На Ямале сенокосом не занимались, пчел не держали, но Ильину дню воздавали должное. Грома здесь не гремели, заполярная северная сторона редко видела грозы. Однако на стрелецком стане среди ночи, переполошив спящих воинов, раздался гром…
Караул сменился в полночь. Заступивший на дежурство стрелец добавил в костер дров, уселся поудобнее на положенном возле кострища бревне, пристроил рядом мушкет и, запахнув поплотнее кафтан, задремал. Белая ночь, чуть потемневшая к концу июля, была тиха и задумчива. Под обрывом струилась река, качались в воде осока-резунья да хвощ. На камне неподвижно стоял кулик на тонких ножках, и хвост у него дрожал, словно эта приречная птаха озябла от сырости.
На другом берегу по низинам стлался парным молоком туман. Солнце, едва зайдя за горизонт, тут же показало из вод Обской губы свой багровый край. Навстречу солнцу с верховьев реки двигалось судно, похожее на большой морской карбас. Гребцы, видимо, устали и взмахивали веслами редко и тяжело.
Это был коч холмогорцев. Аверьян, оглядывая берега, приметил костерок и сгорбившуюся возле него фигуру. Поморы несказанно удивились, впервые за два с лишним месяца встретив на своем пути человека.
Коч повернулся к берегу и ткнулся носом в песок под обрывом, на котором горел костер. Герасим неосторожно стукнул веслом о борт. Стрелец вздрогнул, протер глаза, схватился за мушкет.
— Эй, не стреляй! Сперва поговорим!— крикнул Аверьян.
Он сошел на берег и направился к костру.
