плечи, он совсем не походил на того высокого, сильного моряка, который час назад оделял нас карамельками.
Дети, как я теперь понимаю,— самые добрые существа на земле и в то же время самые большие эгоисты.
— Чудак-человек,— вслед дяде Ване ласково пропел со скамеечки Григорий Ефимович.— Поди, все село навзрыд хохотало, когда он — в форме-то! — в чайную навертывал, медные гроши свои тратить.
Я посмотрел на него, на Оську. Умиротворением, вечным покоем веяло от сытенькой фигуры Григория Ефимовича. И Оська, в тесном соседстве с отцом, безмятежно наслаждался карамельками. А рядом со мной сопел и сопел Егорка и вдруг, вздохнув обреченно, рукавом рубахи снял из-под носа набежавшую было каплю. Я дал щелчка ему в лоб и приказал:
— Пошли ужинать, салага.
3.
После ужина дядя Ваня постучал в нашу дверь.
— Хотел вот посидеть с ребятами,— несмело сказал он матери.— Праздник у меня сегодня.
— А чего же, посиди,— охотно согласилась мать.— Чай, не убудет их.
И сама устроилась со спицами у стола.
Обрадованные, мы с ногами забрались на большой, покрытый самотканым ковриком сундук. Дядя Ваня уселся напротив, на табуретке, которую называл до смешного непривычно — банкой. «Вот,— сказал, подвигая ее,— и банка мне».
— Про что будем разговоры плести, флибустьеры? — спросил он.
— Про что будем разговоры вести? — зачарованно повторил Егорка.
Я ткнул его в бок и ответил за него и за себя.
— Про море, конечно. И про корабли.
И мы долго говорили про море и про корабли. Про то, почему на ленте у дяди Вани «Очаковъ» написан с твердым знаком. Про то, какие есть на белом свете удивительные страны. И про то, как плавают в море киты и как охотятся на них с гарпунной пушкой. Еще — про айсберги: бродят они по волнам, повитые дымкой туманов, на три четверти укрытые волной,— поди угляди такое чудище! Не любят их моряки.
— А в революцию,— тихо сказал дядя Ваня,— в революцию балтийские матросы пошли за Лениным, Советскую власть во всей России устанавливали.
— И ты тоже?
— А как же! — укоризненно взглянул на меня дядя Ваня.— Я Ильича видел. И речь его слушал. Перед тем, как на фронт против царского адмирала Колчака идти. Разбили мы тогда адмирала…
— Старый ты, дядь Вань,— вздохнул Егорка. — Вон когда еще воевал.
Дядя Ваня не обиделся.
— Старый, верно. Только и последняя война меня не минула — пригодился я: у Сталинграда баржи водил по Волге…
Потом мы пели. Про «Варяга». И про то, как «раскинулось море широко». Долго пели. В этой песне дядя Ваня помнил каждую строчку, и мы с упоением и не раз повторили самые жалостливые, в которых «напрасно старушка ждет сына домой». От песни этой плакать хотелось. Я все поглядывал на маму и думал, что вот вырастем мы с Егоркой и станем, как и дядя Ваня, моряками. А мама к тому времени превратится в старушку. И будет ждать нас из плаваний, тосковать о нас. И это, наверно, очень неплохо, когда кто-то ждет тебя дома… А когда мы в новый раз завели этот куплет, пришел из своей квартиры Григорий Ефимович и, раздувая щечки, закричал, что это форменное безобразие, что мы мешаем жильцам спать, что есть такой закон, по которому после двенадцати даже вслух говорить нельзя — только шепотом, и что он будет жаловаться.
— Чудак-человек, у нас праздник, а вы…— вслух возмутился Егорка, но мама не разделила его возмущения — шлепнула Егорку по затылку, а дядя Ваня скомандовал нам:
— Отбой!
И мы нырнули в постели.
Дяд я Ваня ушел не сразу. Задержался у двери и — слышали мы — тихо говорил матери:
— Счастливая ты, Антонина. Хорошие у тебя мальцы растут, душевные. Безотцовщина, коли разобраться, но достойны погибшего на войне батьки. А я вот живой-здоровый, да не пофартило…
— Не рви себе сердце,— невпопад перебила его мама, поднимая голову от вязанья. — Не надрывай себя, Алексеич.
Дядя Ваня закашлялся , махнул рукой, толкнул дверь от себя.
4.
Через два дня мы уехали в пионерский лагерь. А когда вернулись недели спустя — тотчас засобирались к дяде Ване. Егорка хотел отнести ему какую-то необыкновенную оранжевую стрекозу. Засушенную, он берег ее. пуще глаза. Мне нечего было нести. Мне просто-напросто нужно было поговорить с дядей Ваней, посоветоваться по страшно секретному делу. Я надумал убежать из дому. Из самых благородных побуждений надумал. Матери было трудно прокормить нас — мы с Егоркой росли, и вместе с нами рос наш аппетит. А убегу на море, Балтийское или Баренцево — неважно, поступлю юнгой на корабль. Чем время терять понапрасну, за школьной партой штаны протирать, настоящему делу выучусь. Пусть только дядя Ваня подскажет, на какой корабль надежней проситься: на линкор или на крейсер. Где кормят лучше?
— Нету дяди Вани,— сказала нам мать, вовсе не догадываясь о моем коварстве.— Сидите, братцы, дома.
— А где он ?— в один голос вопросили мы с Егоркой.
— В город уехал. К дочери.
— К Варьке?
— Я тебе задам «к Варьке»! Как ты взрослых называешь? — непривычно громко закричала мать и замахнулась на меня.
— Все равно она Варька! И дура набитая! — не смирился я и выскочил за дверь. Егорка — за мной.
Мы шли, куда глаза глядят, и наши босые ноги купались в дорожной пыли. А мы отчаянно размахивали руками и, перебивая друг друга, вспоминали, какая она, эта Варька, и не могли поверить, что дядя Ваня уехал к ней.
— Помнишь,— захлебывался словами Егорка,— помнишь, как она нашу маму колхозной бабой обозвала?
— А ты помнишь, как мы ее на вокзале встречали? Про сирень помнишь?
Мы втроем ездили на вокзал. Прошлой весной.
Дядя Ваня огромный букет сирени дочери протянул — от пояса до макушки укрыл ее цветами и листьями. А она взяла сирень, ткнулась накрашенными губами куда-то за дядиванино ухо, а потом букет мне протянула:
— Подержи, кавалер, минуточку.
Да так и не вспомнила о нем. Когда домой приехали, Егорка побежал к дяде Ване спросить, что с ней делать, с сиренью этой. А дядя Ваня махнул рукой.
— Делайте, что хотите…
Так вот и шли мы, и вспоминали, и Егорка вдруг изрек непримиримо:
— Неправда это!
— Что, Егорка, неправда?
— Не мог он так, чтобы нас бросить и уехать к Варьке,— пояснил Егорка и полюбопытствовал:— А куда это мы летим как угорелые?
Мы остановились и сразу же увидели Оську. Он катился нам навстречу — новый медный самоварчик на ножках-колесиках, и сияние от его улыбки во весь рот напоминало блеск юбилейной медали.
— Эх вы, прокатали в лагерь — так ничего не знаете. Хотите, скажу?
— Проваливай, Оська, не до тебя нам! — отрубил я.
— Проваливай!— подтвердил Егорка,— Поколотим!
Но желание поделиться не ведомой еще нам новостью пересилило все страхи в заячьей Оськиной душе.
— А я тонул! В речке! А меня еле спасли! — радостно выкрикивал он.
— Напрасно спасли,— неумно съязвил я,— И какой только чудак полез за тобой?
— Дядя Ваня полез…— Оська вдруг осекся, мазнул пятерней по своему лицу — улыбку стер. Повернулся к нам спиной.— Я пойду, отец ждет…
— Погоди,— взял я его за плечо.— Ты чего замолчал вдруг? Где он — дядя Ваня, куда уехал?
Оська побледнел. Нижняя губа его вздрагивала мелко и часто.
— Договаривай, Оська.
Он утупил глаза в землю, голос у него сорвался, стал тонким.
— Я не виноват… Он сам… Никто его не просил… Когда из воды вышел — сердце разорвалось… Старый уже был…
Что-то хрустнуло под ногами. Это Егорка выронил коробочку с оранжевой стрекозой и нечаянно наступил на нее.
Я не убежал из дому, не нанялся в юнги. Глупости все это — понял в тот день,— надо учиться. Пусть и голодновато порой, и холодней на земле без дяди Вани стало, а надо учиться.
Когда пробил мой час надеть шинель — пришел в военкомат и попросился на флот.
