Тетрадь вторая
Водяные мечи
Михей приехал на прииск и первым долгом— в столовую. Съел одну за другой три порции гречневой каши, четыре порции блинов, вытер усы рукавом и похвалил:
— Добрая каша. И блины как блины. Спасибо, хозяюшка. После такой хорошей закуски можно и пообедать. Плесни-ка мне щец…
Михей ростом два метра с гаком. В дверь обычно проходит пригнувшись и боком: плечи мешают. Лицо румяное, круглое, смеющееся, и на верхней губе две пики усов.
— Золото мне ни к чему,— заявил он и попросился на лесозаготовки. А вечером шел по прииску, неся на плече без малого телеграфный столб и выкрикивал: — Кому дровишек! Хозяюшки, кому дровишек!
— Вот детинушка так детинушка! — говорил про него с восхищением дядя Матвей.— Сегодня Егор навалил на передки без ума лесу, лошаденка и завалилась в грязи. Лежит, дергается. Егор ее хлесть, хлесть! «Стой! Выпрягай!» — крикнул Михей. Ухватил за оглобли. Напрягся так, что жилы на лбу вздулись, и выволок воз из грязи. «Эх ты,— сказал он Егору.— Лошаденка-то махонькая. Где ей такой воз вывезти, если я еле выволок. Думать надо, дядя. Думать».
Михей сразу сделался кумиром приисковых мальчишек. Они толпами ходили за ним. Восхищенно глазели на переливавшиеся под рубашкой мускулы и, поднимая кулаки, щупали друг у друга бицепсы. Сокрушались: далеко до Михеевых.
По утрам все мальчишки стали заниматься физзарядкой. Даже некоторые девчонки подражали им.
В воскресенье на прииске был переполох. Ребятишки бегали по дворам и спрашивали: «Дяденька, нет ли у вас чурбана? Сучковатого-сучковатого. Свиловатого-свиловатого. Чтоб ни в жисть не расколоть». И, получив просимое, радостно катили его к магазину. Там собрался народ. Одни стояли кругом, другие теснились на крыльце или забрались на завалинку.
Михей ходил перед крыльцом и поигрывал топором. Рукоять у топора — около метра. А сам такой, что из него можно сделать два хороших колуна. На земле навалена груда расколотых чурбанов. Приискатели смотрели то на Михея, то на топор, то на чурбаны и дивились. И тут кто-то крикнул:
— Еще волокут! Еще!
Народ расступился, и вспотевшие мальчишки, пыхтя, вкатили в круг огромный сучковатый чурбан, пролежавший, видимо, в грязи несколько лет.
— И этот за три удара? — ахают вокруг.
— Любой, — отвечает Михей. Ставит чурбан «на попа», обходит его, приглядываясь, откуда легче ударить, и, размахнувшись, бьет по чурбану. Топор без стука, с каким-то чваканьем ударяется в торец чурбана и подскакивает.
— Как от резины,— слышатся голоса.— Этот не расколоть.
— Расколю!
Второй удар. Опять неудача.
Михей входит в раж. Зажимает топорище в коленях, подбирает растрепавшиеся волосы под кепку, плюет на ладони. Затем поднимает топор и с силой опускает его вниз. Топор тянет за собой Михея. Михей упирается, но ноги скользят по направлению к чурбану.
— Чва-ак,— слышится третий удар.
— Хо! — выдыхают мальчишки, и две половинки расколотого чурбана валятся на землю.
— Это да! — удивляются приискатели, а удивить их не так-то легко.
Михей довольно расправляет плечи. В глазах лукавый огонек. Он оглядывает собравшихся. Подмигивает.
— И кто эти воскресения выдумал? Переколю чурбаки, а потом чего делать буду? А?
Дядя Матвей входит в круг. Поглаживает седоватые запорожские усы. Ухмыляется.
— Это и я такой чурбан расколю. Ей-ей, расколю! Ну не с трех ударов, а полдня попыхчу — и домучаю. А ты вот чего, мил человек,— обращается он к Михею и задирает голову вверх, будто на гору смотрит.— Попробуй воду перерубить.
— Как? Это чтоб след остался? Э-э, не проведешь… Еще мальчишкой слыхал: еду, еду — следу нету, режу, режу — крови нету…
— Я не шучу,— серьезно говорит дядя Матвей.— Речь идет не про след. Пусть твой топор просто в воду войдет, и я тебе лису подарю на шапку.
Михей ожидает подвоха. Сторожится.
— Лису? А какая вода?
— Обыкновенная. Речная. И струя,— дядя Матвей смотрит на руку,— всего в ладонь. Перебьешь ее — и конец.
Приискатели поняли дядю Матвея.
— Я свой нож отдаю,— кричит один.
— Чего там нож,— перебивает второй.— Двустволку отдам! А мою двустволку все знают. Хочешь пулей, хочешь дробью… лишь бы рука не дрожала.
— Идет. Попробую,— тихо и задумчиво говорит Михей.— Но, если позабавиться хотите, то вот! — и поднимает зажатый кулак размером в небольшой арбуз.
Толпа валит с прииска. Впереди дядя Матвей. Рядом с ним Михей с топором. А следом и ребятишки, и мужчины, свободные от работы. Спорят:
— Перерубит…
— Не-е знаю…
— Чего не знать-то. Видал, как оп с чурбаном управился? Пропала твоя двустволка.
— А может, еще постреляю.
Перешли по мосту. Зашли в долину речки Березовой, где вырублена густая тайга. В долине виднеется котлован метров двести на сорок. Метра три глубины. Как паучьи лапы, тянутся по котловану толстые железные трубы. Их пять. На конце каждой трубы железный брандспойт метра два с половиной длиной. Пять струй воды с грохотом обрушиваются на стены котлована. Кайлят, подмывают породу. Рушат ее. Гонят вниз к шлюзам. К каждому брандспойту-монитору приделан длинный деревянный рычаг-очуп. Этим рычагом рабочий направляет монитор, куда надо.
— Ну как, перерубишь? — строго спрашивает дядя Матвей Михея.
— Пара пустяков. Пошли.
Все остаются на борту котлована. В разрез не пускают без дела. Только дядя Матвей с Михеем подходят к монитору. Михей несколько секунд смотрит на струю. Усмехается. И, широко расставив ноги, взмахивает топором. Удар! — и топор, словно ласточка, взлетает вверх, кружится и, пролетев метров сорок, падает на гальку. Михей растерянно смотрит на огромные ладони, из которых струя воды вырвала топор.
— Чудеса! Можно еще попробовать?
— Хоть всю неделю руби…
Несколько раз Михей пытается рубить струю воды. Сначала топором. И каждый раз топор высоко взлетает в воздух. Берет тяжелый лом — и он летит не хуже топора.
— Не получить мне лисы…—Михей смотрит, как три струи уперлись в валуи весом тонны четыре, и валун покатился.
— Ух ты!..— произносит Михей так же восхищенно, как ребятишки, которые глядели на его бицепсы.— Сила! А какой у нее напор?
— Десять атмосфер. Все дело тут в скорости воды. Твой топор только начинает входить в струю, а его уже на полметра отбрасывает.
— Так. А откуда на горе вода?
— Речку туда завели.
Далеко в горах плотина перегородила речку. Вода отведена в канаву. Канава пересекла пойму, подошла на борт долины и забралась на склон. Смотрит на нее Михей и качает головой.
— Как же вода в гору бежит?
— Это, друг, только кажется, что вода в гору бежит. А на самом деле все проще. У речки уклон двадцать метров на километр длины, у канавы — два метра. Вот через пять с половиной километров вода оказалась на горе на высоте ста метров над своим руслом. А оттуда по трубам бежит в котлован к мониторам, размывает породу.
— Чудеса…
Утром Михей пришел в кабинет начальника и положил на стол заявление.
— Переведите на гидравлику работать. Реку на гору заманить — чудеса!..
С тех пор не видно в поселке Михея. Отработает он свою смену на гидравлике и идет на приемный бак — место, где на горе кончается канава и вода сбегает в трубы. Сядет он тут, подопрет подбородок кулаком и смотрит, как бежит по канаве вода, потом журчит в трубах, а внизу, в долине, блестят на солнце пять несокрушимых водяных мечей, рушат породу, добывают золото.
В руке у Михея книга. Он скоро сдаст экзамен и станет мониторщиком. Командиром водяного меча.
Катастрофа
— Вали силь-ней!.. Силь-нее бей! — Лицо Михея светится от счастья. Он добился своего. Он стоит за монитором.
— Чего поешь? — кричат ему товарищи.
— Так себе. Самодельное,—и легким, едва приметным поворотом очупа-рычага то наклонит брандспойт, то приподнимет, то направит его чуть правее. И водяная струя, в два кулака толщиной, послушно повторяет его движения.
— Р-аз кай-ли!.. P-раз бери!..— поет Михей. Водяной меч вгрызается в борт котлована, рушит породу, толкает, несет ее все дальше и дальше. Вот он почти стометровой лентой повис над котлованом и «положил» гальку возле шлюзов. В гальке золото.
Шлюз — сердце гидравлики. На вид это обычный деревянный лоток шириной сантиметров семьдесят и глубиной около метра. По нему мчится вода. Пять водяных струй протянулись к шлюзу. Мониторы непрерывно подают на него гальку, песок, и все это с грохотом несется в отвал.
Все?
Нет, не все.
Мелкие тяжелые крупинки золота оседают на дно бурлящего потока и застревают в ловушках шлюза.
— Ты, Ми-хей, те-перь сильней,— все громче, все радостней звучит голос Михея. Он работает с упоением.
…Сегодня солнце поднялось над гольцами огромное и необычно красное. Будто облитое кровью. Сейчас оно висит в небе, едва пробиваясь лучами сквозь густую мглу. Воздух накалился. Обжигает горло. Сушит.
— Дядя Матвей, гроза будет? — спрашиваю я.
Он оглядывает горизонт, горы и качает головой:
— Однако не будет.
— Почему?
— Ну што за допросчик на меня навязался!—неожиданно сердится дядя Матвей.— Бурундук засвистит — почему? Дерево упало — отчего? Пусть тебе медведь отвечает, у него лоб большой,— Он опять оглядывает горы и удивленно пожимает плечами: — А верно, почему не быть сегодня грозе? Все приметы к ней. А знаю: не будет грозы. Видно, есть еще приметы. Они в голову-то засели,— хлопает себя дядя Матвей по лбу,— а до языка не дошли. Вот дождь будет.
— Не сахарные, не размокнем.
— И валун не размокает, а вода его замывает…
В голосе дяди Матвея тревога. Тревога на лицах и других мониторшиков. Из поселка один за другим подходят подсменные и группами стоят на борту котлована — показывают то на небо, то на гольцы, где на склонах и в ложбинах еще сохранились большие поля снега. Один Михей не замечает тревоги и с упоением гонит породу мощной струей своего монитора.
Шлепнулись первые капли дождя, крупные, как бобы, и теплые, как парное молоко.
— М-да… Такой дождь да на тот снег,— показал дядя Матвей в сторону гольцов.— Все поплывет. Эй, бригадир, отправляй еще двух человек наверх. Накажи, пусть хорошенько смотрят за канавой, чтоб ее вода не прорвала.
А дождь уже хлестал. Без грома, без молний, и не было видно ни капель, ни струй, а сплошной теплый водопад падал с неба. Дышалось по-прежнему тяжело.
Котлован гидравлики отделен от русла крепкой ряжевой дамбой. Сюда мы перешли по камням, не замочив сапог, а сейчас река мчалась пенным, бурливым, гремящим потоком и прибывала рывками. Валом. Держит уровень, а потом вдруг за одну-две минуты вздуется сантиметров на двадцать-тридцать и снова мчится, как угорелая. Пронесло щепу с лесосеки, бревна. Прогрохотал брошенный кем-то бочонок. Вода заплескалась о стенки дамбы. Я бросился в котлован, закричал:
— Заворачивай мониторы! Подваливай дамбу!..
Воды стало много. Заработал шестой монитор, седьмой… Семь водяных струй, каждая мощностью в полтораста лошадиных сил, погнали гальку к дамбе. Свыше тысячи разъяренных, вспененных лошадиных сил мчали гальку по дну разреза и укладывали около дамбы, поднимая навал все выше и выше.
— Эх, силища! Хоть сто дождей — не страшно,— кричал Михей. Он упал на колено, пригнул голову и, словно из пулемета, в упор ударил струей в гальку. Рядом с ним, закусив губу, прищурившись, гнал гальку дядя Матвей. Десятки кубометров породы взлетали в воздух и в клубах водяной пены мчались к дамбе.
— Поселок! Взгляни на поселок!—стараясь перекричать рев мониторов и грохот реки, кричал Матвей.
Лет сто назад, чуть выше теперешнего гидравлического котлована, был прииск. Бараки сгорели еще до революции, и остались только большие отвалы промытой гальки. Они поросли черемухой, пихтой, рябиной. Мы вырубили часть молодого леска и построили на отвалах новый красивый поселок.
Отвалы простояли сто лет. А сейчас река размывала их. Галька сыпалась в реку, словно горох. Разбушевавшаяся река все ближе и ближе подступала к домам. Вот ухнула часть отвала, и Матвеева хата с белыми наличниками на двух окошках, с нарядной белой трубой повисла над рекой, как крымское «Ласточкино гнездо» над морем. В хатке еще топится печь — из трубы валит дым, а из подполья сыплются в реку кадушки, ящики, доски…
Дядя Матвей только весной отстроил хатку. Он старается не смотреть в сторону поселка и еще крепче впился руками в очуп монитора. Крикнул подвернувшемуся парню:
— Беги, скажи моей старухе, чтоб ружье спасала. Ружье. Понял?
Вода продолжает прибывать. Мутные валы поднимаются вровень с дамбой, захлестывают ее.
— Вали гальку на дамбу! Наращивай дамбу вверх,— кричу я мониторщикам.
— Нельзя,—возражает Михей.— Гальку унесет, а в ней самое золото.
— Надо спасать поселок!— Встаю за монитор дяди Матвея, поддев струей золотоносную гальку, гоню ее вверх по откосу на дамбу.
Дождь плещет, но в воздухе по-прежнему душно, а от наших спин поднимается пар. Вода перехлестывает через верхние бревна дамбы, и только галька, что гонят сейчас мониторы наверх дамбы, спасает гидравлику.
А сверху на поселок и гидравлику надвигается новый вал. Самый большой. Он тащит огромные деревья. Низкорослый, раскидистый кедр, видно, упал в речку вместе с дерниной н плывет стоя, как рос. В его ветвях мечется перепуганная белка. Вода мутной струей переливается через дамбу. Мчится, бурлит. Врывается в разрез.
— Скорей на борт!
Михей не хочет уходить. Мы, трое, тащим его. А сзади уже грохочет вал. Он сорвал дамбу. Он несется по котловану. Он погребет под собой труды многих рук. Михей вскрикивает, падает на колени и закусывает кулак.
Сквозь завесу дождя, словно в тумане, видно небольшое рубленое здание конторы. Река подмыла его. Контора шатается, как на качелях: раз-два и, опрокинувшись в реку, поплыла. Целиком. Подняв кверху обросшие мхом нижние венцы. Михей стоит рядом со мной. Глаза его широко, удивленно открыты.
Дубинка-самобой
Осенний порывистый ветер срывал с деревьев пожелтевшие листья. В воздухе бушевала золотая метель, а склоны гор покрылись разноцветным ковром. Красная рябина, золотистая ольха, оголившиеся рощи белостволых берез яркими причудливыми пятнами вплетались в темную зелень пихт. Над ними неслись обрывки туч. Серые, грязные. Они цеплялись за белоснежные вершины гор, висли на кручах, а порой опускались в долину.
В восстановленном после наводнения гидравлическом котловане сверкают водяные мечи. Они снова грохочут. Снова крушат породу. Снова гонят золотоносную гальку к шлюзам.
— Скажи ты,— качает головой дядя Матвей и щурится.— Выходит, человек сильнее реки. А ведь, казалось, конец поселку и нашей гидравлике. Недаром говорят: глаза боятся, а руки делают.— И вдруг хлопнул меня по плечу: — А знаешь, что? Лист на землю — птица на дерево. Ох и рябчиков сейчас по ложкам! Зайдешь на заре, а они — фью, фью-ю-ю… Свистят звонко, задорно. Пойдем в воскресенье…
Дядя Матвей не договорил.
— Ребята! К Михею на помощь! — раздался крик.
Михей лежал на спине рядом с монитором. Руки раскинуты. Мохнатая лисья шапка — подарок Матвея — отлетела прочь. Товарищи подняли Михея с земли. Он пробовал стоять, широко расставив ноги, но они подгибались. Михей мотал головой и потирал бок. В черных курчавых волосах запутался лист осины и сверкал, как золотой гребешок.
— Она… меня ударила,— показывал Михей на толстую жердь очупа.
— Жердь? Сама? И рядом никого не было?— спросил кто-то из молодых парней.
— Сама,— развел руками Михей.
Гремит дружный смех и разом смолкает. Уважают Михея. Любят. Но как он мог сморозить такое? Сама… Парни еще раз фыркают, зажимают рты и уводят Михея на борт разреза.
Что же случилось? Что могло ударить его?
Подхожу к Михею. Он сидит на пеньке. Я пристраиваюсь напротив на обомшелом валуне и смотрю на его растерянное лицо. Молчу. У Михея под глазом расцвел фиолетовый синяк. Неровный, звездчатый, как амеба. Синяк прикрыл глаз, и кажется, что Михей чуть под хмельком и хитро прищурился.
Что случилось? Что могло свалить с ног этого силача?
Прибежала фельдшерица, пухлая, белокурая хохотунья. Осмотрела Михея. Похлопала его по широкой груди и засмеялась:
— Ничего! До свадьбы заживет. Заснул парень и свалился.
Михей густо краснеет.
— Задремал? Сказала тоже. Нешто я буду врать? Говорю, как было. Кайлю монитором породу, а она меня под бок — торк!
— Кто?
— Жердь. Очуп. Я удивился, покрепче ее в руках зажал, а она меня ка-ак стукнет! Я на землю бряк!..
— На дурака рассказ,— хохочет фельдшерица.— Ну кто поверит в дубннку-самобой? А?
— Правда, на дурака,— вздыхает Михей,— Расскажи кто — я бы и сам не поверил. А на тебе, было.
Мне стыдно за Михея. Изворачивается. Врет. Зачем? Рассердившись, ухожу в разрез и подменяю мониторщика. Водяная струя подмывает борт. Сейчас обвалится этот желтый подмытый пласт и тот пень, что не успели убрать. И тут я вижу сына. Он стоит возле пня и смотрит в разрез.
— Уходи, уходи!—кричу я и машу рукой.
В это время жердь очупа с силой ударяет меня по плечу, и я лечу на землю. Уже падая, вижу, что сын поднял руки и будто мячик ловит. Потом нагнулся и поднял что-то с земли.
…Плечо ныло. Эта жердь, эта дубинка-само- бой торчала передо мной. Теперь я поверил Михею. Но какая сила заставила дубинку драться!
— Папа, папа! — кричал сын, подбегая ко мне.— А куда ее деть?
— Кого?
— Рыбу.
— Какую?
— Да которую ты мне бросил.
— Когда?
— Ну сейчас. Когда кричал и махал рукой. Ты же мне рыбу бросил! Вот эту,—показал он хариуса граммов на пятьсот — Как ты его добросил? Отсюда же далеко. Какой ты сильный, папа! А там в канаве много-много рыбы, но мы не могли поймать.
— Где в канаве?
— Да там. Наверху у бака, где вода в трубы льется.
И в это время очуп снова толкнул меня в бок. Я быстро откинул струю в сторону и крикнул сыну:
— Беги, ищи еще одну рыбину.
— Где?
— Там, где только что ударила струя.
И он вернулся удивленный, держа в руках небольшого ленка.
— А ты как узнал, что на гальке лежит рыба?
Мы поняли все. Осенью по ключу рыба спускается вниз, в речку. Мы перегородили ключ. Рыба спускалась по нашей канаве и попадала в трубы, а затем в насадку монитора. А уж тут случай! Попадала рыба на центр струи — мониторщик испытывал только легкий толчок. Но, если она попадает на край и выходит из насадки под углом, то на миг становится как бы реактивным рулем, отклоняющим струю. И тогда беда: тяжелый мгновенный удар обрушивается на мониторщика.
Теперь и Михей понял, что с ним случилось.
— Эй,— кричит он своему помощнику,— Позвони по телефону на прием. Видно, там сетка поотстала. Рыбы в трубопровод попадают… Ну, сетка поотстала. Рыбы в трубопровод попадают… Ну, а этих,— он взял из рук сына две рыбины,— этих посолю и съем.
До скорых встреч!
У окна вагона стоят, обнявшись, два парня. Оба рослые, широкоплечие, загорелые. Спортивные костюмы из синего трико плотно облегают мускулистые фигуры. Они едут в страну снегов и буйных трав покорять снежную целину, добывать золото, железную руду, строить рудники и новые поселки. Они едут в страну сильных, молодых. На горизонте виднеются зубья сурового хребта, а за ним тайга, полная кипучей жизни, неутомимых исканий и открытий.
Едут и волнуются.
— Да, танга отступает,— говорит русоволосый парень
— Наоборот, тайга начинает жить,— поправляет второй.
Они спорят долго, горячо. Призывают в свидетели Джека Лондона, Брет Гарта, Кервуда. Потом оборачиваются ко мне и спрашивают:
— А вы как думаете?
— Это зависит от вас, друзья. Вы едете в эту страну, вы ее хозяева. Если неразумно срубить дерево или пустить пулю в зверя, тогда тайга отступит, погибнет. Мне рассказывали, что в долине реки Бел-Су жадные люди загородили звериную тропу и, вооружившись палками, избивали утонувших в снегу косуль и маралов. Вы не из тех?
— Нет…
— Значит, прав из вас тот, кто сказал: тайга начинает жить.
Ребята долго молчат. Затем спрашивают:
— Вы были на рудниках?
— Был.
— Расскажите, пожалуйста.
— В другой раз, друзья. Мне нужно выходить. Мы еще с вами встретимся. Добрый путь вам, молодые покорители таежной целины. До скорых встреч!
