Четверть века назад, когда сладилось у них с Павлиной и пришла она в его дом вместе со своими родными на свадьбу, отчаянным плясом подвел черту холостой своей жизни Митяй Корягин после хмельного застолья. Батя на гармонике играл, а он ходил по горнице, долбил некрашеный пол медными подковками на хромовых сапогах— с присвистом, притопом, прихлопом ходил— и половицы гнулись под его каблуками, стонали жалобно.
— Митрий, сукин ты сын, сапоги пожалей! Пуд муки пашаничной за них отдато! — нервно и весело кричал отец, и все подмаргивал, подмаргивал ему.
— Сыпь, батя, сыпь, наддавай жару! — не соглашался Митяй.
«Гости — дураки,— задорила его мысль,— думают, батя подначивает меня, а батя по другой причине моргает. Только откуда им знать ее, ту причину…» И плясал — не мог успокоиться, волчком крутился до боли в икрах, до сладкого, истомного головокружения.
