КОРОЛЬ ВСЕЯ ПУСТЫНИ
Я ожидал увидеть совсем другим этого «адского водителя», как зовут его ребята, а проще — того самого водителя «КРАЗа» Михаила, совершившего сорок рейсов мужества. Просто он оказался замкнутым и неразговорчивым.
Мощный бензовоз кидало в стороны. Мы оба были седыми от пыли, просочившейся в кабину. Бил ветер с Каспия, а мы как раз огибали овеянные мрачной легендой пески Барса-Кельмес.
— Пойдешь—не вернешься, — сказал Михаил, не отрывая глаз от еле видимой дороги. Пыль, напоминающая цемент, сделала солнце похожим на тусклый медный пятак.
Он опять замолчал и говорил не больше двух слов в минуту. Зато вел машину со скоростью шестьдесят километров в час.
Энергичное лицо с выцветшими от солнца глазами загорело только с левой стороны.
— Там загорел?
— Там, в Каракумах,— ответил он и замолчал надолго.
Но впереди было еще добрых 400 километров пути, и я узнал все, как это было.
Беда свалилась, когда ее не ждали. Пошел лед. Даже для своенравной Аму-Дарьи это было большой редкостью.
Прошла неделя. У старенького буксира «Достоевский» крошились о лед лопасти, и он никак не мог провести баржу-нефтянку.
Теснина Дуль-Дуль-атлаган показывала свои клыки. Когда-то, по преданию, ее перепрыгнул славный батыр. Он перепрыгнул, но конь, чьим именем названа теснина, погиб.
Газовики тоже «перепрыгнули», но теснина, забитая льдом, отрезала их от топлива, от труб. Срывались графики, простаивали механизмы. Трасса едва пульсировала.
Где выход? Вертолеты?! Подвесная дорога?! Решили сваривать по три трубы в 30-тонные клети на левом берегу Аму и ждать, пока наладится переправа.
До нефтебазы в Турткуле — 300 километров. Без дороги, по песчаным • дюнам, когда едешь и кажется, что пустыне нет предела, и встряхиваешь себя, отпугивая миражи, а выжимаешь из машины каких-то 5—10 километров.
Тогда его вызвали и сказали: «Ты сможешь». И он ответил без позы: «Да, смогу».
Он не спал трое суток и на место платформы установил на грузовике два бензобака. Потом он рухнул в кабину и проспал сутки, после чего взял карту, компас, воду и сказал: «Кливер поднят, концы обрублены». Он раньше был тихоокеанским моряком.
Через сутки вернулся с десятью тоннами топлива, и все видели, как сияло его лицо, когда взмахнули ковшами косолапые экскаваторы и заурчали роторы.
После тридцати рейсов общий любимец Иван Димеджиев назвал его «королем всея пустыни». Так оно и было. Он ни разу не отдал руля, вел машину днем и ночью. На тридцать втором рейсе Михаил попал в песчаную бурю, она бушевала долго, пришлось пить воду из радиатора.
На тридцать третьем его опять подвел афганец, коварный ветер. Михаил потерял след, сбился с пути, машина завязла в сыпучем песке. Надрывно ревел мотор, но машина увязала еще глубже. В воздухе, на земле — всюду был песок. ,
Вдруг Михаил почувствовал себя страшно одиноким и слабым. Один, совсем один. Что будет, если машину заметет? Об этом не хотелось думать.
Рванул из кузова лопату, с остервенением врубился в песок. Мотор гудел, но гудела и пустыня. Работал до изнеможения, до кругов в глазах, но что он в сравнении со смерчем. Песок хрустит на зубах, он забил рот, но сплюнуть нечем — нет слюны.
А многотонный «КРАЗ» все глубже уходил в песок. Михаил с трудом поднялся в кабинку и упал, вконец обессиленный. Что это, слезы? Да, слезы. Может быть, первые в жизни мужские слезы. Нет, он не стыдится их. Он думает не о себе. Перед глазами сынишка, тянущийся к нему. Перед глазами товарищи, которые верят, что он дойдет. Да нет же, это Тихий океан. Голубой и прохладный. Кажется, его обхватил спрут — всеми щупальцами — и душит, душит. У спрута человеческие глаза, он смотрит ненавидяще.
Михаил бредил. Очнулся через сутки. Пустыня лежала кругом спокойно и равнодушно. Мотор не гудел. Михаил поднялся. Казалось, и в суставах был песок. «Напьюсь из радиатора», — решил он.
Но там не было ни капли. Вода выкипела. У Михаила было четыре бутылки «Арзни». Он сделал два глотка и вылил остальное в радиатор. Отступать было некуда. Он с трудом проглотил несколько сухарей.
Последние силы отдал, разгребая песок. Нет, не последние. Ведь сел же за руль и поехал, ориентируясь по компасу. Стрелка вела на запад.
Этот рейс он запомнит навсегда. Он победил пустыню. Десять часов борьбы. Казалось, что прошло десять столетий. Его мучила жажда, а он пел пересохшим ртом «Я люблю тебя, жизнь». На обед у него была пачка сигарет, на ужин — то, что от нее осталось.
И неотступные миражи. Бесконечные гряды барханов стали казаться волнами моря, да тут и было когда-то морское дно.
Он часто останавливал машину, чтобы остудить воду в радиаторе, а когда мотор переставал жить, миражи наступали со всех сторон. Он едва не бросился в песок, потому что в глазах плескался океан голубой воды.
Потом на горизонте начал маршировать фантастический караван верблюдов, и у каждого между горбами было по бурдюку с холодной водой. Он, казалось, чувствовал ее вкус на распухших губах. Верблюды шли и заслоняли собой багровое от заката небо.
Он был рад закату, холодная ночь остудила бы остатки воды в моторе.
Отпугивая миражи, Михаил принялся повторять надпись на спичечной коробке: «Разводите пчел. Разводите пчел. Разводите пчел…»
И не узнавал своего голоса.
Когда пришлось включить фары, он уже не чувствовал саднящих болью плеч и, поднимаясь на очередной бархан, с трудом опускал с баранки руку, чтобы переключить скорость.
Только не заснуть, только не бросить руля. Тогда все. Нет, не думать об этом. Лучше говорить с собой. О жизни? Нет, не сейчас. О том парне узбеке? Да, Мишка, ты подлец. Ударил человека. Но ведь мог же быть пожар? Нет, все равно надо держать нервы в кулаке. Ты его ударил за то, что он чиркнул зажигалкой у люка бензовоза. Секунда — и был бы пожар, а за бензин ты платишь своим потом. Может, ты и прав. Надо любить людей. Любить… И опять ты вспоминаешь о ней, о Лидии. Да, она, Лидия, человек…
Ты лезешь в карман куртки и достаешь телеграммы. Зачем? Ты же знаешь их наизусть. Это стихи твоей, Мишка, любви, твоих страданий.
Помнишь, как там, в Тарткуле, откуда ты сейчас везешь бензин, она сравнила тебя с парнем на плакате и сказала, что ты лучше, потому что ты настоящий герой семилетки, хоть и не такой красивый. Он идеальный, и это плохо, а ты бредовый и не от мира сего скиталец, и это хорошо, и за это она тебя любит.
У тебя есть семья. Но ты ее здорово полюбил, Мишка. Она красивая и умная, и она все. понимает. И, признайся, твои рейсы мужества были для тебя намного легче, ведь ты ехал к НЕЙ или, если от НЕЕ, — все равно спешил, чтобы опять вести свой «КРАЗ» к НЕИ.
Он продолжал все больше распалять свое воображение, это придавало ему силы, и он уже не был совсем один в кромешной тьме, в которой, как в колодце, тонул свет фар.
Потом, когда твои рейсы стали ненужными и наладилась переправа, ты послал ей телеграмму о том, что в оазисе весна и в твоем сердце тоже. А она ответила тебе, что твоя телеграмма была капелькой тепла в пустой квартире.
Ты, Мишка, послал ей фотографию своего сынишки и спросил, что делать. Не мог не сделать этого, и теперь ее слово было бы для тебя законом. А она ответила тебе: «Будь счастлив, Михаил…» Она думала о нем и его сыне. Она человек, Лидия…
Он свалился в кабинку не потому, что сдался. Нет. Просто он довел машину, и к нему отовсюду бежали товарищи. Они хотели нести его на руках, но он встал и пошел сам.
А кругом была битва. Пустыня отступала. Стальная тыщовка газопровода уходила все дальше.
Еще через сутки он поднялся и взял в руки зеркало. На ввалившихся щеках была такая щетина, что ею можно было чистить котелки. Но глаза горели весело. Он подмигнул себе:
— Ну, что, старик, поедешь еще?— и подмигнул еще раз.
— Конечно.
Он сделал потом еще много рейсов мужества, и никому не хотел уступать баранку. Ребята говорили, что в сердце Михаила поршни, которым нет износа. Но они не знали, что, кроме поршней, в этом сердце была любовь.
…Барса-Кельмес остались позади. Михаил открыл окно кабины. В нее ворвался соленый запах моря. После зноя пустыни он показался даже сладким.
…Михаил улыбнулся.
— Знаете, с чего все началось? С двойки по географии.
Началось действительно с этого. Двойку он получил, когда не мог сразу найти на глобусе Каракумы и моря Тихого океана.
А когда нашел, решил, что это еще не все. После школы плавал на Тихом океане, ездил по трассам семилетки. Много их, этих беспокойных шоферских трасс. Сибирь и Урал, Средняя Азия и Кавказ. Но не ищет покоя сердце, зовет оно в дали-дальние. Нет предела мечтам романтика.
ГОРОД ИБАШЕВ И ЕГО ЖИТЕЛИ
О себе он больше не говорил. Вот старший прораб Ибашев — про того надо писать.
— Действительно герой семилетки. Знаете, есть такие люди, которые растут вместе со страной. Вот у Ибашева биография — это биография труднейших трасс семилетки. Всю войну на танке, орденоносец. И сейчас на переднем крае.
Это он, коммунист Ибашев, предложил ставить экскаваторы на плоты-слани, когда они тонули в болотах, ведя нефтепровод Калтасы — Уфа. Это он, коммунист Ибашев, отличился, когда на высоте 2500 метров выше уровня океана тянули в Кавказских горах газопровод Тбилиси—Ереван. Трудно было дышать, плохо работали дизели, а трубоукладчики по его совету удерживались бульдозерами, как якорями, работая над пропастью.
О смелости старшего прораба тут ходят легенды. Трудной была трасса Ишимбай — Магнитогорск. Эти горы, — махнул рукой Михаил в сторону длиннейшего подъема на Устьюрт, — кажутся детской забавой. Там ни один шофер не решался спустить с горы Копытовой компрессор для бурения шурфов.
За руль сел Ибашев, и он сделал невозможное.
— Вот у нас услышите: «Ибашев сказал», «Ибашев не советует», «Городок Ибашева», «Ибашев опять штурмует». Это — не культ, это уважение людей. А его завоевывают только делом.
По пути было много встреч. Наступление на каменистое плато шло в полном разгаре. Десятки вагончиков, сотни трубовозов, экскаваторы, бульдозеры, машины, машины…
Черный в звездах купол неба медленно опускался на плато, когда мы достигли самого дальнего, 800-го километра трассы. Лохматая темнота пугливо кидалась от горящего костра, над которым, казалось, извергался вулкан хохота. У землеройщиков был пир после удачной охоты на кабанов. В центре, конечно, я ожидал увидеть Ибашева.
— Его нет. Уехал за снегом. Давно сидим без воды, — ответили мне и предложили отведать варева.
У похлебки был вкус ухи — дикие кабаны в это время питаются рыбой.
Ибашев вернулся поздно вечером с двумя бидонами снега. У него были выгоревшие волосы и бронзовое лицо. Особенно привлекали внимание глаза. Диковатые, с особым блеском, присущим вечно ищущим людям. Только очень усталые.
— Снег нашли позже. Сначала нашли табун джейранов. Совсем непуганные. Стояли и разглядывали номер на машинах.
— Подстрелили?
— Одного, — ответил он после паузы.
Мы вдвоем сидели у чадящего головешками костра. Из приемника лилась танцевальная музыка, и землеройщики топтались на песке, по очереди изображая дам.
В уютном таллинском вагончике мы проговорили с Ибашевым всю ночь.
— Героизм, говорите? Нет, это просто наша работа. Знаете, вот поедем завтра вдоль моря— и увидите много могил. И кости — выбеленные солнцем и дождем — кости людей и животных. Это след, оставленный проходившими караванами. А они шли веками. Многие из них не возвращались.
А мы? Мы тоже кочевники. Но ведь у нас техника. Мы делаем большое дело для страны, и страна все дает нам. Остается только работать.
Вот люди — это совсем другая статья. Ведь если их сердца не будут биться, груды металла будут мертвы.Он долго рассказывал о людях. Ибашев, этот фанатик техники, разбирался в людях не хуже, чем в моторах.
Ибашев любит их, живет для них. И зем- леройщики платят ему тем же. Вот они, его ребята, слава о которых идет по всей трассе. Ветеран-трассовик бульдозерист Шакуров, водитель Рафаэль Шамунов, экскаваторщик Николай Стулин и Иван Тимченко. — экипаж коммунистического труда. Лучший экскаваторщик Ислам Годиев, первым начавший штурм Устюрта, взрывник Василий Смирнов, — это люди, бойцы семилетки, выросшие на ее трассах.
На участке их сто пятьдесят уральцев, сто пятьдесят дружных. И каждый работает за троих.
По делам и заработки. Каждый получает от трехсот до пятисот рублей ежемесячно.
В карих глазах Ибашева сквозит какая то молодцеватая удаль, когда он говорит о казалось’ бы простых делах землеройщиков.
— А что, разве нет настоящей романтики! в том, что каждый работает у нас за троих? — спросит он вас.— Или в том, что мы экономим массу времени?
И вы не можете не согласиться с ним.
«Город Ибашева» проснулся, едва поднялось солнце. Забегали люди, зарычали моторы. На новые участки потянулись экскаваторы. Начиналось утро обычного дня.
А Ибашев опять за рулем. Несколько километров — вот оно, море Аральское
ЗДЕСЬ БУДЕТ ГОРОД ЗАЛОЖЕН!
Если ехать по плато вдоль обрывистого берега моря, через каждый час-полтора вы встретите городки, уставленные вагончиками. Заезжайте в любой — и вы не пожалеете. Красивые душой люди живут здесь, люди прометеевой силы.
— Я был одним из ведущих инженеров в управлении, — сказал мне Евгений Александрович Подгорбунский, начальник 4-го участка СМУ-1, где работают уральцы.— Но однажды я спросил себя: «А хорошо ли ты знаешь, Женечка., что такое счастье?»
Я видел жизнь и мог бы проэкзаменовать любого, но мне казалось, что я мало делак для жизни, для людей, понимаете? Тогда я попросил участок на всемирно известной трассе. Некоторые надо мной смеялись:
— И что ты найдешь там, на безлюдье?
И я не знал, что им ответить. А сейчас знаю.
Я нашел свое счастье. Вот вы будете ставить кастрюлю с борщом на г зовую плиту, вы перестанете дышать копотью труб, вы будете плавить сталь силой голубого огня, — и вы обязательно вспомните о нас. Так вот, это и есть наше счастье.
