Однажды, когда я ехал в трамвае по плотине и безразличным взглядом скользил по веренице идущих по тротуару людей, мне показалось, что я увидел его. Старик шел не спеша, с трудом удерживая под мышкой стопу старинных книг.
Вскочив, я бросился к выходу. Выпрыгнуть на ходу не удалось— двери были автоматическими. А на площади, как назло, нас задержали два проходящих наперерез трамвая. Я готов был выпрыгнуть в окно, если бы это было возможно.
Наконец, наш вагон подошел к остановке, и я, сбивая прохожих, помчался к плотине. Где там! Даже черепаха за это время могла далеко уползти с того места, где я увидел старика.
Чуть не плача от досады, я побродил еще десяток минут по плотине, а затем, злой и унылый, сел на скамью у памятника Бажову.
Павел Петрович, мудрый и сосредоточенный, со спрятанной в бороду ласковой улыбкой смотрел на снующую мимо него пеструю толпу земляков. И он когда-то не спеша проходил по плотине в своей темной блузе, в простенькой рабочей кепке, приветливо раскланиваясь с многочисленными знакомыми. Шел в горсовет, а, может быть, в архив или в научную библиотеку…
В библиотеку? А не мог ли и мой старик идти в библиотеку, ведь она тут, недалеко?!
Меня что-то толкнуло, и я побежал туда. Еще подымаясь на крыльцо, я увидел в окно читального зала: он тут! Он был тут и сидел, как ни в чем не бывало, хотя увидел меня, едва только я открыл двери. Более того, он любезно поднялся навстречу, словно ждал.
Подойдя к старику, я заметил на столике конторскую книгу с крупной надписью: «Реферат о Золотой Бабе». Значит, действительно он взял мою тетрадь!
Не здороваясь, я сел и весьма недружелюбно начал допрос.
Как же я был посрамлен! Он не брал тетради!
…Мы долго бродили в тот вечер, поведав друг другу все, что было возможно, об этой истории. Да и не только об той.
Почти час мы просидели на Набережной под густыми тополями у старинного особняка с ампирным портиком. Я слушал рассказ Стефана Аристарховича (так звали моего собеседника, старого уральского краеведа) о таинственном письме, полученном им несколько месяцев назад, о его поисках материалов о Золотой Бабе, о фотографе, интересующемся ею…
Еще час мы ходили по тротуарам возле пруда. И я уж не знаю, сколько мы просидели в заставленной от полу до потолка книгами уютной комнате Стефана Аристарховича, то вспоминая новые детали, то обсуждая план нашей «операции».
Могу сказать также, что именно в этот вечер я стал краеведом. То есть, у меня появилось желание стать им.
— Чтобы крепко любить свой край, его надо знать! — говорил Стефан Аристархович, удивляя меня все новыми и новыми сведениями о городе, который, казалось мне, я хорошо знал, а на самом деле знал очень плохо.
Мог ли я думать, например, что на территории города некогда протекала не одна река, а много мелких впадающих в нее речушек, и что они есть даже и сейчас: одни — взятые в железобетонные трубы, другие — пробивающие себе путь где-то под землей. Не зная этого, проектировщики и строители нередко попадают в неприятное положение. Именно в связи с этим приходил тогда старый краевед в Стройуправление — проконсультировать проект застройки одного городского квартала. (Стефан Аристархович заходил к главному инженеру, а мы с Эдькой в поисках «похитителя» в его кабинет не заглянули.)
Я узнал, что мы, горожане, ходим по золоту — район города золотоносен. Еще лет тридцать назад на берегах городского пруда можно было видеть старателей с вашгердами.
В городе есть минеральные источники. Один из них действовал еще лет восемьдесят назад на территории старой фабрики.
А какой интересной оказалась история площадей города! А правда о подземных ходах под знаменитым дворцом уральского золотопромышленника!
Слушая, я ругал себя за то, что был до этого таким нелюбопытным.
Рассказал Стефан Аристархович и о Золотой Бабе, о том, что ему удалось узнать о ней. Да, эта загадка далекого прошлого так еще и не разрешена. А за ней может крыться много интересного. Не исключена возможность, что Тима занимался ею не только из-за любопытства и что тот поход имел отношение к Золотой Бабе. Но зачем Золотая Баба «фотографу»? Непохоже, чтобы она интересовала его с научной точки зрения… Откуда он знает о ней? И не у него ли теперь тетрадь Тимы? Почему он, задав вопрос о Золотой Бабе, затем перестал ею интересоваться и даже избегает встречи с Закожурниковым? Он или не он писал ту записку?
Эти и другие подобные вопросы мы со Стефаном Аристарховичем задавали друг другу, искали ответа на них.
Старенький домик на Набережной стал моим вторым домом, здесь я проводил почти все свои свободные вечера.
Но «фотограф» не появлялся, и нам оставалось только строить предположения.
* * *
Как ни велик мир, а встретиться в нем двум людям, один из которых пусть даже не желает этого, все же, оказывается, возможно. Встретился и «фотограф».
Стефан Аристархович сумел не только поговорить с ним, но и вынудить Суренана новую встречу — в библиотеке.
Мы пришли задолго до назначенного часа. Стефан Аристархович уселся за свой любимый столик и занялся какими-то записями, а я, забравшись в книгохранилище, удобно устроился на переносной лесенке «в облаках», просматривал «Записки УОЛЕ» — эту краеведческую энциклопедию Урала.
Но прошло уже немало времени, а «фотограф» все не появлялся. Постепенно я так увлекся чтением «Записок», что прозевал момент, когда он пришел.
— …Записку с адресом я не отдам, пока вы не отдадите мне тетрадь… хотя бы без денег,— услышал я голос Стефана Аристарховича.
— Видите ли… Как я уже говорил, тетради у меня нет. Но завтра я принесу ее, только дайте записку…— это бубнил фотограф.
— Никаких условий! — отрезал Стефан Аристархович.— Записка и тетрадь переходят из рук в руки.
Наступило молчание. Осторожно, стараясь не скрипнуть ступенькой, я стал слезать с лесенки, чтобы прийти на помощь Стефану Аристарховичу. Но, как на грех, зацепился за что-то хлястиком куртки.
— Покажите записку, что она действительно у вас,— возобновил разговор «фотограф».
— Пожалуйста…
Проклятый хлястик все не отцеплялся.
— Позвольте! Куда?.. — раздался вдруг вопль Стефана Аристарховича.
Я дернулся и с грохотом полетел вместе с лестницей на пол. Из глубины хранилища к месту падения спешила библиотекарша. Когда мы вбежали в читальный зал, Сурена уже не было. Стефан Аристархович в неудобной позе склонился на стол. Голова его лежала на раскрытой тетради. Седая прядь на затылке стала красно-бурой, по шее стекала струйка крови.
Я бросился на улицу. В несколько прыжков преодолел дворик и, вылетев в переулок, увидел, что «фотограф» быстро, очень быстро идет в сторону улицы. Он был уже далеко. Я побежал за ним. Заметив погоню, «фотограф» побежал тоже. Пожалуй, бегать он мог! Но, оглянувшись, запнулся за камень и упал.
Из папки, которую он держал, вывалился ворох бумаг. Стоя на четвереньках, «фотограф» кое-как наскоро запихал их в папку и припустил дальше.
Еще немного, и я догнал бы этого Сурена, но он, успев выбежать на магистральную улицу и чуть не попав под встречную машину — такси с зеленым огоньком,— остановил ее, хлопнул дверцей и был таков.
Скрипя зубами от злости, я решил вернуться. Там, где падал «фотограф», я увидел в глубоко прорытой машинами колее какие-то тетради. Собирая в спешке рассыпанные бумаги, Сурен не заметил этой потери!
В библиотеке ждали скорую помощь: Стефан Аристархович был без сознания.
Утром, отпросившись с работы, я сбегал в больницу и узнал, что рана не опасна, хотя старик еще очень слаб.
Как бы там ни было, в наших руках оказались очень важные документы — бумаги, оброненные «фотографом». Тетради Тимы среди них не было, но я теперь знаю, где искать ее. И потому могу поставить точку.
ТЕТРАДЬ ТРЕТЬЯ
РАЗОБЛАЧЕНИЯ НУТИКА ЛАБКОВСКОГО
Если «Боливар не вынесет двоих», как говаривал АкулаДодсон в рассказе О. Генри, то пусть он не вынесет ни одного.
Если завтра — послезавтра на территории города или его окрестностей будет найден мой хладный труп, то убийца, безусловно уверенный, что останется безнаказанным, получит удар в спину. От покойника. Поскольку рукопись эта попадет, надеюсь, кому следует и поможет разыскать того, за кем числится немало других, не менее интересных для следственных органов дел.
Я что! Я лишь шестерка в колоде этой акулы. Мои грехи нетрудно замолить трех-пятилетним пребыванием в местах не столь отдаленных. Ни одна из моих операций не составит интересного сюжета для детективного романа, если даже переворошить всю мою биографию.
Марочки, содранные тринадцатилетним пацаном со старых бабушкиных писем и принесшие первую лепту в фарфорового слона со щелкой в голове? Разные мелкие перепродажи, в том числе и рыночная афера с «листьями Аполлона», в просторечии именуемыми лавровым листом? Снабжение (конечно, не бесплатное) золотыми рыбками жен композиторов и актеров, которых (я имею в виду рыбок) так и не догадываются продавать дяди из горторга? Это же все семечки по сравнению с деятельностью моего Шефа! Деятельностью, в которую он, хотя бы и боком, втянул меня.
…Он подкараулил меня у входа в Городской сад, откуда я был не совсем вежливо выставлен молодыми людьми с красными повязками на рукавах. Из кабины песочной «Победы» наблюдал за моей перепалкой с дружинниками, а когда увидел, что мне не избежать прогулки в отделение милиции, предложил свои услуги блюстителям порядка. Я забрыкался, но он довольно обстоятельно продемонстрировал знакомство с джиуджитсу и впихнул меня в «Победу».
Однако у отделения мы не остановились, а когда проехали его, он отпустил мою закрученную назад руку, провел по лбу надушенным платочком и, буркнув что-то шоферу, обратился ко мне:
— Я не альтруист, но считаю, что идиоты тоже достойны участия. Вы, милочка, очень любите визиты в милицию? Вас там развлекают, поят коньяком и танцуют перед вами рок-н-ролл?
Я что-то промямлил в ответ, не понимая, в чем дело.
— А вам не кажется, синьор, что избавление от лап этих неловких молодцов не мешало бы спрыснуть? — спросил он, когда машина повернула на улицу Декабристов.— Ваш друг,— а я надеюсь, вы уже убедились, что я вам друг,— едет на аэродром. Там есть скромная харчевня, где можно достать бутерброд с килькой. Ну, и… скажем, бутылочку хорошего «Эмисели». Если пан не возражает, он может сопутствовать мне.
Пан (то есть я) не возражал. Дорога до аэродрома прошла во взаимном прощупывании— кто из нас чего стоит. Знакомство завершилось в ресторане авиавокзала.
На свету я рассмотрел его. Он был того неопределенного возраста, о котором можно только догадываться. Вид его… Я бы не затруднился на месте милиционера, составляя опись его особых примет. Высокий и худощавый, коротко подстриженные седеющие усики. Заметна лысинка. Если бы не легкий восточный акцент, его легко можно было бы принять за русского. Широкое золотое кольцо на руке. Темные глаза, тонкий нос с небольшой горбинкой. Одет в светлый добротный костюм с несколько легкомысленным галстуком. Что еще? Разве только то, что одна бровь казалась выше другой, особенно в минуты, когда нужно было изобразить удивление.
Он не ошибся, предположив во мне делового человека. Ему нужен был свой человек в нашем городе. Прилетать из Москвы он будет раз в месяц и забирать улов, который его агентура по Уралу и Сибири по мере возможности будет доставлять мне.
Он предостерег от сделок на сторону.
— Это карается…— напутствовал он меня.— В случае измены нашему общему делу я не гарантирую ваше душевное спокойствие, сэр. И даже целость вашей жизни.
Мы покончили как джентльмены. Я получил аванс и вышел из ресторана полномочным представителем Шефа.
Дело, предложенное им, было, конечно, опаснее операций с пластинками на «костях» или с перепродажей аквариумных мальков. Однако оно сулило шикарные прибыли.
Раз в месяц Шеф прилетал из Москвы. Мы проводили час-полтора за столиком ресторана, а затем, перед выходом на посадку (у него всегда был заготовлен обратный билет на ближайший самолет) он получал хорошо упакованную тяжелую коробочку и отсчитывал мне определенное количество бумажек.
Иногда этот распорядок несколько нарушался. Иной раз перед тем как зайти в ресторан, он приглашал меня в уборную и, убедившись, что в ней никого нет, хорошо тренированным ударом «обновлял мне икону». Первый раз он этим убедил меня не преувеличивать сведения о весе передаваемой коробочки. Как-то после рекомендовал не подсыпать в благородный металл медных опилок.
Особо значительная трепка мне была задана за то, что я прозевал и чуть не завалил приезжего поставщика.
— Потеря клиентуры, кабаллеро,— это больше, чем потеря хлеба насущного. Это — ваш конец, моя ласточка,— приговаривал он, упражняясь на мне, как на тренировочной груше.
В ресторан после этого мне, конечно, идти было противопоказано. Остался я и без процентов.
Но это бы ничего, стерпеть можно, если бы не последовавшие вскоре события…
* * *
В последнее время домоуправ слишком часто стал вести со мной душеспасительные беседы о пользе труда, намекая на возможную высылку из города.
Я не очень хотел на работу, но и перспектива выселения не улыбалась. Поэтому пришлось задуматься о своей судьбе. Может быть, зачислиться куданибудь в штат, получить спасительный штамп в паспорт и… приходить на работу два раза в месяц, чтобы оставить свой автограф в платежной ведомости? А деньги может получать какой-нибудь добрый дядя, который устроит это семейное счастье.
В поисках подобного места я и бродил как-то по стройуправлениям города— со строителями легче иметь дело, у них, по-моему, безалаберности больше, чем у других.
В одной из таких контор платили зарплату, и потому добраться до начальства было трудновато. Я остановился в глубине полутемного коридора, не без любопытства глядя на незнакомую для меня учрежденческую суету.
Кто-то взлохмаченный, с пуком бумаг в руках, бегал из кабинета в кабинет, ловил кого-то в коридоре, прижимал к стене и яростно доказывал что-то.
Три девчушки в запачканных раствором комбинезонах вышли из кассы, бережно завертывая в платочек деньги.
Какой-то сердитый старикан в потертом бумажном костюме сидел на скамье и о чем-то сосредоточенно думал, рассеянно оглядывая проходящих.
Два пацана плюхнулись рядом с ним на скамью и восторженно потрясали разноцветными ассигнациями. Один из них распихал деньги по карманам своей лыжной куртки. Другой сунул их в тетрадь в самодельном парусиновом переплете и завязал тесемки. Подошел лысый солидный дядя (явно начальство), что-то сказал им, и ребята снова побежали в кассу. А начальник подошел к старику, вежливо поздоровался и, взяв его под руку, увел в кабинет. Скамья опустела. Впрочем, не совсем — на ней остались две книги и тетрадь. Та самая, с деньгами.
Я не сторонник приобретения чужой собственности средствами, преследуемыми статьей 162-й старого уголовного кодекса. Карманники и их коллеги всегда казались мне существами низшего порядка. Но здесь тугрики сами шли в руки.
Словом, тетрадь я взял, а идти к начальству после этого решительно расхотелось.
Мой обратный путь, конечно, отличался от того, коим пользовались все. Я предпочел менее торный и более запутанный. Задами, через щелку в заборе, выбрался на стройплощадку, а с нее—в переулок и зигзагообразным маршрутом — до скверика.
В тетради оказалось пять бумажек очень приятного достоинства. Сама тетрадь привлекала менее. Что может быть в ней интересного? Наверное, какие-нибудь конспекты.
Однако внутри была еще одна тетрадь— нетолстая, в бумажной обложке, на которой стояло имя владелицы: Фаина Крылова. Записи имели даты.
Я сунул дневник за пазуху, завернул деньги в какой-то листок из тетради и положил в задний карман брюк. Теперь следовало избавиться от лишних «вещественных доказательств», этой нелепой тетради в корочках из холстины. В урну она лезть не захотела — горловина была узка, а корочки не сгибались. Тогда я стал вырывать листок за листком и незаметно отправлять в урну.
Вдруг я почувствовал, что на меня кто-то смотрит. Обернувшись, я увидел Ярослава, человека, которого ненавижу больше всего на свете.
Бросив остатки тетради в газон, я скрылся из скверика.
* * *
…Ярослав! Это имя всегда вызывало во мне лютую ненависть. Не могу удержаться, чтобы даже сейчас не умолчать об этом.
Надо заметить, что я всегда жил без друзей, без товарищей. Никто из сверстников не привлекал меня — у нас были слишком разные интересы, слышном разные взгляды на жизнь.
Когда-то мы с Ярославом учились вместе. Еще в первых классах я потянулся к нему — меня привлекало его красивое холеное лицо, его всегда отглаженные костюмчики, его умение вкусно и как-то изящно съесть свой завтрак, его удачливость и успехи во всем, за что он ни брался, его умение быть приветливым со всеми и ни с кем особенно не дружить.
И — встретил презрительное отчуждение, холодное, даже брезгливое пренебрежение. Он третировал меня невниманием, словно я был пустым местом.
Первая наша стычка произошла, когда мы учились в пятом классе. Он уличил меня в том, что я обманул какого-то первоклашку на марках. Увидев этого плачущего в углу коридора салаженка и узнав, в чем дело, Ярослав громко — так, что все слышали — предложил мне возвратить мальчишке марки. Я повернулся, чтобы уйти, но Славка, взяв меня за шиворот, притиснул в угол и тихо, но четко прикрикнул:
— Отдай, скотина! И сейчас же, пока ты жив…
Ну, не стал бы он в самом деле убивать меня, а я все-таки покрылся липким потом, и что-то противно защемило в сердце. Я бросил марки и под насмешливые взгляды столпившихся вокруг ребят пошел в класс.
С этого дня за мной в школе утвердилась кличка Нутик-Меняла.
Почему Нутик? Меня дома так звала только покойная бабушка. Я предпочитал, чтобы меня называли полным именем — Натан, или в крайнем случае так, как я рекомендовался, — Нат. Нат Лабковский.
Из девятого класса меня вышибли в самом начале года. Тоже по его милости. Откуда он узнал, что я даю деньги в долг под залог ценных вещей и, конечно, под проценты—ведь в своей школе я старался избегать этих операций? К этому примешалось дело с лавровым листом, и мне пришлось оставить стезю учения. Я не очень горевал, но ненависть к моему врагу возросла вдвое.
Наконец, третья стычка произошла в Парке культуры и отдыха, около круга, где шли танцульки.
Мне приглянулась одна из двух подружек, с явным интересом наблюдавших за танцами. Золотоволосая, тоненькая, она была очень просто одета и не менее просто причесана, однако живые карие глазки так задорно блестели, так аппетитен был ее вишневый, без следа помады ротик, что я не удержался и пригласил ее на слоу-фокс. Ну, словом, подошел, взял за руку и сказал:
— Пройдемся, крошка!
Она недоуменно посмотрела на меня и, выдернув свою руку из моей, как ни в чем не бывало продолжала следить за танцами. Я взял ее за подбородок и повторил приглашение.
В этот момент откуда-то и появился Ярослав. На глазах у обрадованных девиц и хихикающих пижонов он отхлестал меня по физиономии, вытер руки носовым платком и, бросив мне его в лицо, пропел:
— Уй-ди, скотина! Пока не поздно…
Конечно, я удалился, унося в сердце новую обиду и еще большую ненависть к моему давнему врагу.
Последняя знаменательная встреча — в сквере возле урны. Знаменательная, потому, что, придя домой, я прочитал дневник девчонки и сразу понял: наконец-то можно отомстить этому чистоплюю.
Дневник погибшей туристки с несомненностью свидетельствует о некрасивой роли моего врага в этой трагической истории.
* * *
А листок из тетради, в который я завернул деньги, оказался сюрпризом номер два. На оборотной стороне листка — я вначале не заметил этого — были наспех записаны карандашом несколько строк. Вот они.
«И. П. рассказывал: где-то на Северном Урале жив старик. Наследник трех поколений шаманов. Шаманил еще в двадцатых годах. В его капище должен находиться целый клад — дары богам лет за двести: золото, серебро, меха. Говорили, что там какая-то Золотая Баба, а перед ней — горшок с золотом. В капище никого не пускал. По дороге туда установлены самострелы, капканы, волчьи ямы. У него нет рук — обморожены. У старика должен храниться план троп к горе, на которой есть кварц. Где найти—должен знать краевед Стефан Аристархович Закожурников. Он на пенсии, но в музее знают».
Этим стоит заняться,— подумал я.— Пронести такой лакомый кусочек мимо рта, право же, неразумно. Как это поется? «Рюкзак за плечи—и в поход…» А уж как порекомендовать безрукому шаману раскошелиться — придумаем. Зато овчинка, наверное, стоит выделки. Горшок с золотом! Золотую Бабу, если она действительно золотая, можно будет тоже прихватить вместе с горшком. Тогда никакие шефы мне больше не понадобятся.
Я решил покончить с Шефом, улизнуть из его тенет, где мне было не совсем уютно — ежеминутный страх опасности выматывал нервы.
При очередной встрече я сказал ему, что меня высылают из города как тунеядца.
Шефа передернуло.
— Вы, конечно, покаялись во всех своих грехах, не забыв упомянуть и о нас, грешных? — прошипел он.
Не скрою, меня порадовала его растерянность, его сразу покрывшееся красными пятнами лицо. Желая продлить удовольствие, я не удержался от возможности еще поволновать его.
— Пока нет. Для воспитательного разговора в соответствующих инстанциях меня вызывают завтра.
Шеф напряженно о чем-то раздумывал. Затем, успокоившись, снова перешел на свой обычный говорок:
— Ну, что ж! Как говорится, ни пуха, ни пера! Желаю успехов. Рассчитываю, что мы еще встретимся. Не так ли, маэстро? Впрочем, мне тоже пора на покой. Сегодня прощаюсь с седым Уралом. Уеду на Кавказ выращивать розы и разводить кур. Ответственные работники золотого фронта тоже имеют право на отдых. А пока — адью!
И он ушел к самолету, помахав мне на прощанье. Но сердце у меня защемило. Что-то уж очень быстро он смылся. Наверное задумал что-то недоброе. А что, если он, подумав о моем возможном предательстве, решит «убрать» меня? Впрочем, — он уже улетел, и какой смысл ему возвращаться? Ведь он не подозревает, что мне удалось узнать его настоящие имя и фамилию, а также и московский адрес (я подсмотрел это однажды в гостинице аэропорта, когда трассу из-за погоды закрыли до утра, и Шефу пришлось заночевать).
А пока я пошел искать Закожурникова.
Собственно говоря, искать его было нечего — он сидел в библиотеке, уткнув нос в какие-то пыльные фолианты. Оказалось, это тот самый старикан, который тогда в Стройуправлении был на скамье у тетрадей. К счастью, он тогда не видел меня.
Я назвался Суреном, и наша милая беседа кончилась тем, что заветный адрес был в моих руках. Правда, чтоб размягчить сердце старца, пришлось разыграть маленькую комедию, поснимав его на незаряженный аппарат.
Больше краевед мне был не нужен, так же, как его приглашение встретиться еще раз, чтобы выслушать какие-то легенды о Золотой Бабе.
* * *
И все же мы встретились.
Он задержал меня в скверике на Набережной, когда я, разыгрывая влюбленного, поджидал своего нового клиента. Я узнал недавно, что одна дама желает обратить в благородный металл свои сверхплановые доходы от махинаций с пивом. Узнал даже количество металла, потребное ей для первого раза. А в последние месяцы я таки наловчился скрывать от Шефа истинную цифру поступлений «крупки» и кругленьких «желтяков» от его уральской агентуры и находил способы сбывать разницу налево. Пивная дама была бы одной из надежных клиенток.
Улизнуть от старика мне не удалось. Он цепко впился в мою пуговицу и довел свои излияния до конца. И слава Аллаху! Иначе я не узнал бы, что тогда, при первой беседе, оставил в его руках свой листок с памяткой, а главное — старик, оказывается, перепутал адрес Золотой Бабы. Придется еще раз идти в библиотеку.
Расставшись со стариком, я направился к Толстухе, нетерпеливо прохаживавшейся вдоль решетки Набережной.
Через пять минут операция была закончена. Пряча куда-то за ворот пакетик с десятью золотыми пятерками, тумба игриво пролепетала:
— Теперь я верю в солидность вашей фирмы.
— Ваш слуга…— пробормотал я.
— Тогда знаете что… Не могли бы вы завтра доставить мне коробочку крупки? Не гречневой, конечно, а скорее грешной…— Дама захихикала.
— Сколько?
— О, я клиентка солидная. Могла бы, взять сразу на хорошую кашу — с полкило.
Полкило! Я оторопел. Шутит она, что ли! Это же в самом деле не гречневая крупа…
— М-м…— замялся я.
— Плачу сразу же. Наличными. По высшей ставке, — подогревала она меня.— Хочу уезжать в другие края, и, сами понимаете, имущество нужно надежное и транспортабельное.
«А что, — подумал я, — хотя у меня и нет такого количества, но я его могу сделать. Кусок медного подсвечника и напильник… Едва ли эта пивная торговка принесет с собой пузырек с кислотой для проверки. А потом ищи ветра в поле. Зато какая сумма в руках! О такой мне и не мечталось…» И я ответил:
— Будет сделано.
— Ну, вот и хорошо,— обрадовалась дама и засобиралась.— Завтра в десять вечера… Раньше я не могу, сдаю смену. Но прошу вас, не здесь, Я женщина нервная…
— Где?
— Поближе к моему дому. Это, правда, за Парком культуры и отдыха, но зато спокойнее.
Мы условились, и она, подав мне руку, затянутую готовой лопнуть перчаткой, поплыла к переулку. Естественно, я направился в другую сторону.
Однако мной сразу же овладело беспокойство. «Что-то тут не так,— думал я.— Подозрительно крупный заказ… Позднее время свидания… Глухой район…»
Оглянувшись и отметив, что Толстуха уже скрылась в переулке, я круто повернулся и бегом направился следом.
В конце переулка в сторону улицы уходила песочная «Победа». Песочная! Как та, на которой когда-то подобрал меня Шеф у городского сада.
Эх, если бы такси! Увы, когда нужно, их никогда нет. Однако шофер, дремавший в «Москвиче» у подъезда какого-то института, согласился «прокатиться по городу» в ответ на обещание «не обидеть».
Нам удалось «сесть на хвост» песочной «Победе», и я, делая вид, что обозреваю незнакомый город, заказывал повороты, повторяя путь «Победы».
Как ни странно, машина вначале прошла… прямо к моему дому. Замедлив около него на некоторое время ход, она рванулась и пошла в сторону парка.
У меня засосало под ложечкой. Что ей нужно было у нашего дома? Древнее одноэтажное частное владение на отшибе грязной площади, окруженное густыми кустиками акации…
«Победа» затормозила у парка. Я остановил «Москвича» несколько в отдалении, восхищаясь вслух неуклюжей аркадой главного входа, но не спуская глаз с «Победы» .
Открылась дверь. Из «Победы» вместе с толстухой вышел… Шеф.
Так он здесь?! А как же Кавказ и розы?
Шеф улыбнулся, изредка рубя воздух рукой, что-то доказывая вылезшему из машины третьему спутнику — здоровенному верзиле, с которым мне не хотелось бы встретиться наедине ни в десять вечера, ни в десять утра.
Я погнал «Москвича» обратно. Все ясно. Они хотят заманить меня в ловушку.
Но ведь я могу не прийти на свидание! Я не кролик, чтобы лезть в пасть удаву…
А осмотр моего дома? Это что — любознательность или рекогносцировка? Да, пожалуй, Шеф достанет меня своими холеными руками даже в постели.
Я все же пришел домой. Завернувшись в бабушкин изъеденный молью салоп, я завалился посреди старого хлама в сараюшку, чутко прислушиваясь к каждому шороху на дворе.
Ночь прошла спокойно. Утром я осмелел. Решение было принято еще до того, как я выбрался из своего ночного убежища. Мне оставалось немного — уложить чемоданчик, сдать его в камеру хранения на вокзале, оставить дома записку, что уезжаю на юг, подкинуть кому-нибудь тетрадь Фаины с адресом Ярослава и — отправиться в гости к Золотой Бабе.
Но адрес! Адрес этой Золотой Карги остался невыясненным. Я должен вырвать его у старика. Если не вырву, мне некуда ехать. И незачем. Мне остается смиренно ждать, когда Шеф дотянется до меня.
Итак, или я вырву адрес и благополучно выскользну из уготованной мне петли, сожгу эти записки… или читайте их, гражданин следователь. Вы найдете записки в тайнике. Адрес его, как и адреса действующих лиц—Шефа, Толстухи и Верзилы, а также перечень их уголовно наказуемых деяний, будет храниться на главпочтамте в письме до востребования… На мое имя. Да, на мое. Если я останусь жив, никто, кроме меня, не получит письмо. Если нет, то за истечением срока хранения оно придет по обратному адресу, указанному на конверте. А это адрес одного из служителей Немезиды, богини правосудия.
ТЕТРАДЬ ЧЕТВЕРТАЯ
ХРОНИКА ОДНОГО ДНЯ ФАИНЫ КРЫЛОВОЙ
12 февраля. 10 часов.
Как томительно тянется время! Если бы не усик секундной стрелки, деловито ощупывающий циферблат, можно было бы подумать, что часы стоят.
Чтобы хоть как-то скоротать и отвлечься, взялась за карандаш.
Тимка, дорогой! Только сейчас я поняла, как бесконечно дорог ты мне. Вот ты ушел, тебе грозит опасность, и я уже ни о чем другом не могу думать, не могу ничего делать. Не могу, не могу…
Ребята сидят у порога. Нахохленные, как вороны после дождя, и Петро, и Василек, и даже Саша-неунывака. Он хотя и насвистывает что-то, но «художественный свист» сегодня ему явно не удается.
И надо же было случиться такому, когда все трудное осталось уже позади, когда лишь два перехода отдаляли нас от конца маршрута, когда все прошло так успешно.
К этому походу Тима тщательно готовился сам и готовил нас, контролируя каждую мелочь со свойственной ему основательностью.
Стоит вспомнить, как он доказывал чиновникам от туризма, что зачетные походы высшей категории трудности не только можно, но и нужно проводить не в Забайкалье, на Алтае или на Памире, а на Урале. Он говорил, что Северному Уралу предстоит в скором времени стать ареной больших преобразовательных работ и что туристы (между прочим, он не любил этого слова и все искал замену ему) обязаны внести в них свой вклад — проторить пути к неизведанным, труднодоступным местам. Что турист должен быть не экскурсантом-потребителем, заботящимся только о личных удовольствиях, получаемых в путешествии, а пионером-созидателем, человеком дела и долга.
— Туризм — отдых?! — негодовал он.— Кто придумал такую скользкую формулировку, позволяющую некоторым толковать туризм как безделье? Туризм — это дело, при котором отдыхаешь. Лев Толстой отдыхал за шитьем сапог. Петр Первый — за токарным станком. Почему отдых — это обязательно безделье? При коммунизме будут найдены такие формы труда, которые будут и отдыхом!
Он не очень убедил туристское начальство критикой формулировки, но своего добился: поход разрешили.
Тогда он обегал (и заставил обегать нас) десятки институтов и учреждений, собирая «заказы», выясняя, где нужнее разведать дороги, где какие собрать сведения и образцы, что сделать на месте.
Составляя маршрут, мы словно проходили семинар по ураловедению: Тимофей тащил книгу за книгой и заставлял нас изучать и историю мест, где нам предстоит пройти, и географию и геологию, и флору, и фауну, и все-все! Сам он это знал дотошно.
Мы перечертили от руки все карты— так лучше познакомишься с каждым квадратным сантиметром ее, — говорил Тима.
Мы отказались от стандартного, рекомендуемого инструкциями набора снаряжения, одежды, вещей, запасов,—все было критически обдумано применительно к данным условиям, многое переделано, сконструировано заново.
Он так заботился о нашем здоровье и физической подготовке, даже о нервах, будто готовил нас к побитию мирового рекорда. И всего придирчивее он был ко мне, опасаясь, что поход будет мне не по силам. Я лезла из кожи вон, чтоб доказать ему обратное и, кажется, убедила.
— Такие трудные переходы — не для девиц. Для них это ненужная перегрузка. Но, поскольку остальные ребята голосуют за тебя… я рад, что ты пойдешь с нами, — сказал он.
Короче — поход готовил Тимофей, И этим все сказано.
Зато и удался поход на славу. Представляю, сколько восхищения вызовут наш отчетный доклад и выставка!.. Впрочем, Тима сейчас осудил бы меня — он так не любит бахвалиться, да еще раньше времени.
Но полезного мы сделали много. Я уверена, что многое-многое пригодится тем, кто будет осваивать эти края — и изыскателям железных дорог, и геологам, и биологам, и лесовикам, и гидротехникам… Тьфу! Опять «я»… Нет, мне, наверное, никогда не стать такой, как Тима, даже наполовину.
И вот надо же! Осталось два последних нетрудных перехода—и мы у пункта, откуда добраться до дому уже совсем несложно. А там — «кричали женщины «ура» и в воздух чепчики бросали»… Но вместо этого непредвиденная задержка, нарушение графика (чего не случалось за весь поход, несмотря на трудности) и опасная отлучка Тимофея.
Скорей бы вечер (Тима раньше не придет), скорей бы он возвратился!
И подумать только, что все .началось с…
12 февраля. 11 ч. 15 м.
Саша просит есть. Говорит, что «массы проголодались». Но, хотя сегодня дежурю по «пищеблоку» я, он не дал мне готовить обед, забрал продукты и ушел мудрить с ними. «Я еще в детстве читал творения классиков кулинарии, включая Елену Молоховец!» — и пытается создать из крупы и тушонки какие-то замысловатые «беф-кру-ля-ля», которые даже сам не всегда решается попробовать первым. Намудрит, наверное, и сегодня… Ну, да мне сегодня не до еды.
Все началось с картошки.
Вчерашнее утро застало нас в селении, последнем перед конечным пунктом похода. Предстояло двадцатикилометровым броском успеть добраться засветло до избушки, где и устроить ночевку.
После завтрака Тимофей ушел к какому-то старому охотнику расспросить о дорогах и тропках, ребята «соображали насчет пожевать», а мне… мне захотелось картошки. У хозяев, где мы остановились, лишней не было, и я пошла купить, поискать ее в остальных семи домиках этого миниатюрного, заброшенного в далекой тайге поселочка.
Мне повезло. В первом же домике, стоящем несколько на отшибе, картошка нашлась. Хозяйку, широкоскулую пермячку, я встретила в дверях уже одетую— она собралась уходить. Но картошки продала.
— И что ты в эку даль, голубушка, поплелась?— жалостливо спросила меня хозяйка, когда я рассчиталась с ней.
Я не успела ответить—на крыльце послышалось, как кто-то околачивает ноги от снега, и затем в избу вошел парень, таща за собой рюкзак.
— День добрый!—приветствовал он нас.— Можно у вас, хозяюшка, остановиться? Я вижу, здесь уже есть представители туристского племени…
— Они не у меня, они у Марьи,— пропела хозяйка своим северным говорком.— Садись, гостем будешь. А я пойду ино. Поскучайте тут…
Парень забросил рюкзак на лавку и, сняв шапку, уселся.
Я узнала его. И покраснела. Это был Слава.
…Мы познакомились летом в парке, когда ко мне у танцплощадки пристал какой-то полупьяный чернявый нахал. Я, вероятно, сумела бы ответить ему сама, но подошел незнакомый ни мне, ни Светке (я была с ней) парень и, надавав чернявому оплеух, прогнал его. Видя, что мы собираемся уходить, и что мы здесь одни, наш «спаситель» предложил проводить нас. Мне очень не хотелось этого, но Светка дергала меня за рукав, давая понять, что надо согласиться.
Это был герой ее плана. Высокий, светловолосый, с правильными — я бы сказала породистыми — чертами лица. Холодноватый, чуть насмешливый взгляд. Очень вежлив и предупредителен, очень умеет носить костюм.
— Киношник! — шепнула мне Светка. В ее понимании все красивые мужчины — киноактеры.
Происшествие было тоже в ее вкусе,— я чувствовала, что она трепещет от восхищения.
— Вы любите танцевать? — спросил Ярослав (так звали нашего знакомого), когда мы вышли из парка. Надо же было с чего-то начинать разговор!
— Да, очень! — успела предупредить меня Светка.
— Я тоже,— сказал Ярослав.— Хотя, признаться, танцую редко. Танцы развивают грацию, чувство ритма. Это красиво. И потом—это естественная потребность человека. Вспомните, какую огромную историю имеет танец. Наши древние предки устраивали пляски над убитым мамонтом, а позднее танцем выражали свою благодарность богам. Не так ли?
Я грустно смолчала. Его слова напомнили мне недавний разговор с Тимофеем. Я тоже любила попрыгать на институтских танцульках, забегала иногда и в парк. Но Тимку вытащить на них не было никакой возможности. Я говорила ему:
— Почему ты не танцуешь? Танцы развивают грацию.
— Я занимаюсь гимнастикой. Это дает не меньше.
— Но это же давняя человеческая традиция, даже больше чем традиция! — не сдавалась я.
— Я не следую рабски всем древним традициям.
— Танцы — отдых.
— Хорош отдых! За десять минут затрачиваешь энергию, потребную на то, чтобы расколоть несколько кубометров дров. Вот и коли дрова — и отдых и польза. И туфли целы.
Его не переубедишь. Но на танцах я стала появляться реже.
— Приходите ко мне в день рождения, потанцуем. До упаду!—это Светка пошла в атаку,—У меня ровно через неделю, в субботу. Придете?
— С удовольствием, — поклонился Ярослав и обратился ко мне:.— А когда у вась день рождения? Скоро?
— У нее не скоро, у нее зимой, двенадцатого февраля, — тараторила Светка, как будто это было важно.
Мы дошли до угла, где Светке нужно было идти налево (она жила двумя кварталами дальше), а мне направо, на трамвай. Светка двинулась направо.
— Вам на трамвай? — спросил ее Ярослав и легко прикоснулся к моему локтю, давая понять, что хочет взять под руку. Светка изумленно уставилась на меня, готовая заплакать.
— Нет, это мне на трамвай! До свидания!— крикнула я и побежала к остановке.
Трамвая не было, и, прождав минуты три, я пошла напрямик, в надежде перехватить его на конечной остановке. Но там, у остановки, стоял Ярослав. Когда он успел?! Я повернула назад…
Давно уже забыла я о той встрече, но месяца два назад мы встретились Снова. В трамвае. Я прошла вперед, села на свободное место у окна и стала рыться в сумочке.
— Не беспокойтесь, я взял,—послышалось сзади.
Это был Ярослав.
Я пробормотала что-то вроде «спасибо» и замолчала. Он стоял сзади и тоже молчал. Только когда трамвай остановился у рекламного щита, он вгляделся в афиши и сообщил:
— В «Урале» возобновляют «Без вины виноватые». Какой чудесный фильм!
— Да! — вырвалось у меня. Я тоже страшно любила эту картину.— А какова там Тарасова! По-моему, это лучшая ее роль в кино.
— Ну, это едва ли верно, — мягко возразил он.— А Катерина в «Грозе», а другая Катерина в «Петре», ну, наконец, Анна Каренина?
— Все же в Отрадиной она лучше…
— Знаете что,— предложил он неожиданно,— давайте сходим на «Без вины…» Я давно не видел ее и, может быть, тоже приду теперь к вашему мнению. Вот и билеты, сегодня в девять пятнадцать.
Смотрите, у него и билеты!
— Нет, нет…— замялась я.— Я не могу. У меня сегодня…
— Но не день же рождения? Кстати, я не забыл, что двенадцатое февраля — ваш день.
Я молчала.
— Тогда вот что.— Ярослав порвал билеты и выкинул их в угол.— Завтра — на этот же сеанс. Идет?
— Идет…— чуть слышно сказала я и пошла к выходуприближалась какаято остановка.
Ох, и ругала я себя по дороге домой (я сошла остановкой раньше). Как вырвалось у меня это «идет»? Ведь он будет ждать. А я… конечно, я не пойду.
12 февраля. 12 ч. 05 м.
Скоро начнет темнеть. Почти час стояла на пригорке и до рези в глазах всматривалась в горизонт, в зубчатую вершину той горы, как будто на таком расстоянии можно увидеть человека.
Скорее бы! Буду пока писать — всетаки отвлекаешься…
… На «свидание» я тогда не пошла. И хорошо сделала. Больше мы не встречались. Хотя иногда мне казалось, будто я встречаю его взгляд то в фойе театра, то на институтском вечере, то на улице в толпе. Но, может быть, это только казалось.
А вот теперь он здесь.
— Очень рад встрече с вами, — сказал он просто и, по-моему, даже с сожалением.
— А как вы оказались здесь? — спросила я, оправившись от смущения.
— Иду штурмовать одну вершинку. Давно не бродяжил. Взял небольшой отпуск и вот здесь.
— Какую вершинку?
— Да вот….— он кивнул головой в окно.— Говорят, что ее зовут Шаманихой, хотя на карге этого имени нет. На нее, кажется, никто еще не подымался.
— Один? — удивилась я.
— Один.
Мы помолчали. Я стала надевать рукавички.
— А вы? — спросил, наконец, он словно для того, чтобы остановить меня.
— А мы уже домой, — и чуть не улыбнулась, увидев, как вытянулось его лицо.
— Вы уже были там… на Шаманихе? — спросил он обеспокоенно.
Мне уже хотелось смеяться—ну что его так беспокоит это?
— Нет, но будем, — соврала я.
— Ах, вот как! — как-то насильно улыбнулся он.— Значит, соперники? Ну, я вас, пожалуй, опережу. Я не люблю быть вторым. Кстати… я не забыл: завтра ваш день рождения. И я посвящу это восхождение вам, как первооткрыватель, могу назвать вершину вашим именем и оставить об этом записку в банке. Гора Фаины! Фаина гора!
Я вспыхнула:
— Идти на гору вы можете, когда хотите, только, пожалуйста, не путайте сюда меня!
— Ну вот, вы уж и рассердились. А зачем?
Мне показалось, что я и вправду зря погорячилась. Грубить, конечно, незачем. И уже мягче я сказала:
— Пожалуйста, не делайте этого. Мне будет неприятно. К тому же, вы не успеете отдохнуть перед трудным восхождением — позади у вас была такая дорога. И еще — надо подготовиться: разведать подходы, порасспросить людей. Нельзя же так поспешно, недаром на эту вершину никто не ходит.
— Ну, это все выполнимо. А коль не хотите, чтоб гора звалась вашим именем, я назову ее иначе—гора Рождения.
Я пожала плечами. Он между тем о чем-то думал. И, когда я взялась за скобку двери, встал мне навстречу:
— Однако, позвольте мне все же подарить вам что-нибудь ко дню рождения. Вот хотя бы это…— И он достал из рюкзака компас. Точь-в-точь такой, как у нашего Петра,— наручный. Красивый, удобный, со светящейся стрелкой.
— Нет, что вы, не нужно, — испугалась я.— Да и как же вы сами обойдетесь?
— У меня есть другой. Вот…—и он показал руку.— А это заветный. Он прошел со мной много тысяч километров в разных краях. И стал уже моим талисманом. На нем—даты самых важных и результативных моих походов. Возьмите, пожалуйста!
— Нет, нет! Ни в коем случае. Прощайте!— И я побежала к двери. Он догнал меня и сунул компас в мой карман.
— Возьмите, прошу вас!
Я убежала.
12 февраля. 13 ч. 10 м.
Время, время! Стрелки—как примерзли… Ребята поели и легли в углу. Василек включил свой карманный приемник, и все слушают детскую передачу. Я есть не могу. Сашин «беф» стынет в котелке.
… Как было дальше?
Вернувшись, я так и не смогла выбрать момент, чтобы рассказать о встрече Тиме или ребятам. Компас жег мне карман. Но и выбросить его я почему-то не могла.
Пообедав и отдохнув, мы вышли в путь и через несколько часов были в лесной избушке — там, где я пишу сейчас это.
Дорога выдалась нелегкой. Вьюжило, снежные вихорьки, неожиданно бросаясь в лицо, ломали ритм хода, стесняли дыхание. Порядочно сил отнял и подъем, хотя и пологий, но затяжной, — на водораздел двух речушек, вытекавших из отрогов Шаманихи. Едва успели запасти дров, приготовить чай и разогреть тушонку, как все начали клевать носами. Тимофей развернул было карту и приготовился рассказать что-то интересное:
— А у меня сюрприз…— но, оглядев усталые физиономии ребят, только улыбнулся.
«Военный совет» решили перенести на утро.
— Тем более, что завтра у нас будут новорожденные, — заявил больше всех любивший поспать Василек. Этакая высокая костистая орясина, а спит, как сурок!
Несмотря на усталость, я долго не могла уснуть и ворочалась в своем спальном мешке.
Да, завтра я — «новорожденная». Как я любила всегда этот день! Задолго начинала ждать его, хотя в общем-то ничем особенным он не отличался: мама стряпала мой любимый пирог с картошкой, отец перед тем, как сесть обедать, доставал из кармана скромный подарок, потом выпивал стопку водки и, крякнув, трепал меня по щеке:
— Расти большая, доча! По возможности умная.
Это повторялось каждый год, но каждый раз я счастливо улыбалась — и маленькая, и большая — и говорила отцу: «Спасибо, папа».
Дедушка свой подарок обязательно ставил у кровати, так, чтобы, открыв утром глаза, непременно увидела его первым. Обычно это была какая-нибудь самоделка— маленький, искусно сплетенный лапоток, забавный человек из шишек и проволоки, корзиночка-плетенка из ивняка… А сам сидит в другой комнате и смотрит в открытую дверь — какое впечатление произведет подарок… Милый усатый мой дед!
Нынче я первый год встречаю день рождения не дома: обычно, отпросившись в институте, обязательно удирала на день в Тагил, на родную Тальянку — такую милую сердцу старенькую рабочую окраину.
А нынче — вот здесь, в лесу. Что ж, уже выросла… Двадцать три года — это много или мало? Очень мало, если вспомнить, что я еще ничего примечательного не успела сделать. Очень много, если вспомнить, что только учишься целых пятнадцать лет!
По случаю «торжества» завтра решено полдня посвятить отдыху — мы все равно идем с опережением графика. Ребята о чем-то шушукались сегодня — чую, что готовят «суприз». Саша, наверное, прочтет стихи. Он рад всякому поводу, чтобы сочинить эпиграмму, шуточную поэму, а то и целое либретто оперы или киносценарий, героями которых сделает всех ребят по группе. Каждому достается «по серьгам». Не всегда остроумно, но всегда трогательно.
А Тимофей? Впрочем, у него столько забот… Да и не любит он «сентиментов». А все-таки больше всего мне хотелось бы получить что-нибудь именно от него…
… Пятый год как мы знакомы. Вначале он показался мне строгим и скучным. Когда я вставала на учет (он был комсоргом), то, записывая мое имя, он переспросил:
— Фаина? Из Тагила, значит?
— Откуда вы знаете? — удивилась я.
— В Тагиле каждая десятая женщина— Фаина. Старинное кержацкое имя… Красивое имя, между прочим.
— А я не кержачка, — обиделась я.— А Тимофеи—-все комсорги и все из Свердловска? Неинтересное имя, между прочим.
— Нет, не все, — засмеялся он. Но, полистав комсомольский билет, строго добавил: — А взносы за два месяца не уплачены. Нехорошо.
Я стояла сбоку, и он не видел, как я показала ему язык.
Потом мне попало от него на собрании из-за «хвоста» по математике. Но из-за «хвоста» же мы и подружились — именно он, отдавая мне все свое свободное время, не только помог сдать зачет, но и заставил полюбить математику.
За его напускной строгостью таилась добрая и чуткая душа. Да, он был чужд «сентиментов» — очень нелегко сложилась его жизнь. Дети всех времен и всех народов играли «в войну». А он был из того поколения, которое в свои 10—12 лет не играло в войну, а рвалось на фронт. Да, он был тверд в своих мнениях и решениях, но не из упрямства, а из прочного сознания своей правоты.
В нашей дружбе с ним не было ничего от «ухаживания», от «увлечения». Мы никогда не гуляли с ним в пустынных аллеях. Даже в кино мы ходили только вместе с ребятами, и никогда — вдвоем.
Мы просто дружили. Нас звали «Тимофая», соединив два имени в одно. Может быть, иногда подтрунивали над нами. Но мы не сердились—нам-то что, совесть наша чиста.
Правда, случалось, Тимка смущался. Однажды в походе я свалилась в грязь и сильно ушибла руку. На привале он незаметно для других выстирал мне куртку. А когда я удивленно и благодарно воззрилась на него, он, покраснев, пробурчал:
— Не обращай внимания. Я дома всегда сам стираю и мою полы. Так и отец делал. Это не женское дело. Стирка и мытье полов — тяжелая работа.
Но чего же тогда смущаться?
В походе он никогда не выделял меня среди других. Ласковый взгляд его можно было поймать только случайно.
Мы никогда не «разбирались» в своих чувствах. Ничего не говорили о них. Мы просто дружили. Но где кончается дружба и начинается что-то другое?.. Может быть, это и есть «что-то другое»? Может, именно это и есть компас жизни?
Компас! Я с отвращением вспомнила о том, что лежал в моем кармане. Мысль, что я так и не сумела рассказать о встрече, мучила и угнетала меня. И когда все же уснула, то и во сне мне виделся компас, который сам бежал от меня по снежной целине, мигая фосфорной стрелкой. А где-то впереди, невидимый, шел Ярослав и кричал: «Я первый! Я первый!..» Я силилась остановиться и не идти за компасом, но ветер гнал в спину и, сопротивляясь ему, я стонала от бессилия.
Проснулась словно от толчка. 8 окне было уже светло. Тимофей сидел у окна, опершись на локоть, и пристально смотрел на меня.
— Ты что? — спросила я его испуганно.
— Ты что-то кричала и металась. Видела нехорошее что-нибудь? Ну,’—спи — ты сегодня, Фая, новорожденная, тебе можно.
Но я уже наполовину вылезла из мешка и сидела, сжав руки на груди.
— А где ребята?
— Ушли за дровами. Скоро придут. А это тебе от меня, — он протянул мне человечка, искусно сделанного из шишек и прутиков. Расти большая…
Я закусила губу, чтоб не разреветься.
— Тима,— сказала я тихо.— Я забыла… не успела… Нет, не сказала тебе…
— Ну, скажешь потом.
— Нет-нет!—заговорила я торопливо, волнуясь.— Я должна сказать сейчас. Это нехорошо, что не сказала тебе раньше. Ты выслушай и пойми…
Тимофей не шевельнулся, хотя глаза его посерьезнели:
— Скажи сейчас, если важно.
— Слушай… Вчера в селении я видела Мальцева. Ты знаешь его?
— Знаю. Слыхал. Первооткрывательодиночка. Охотник за славой. И что же?
— Он подарил мне компас… Сунул в карман. Вот он.
Тимофей повертел в руках компас:
— Красивая безделушка, но бесполезная. Видишь, стрелка не стальная, а возможно золотая.
Стрелка, действительно, беспорядочно бегала по картушке.
— И что же? — спросил Тимофей снова, положив компас на окно.
— Ты знаешь… Он сегодня идет на Шаманиху. В день моего рождения. Он хотел назвать ее моим именем, — выдавливала я из себя слова.— Ты не думай, пожалуйста, что я…
— На какую Шаманиху? Причем тут день рождения? — встревоженно спросил Тима.— Что за черт!—выругался он и встал.
Я не отвечала. Тимофей молчал, и глаза его наливались тревогой. К утру в избушке выстыло, и я видимо поэтому мелко дрожала.
— Вот что…— начал он после длинной паузы.— Надо собрать «военный совет».
12 февраля. 16 ч. 00 м.
Ракета! Наконец-то!!
Значит, он прошел опасный участок пути и вышел к Шаманихе. Теперь он дождется Ярослава, предупредит его об опасности и, подав красную ракету, вернется. Обратный путь не страшен — он пойдет по своей лыжне.
Ребята, вдоволь набесившись от радости, занялись делами — Василек и Саша пошли готовить дрова на ночь, а Петро, настроив приемник, чинит рюкзак и слушает концерт по заявкам передовых доярок.
Я успокоилась, душа не болит. Но надо же чем-то заняться, чтобы по-телячьи не запрыгать от радости, не орать песни, не расцеловать чумазого, сосредоточенного Петра, склонившегося над своим видавшим виды рюкзаком. Буду опять писать.
…— Надо собрать «военный совет» — сказал Тима и встал.
«Члены военного совета» явились немедля, по первому оклику. Они украшали «в честь новорожденной» елочку, растущую около избушки. Войдя, они выстроились у двери и хором начали читать стихотворное приветствие:
Фая Крылова, Честное слово…
Однако, видя наши совсем не праздничные физиономии, в нерешительности остановились.
— Ребята, создалось чрезвычайное положение…— сказал Тимофей глухо.
Избегая смотреть на меня и пощипывая мочку уха (его «пунктик», когда он был взволнован), он поведал историю, которая в другое время показалась бы увлекательной, а сегодня была страшной.
Вчера в селении от старого охотника он узнал «тайну» Шаманихи.
Уже несколько веков гора считалась у манси священной. На ней было капище какого-то древнего бога. Капище охраняли жрецы, никого не пуская туда. Шаманиху окружали непроходимое болото и густая буреломная тайга. Только тремя тропами можно было пробраться к горе. Но все их жрецы «заминировали» — наставили самострелы, капканы, ловушки, волчьи ямы. Шаг вправо, шаг влево от тропы грозил гибелью. Ни один человек, осмелившийся нарушить запрет, не возвратился живым. Не возвратился, в частности, и топограф, лет шестьдесят назад задумавший установить там геодезический знак. Та же судьба постигла в 1920-х годах и молодого заготовителя пушнины, комсомольца, решившего «покончить с религиозным опиумом» и водрузить на вершине красный флаг. Но — странное дело—комсомольца видели уже возвращавшимся, а до дому он не дошел.
Тайну троп жрецы передавали из поколения в поколение. Знать ее мог только один человек. Чувствуя приближение смерти, он передавал ее другому, давно намеченному и заранее подготовленному человеку. Говорят, что план троп и ловушек был нанесен на бересте и хранился у жреца.
В капище за несколько веков должны были скопиться огромные богатства: археологическое серебро, драгоценные меха, золото — в монетах и в изделиях, сотни маленьких и больших идолов — деревянных, медных, серебряных, каменных. Говорят, что там хранилась какая-то Золотая Баба. Шаман ежегодно ездил собирать дань с соплеменников, вымогая меха, драгоценности, оленей. Возил с собой этого идола и за целование его взимал дань.
Последний хранитель капища шаманил еще в двадцатых годах. Шел слух, что, собирая дары, он тайно спекулировал золотом и мехами, меняя все это на водку. С его именем связывали убийство комсомольца, задумавшего развеять «религиозный дурман» вокруг Шаманихи. Но на другой день шамана самого нашли полумертвым, с обмороженными руками. Начиналась гангрена. Врача не было на сотни верст вокруг. Пришлось ампутировать руки простой пилой. Старик чуть тронулся, но остался жив. Однако, шаманить бросил — что будешь делать без рук? Живет и сейчас где-то в этой округе под присмотром старухи дочери.
Историю Золотой Бабы я знала. Тимка дал мне свою тетрадь, куда заносил записи об этом идоле. За время похода, на привалах, я не раз перелистывала ее. Да она и сейчас со мной — толстая тетрадь в самодельном переплете с ботиночными шнурками вместо завязок. Я ее использую в качестве пюпитра при письме.
— Шаманиха интересна для нас отнюдь не Золотой Бабой,— продолжал Тима.— Еще в городе я встретился с молодым геологом Петровым и записал от него рассказ о прекрасном штуфе горного хрусталя, несомненно кварца, хранившимся у его деда-геолога. Этот штуф взят некогда с Шаманихи. Находка месторождения таких «красавцев» имела бы огромное значение. Вчера я случайно, подняв половицу, обнаружил под полом избушки тайник, а в нем…
Ребята завопили от радости, когда Тимофей достал из рюкзака свернутый в трубку кусок бересты.
Тимка остановил их.
— Это все хорошо. Будущим летом мы обязательно пойдем на Шаманиху, обстоятельно подготовившись к походу. А сейчас… Сейчас создалось чрезвычайное положение, — продолжал он тихо и ровно, почти не волнуясь.— Сегодня утром на эту гору вышел человек. Он не знает «тайны» Шаманихи. И неизбежно погибнет.
—Какого рожна ему надо там, если прется в воду, не узнав броду! — заорал экспансивный Саша.
— Это другой вопрос. Но когда человеку грозит опасность, мы не можем пройти мимо. Не имеем права.
— Кто он? — спросил Петр, любивший всегда ставить — точки над «Ь>.
— Мальцев Ярослав.
Тут ребята вскинулись. Особенно Василек:
— Этого «первооткрывателя»?! Ну его к поросятам! Подумаешь, гордый одиночка. Всегда ходит только один. За славой, за эффектом гонится…
— Прошлым летом в Забайкалье ребята нашли на вершине записку, — прервал его Саша.— «Посвящаю это первовосхождение Ей. Ярослав Мальцев». А вершинка-то плевая, на нее, наверное, десятки человек до него восходили.
Я похолодела. Тимофей насупился, и уши его заалели.
— Так ведь ему все равно ничем не поможешь, — обрадованно вмешался Петро.— Если он вышел сегодня утром, то мы предупредить его никак не успеем.
— Успеем, — сказал Тимофей. — Я пойду наперерез ему. Он наверняка пойдет по руслу речки, текущей от Шаманихи к селению. Здесь ему опасность не грозит. А вот когда он свернет сюда,— и он ткнул в карту,— тут может попасть под целую серию ловушек. Здесь я его и перехвачу. Если сейчас выйти…
Ребята снова загалдели:
— К лешему! Рисковать жизнью ради этого пижона! Да на кой ляд он нужен?
— Сам запутался, пусть сам и выпутывается…
— Никто в его гибели виноват не будет.
— Будет! — прервал их Тимофей.
— Кто?
— Мы. Знали, что человек идет на гибель, и не остановили.
Наступила долгая пауза. Ее прервал Петро:
— Ну, что ж, будем собираться…
Тимофей посмотрел на него теплым взглядом. И, видя, как остальные, Василек и Саша, тоже молча потянулись к рюкзакам, сказал:
— А собираться не надо. Пойду я один.
— Как один?
— Почему?
— Мы ведь это так, Тимка,— не любим мы его, поэтому и наговорили такое. Конечно, пойдем все.
— Нет!—твердо заявил Тимофей.— Как руководитель группы,я не имею права вести в такой… неизвестный путь.
— Все равно. Пойдем хоть втроем,— волновался Саша.— Нельзя же так…
— И так нельзя… Короче говоря, давайте, ребята, я скажу слово, которым я не пользовался никогда, имея на это право: я приказываю вам остаться!
И он, наскоро собравшись, ушел. Мы должны ждать сигналов: зеленой ракеты— когда он выйдет к Шаманихе, и красной — когда, дождавшись Ярослава, повернет назад.
— А ты что молчала, Тимофая? — накинулся на меня Саша.— Тебя бы он, наверное, послушал. Идти, так вместе!
Что я могла им сказать? Но, видимо, глаза мои о чем-то говорили, так как никто больше ко мне не приставал.
Но теперь основная опасность позади. Теперь можно…
12 февраля. 18 ч. 45 м.
Теперь можно… начинать все сначала: волнения, досады, опасения, слезы. Даже эти записи — надо же чем-то занять руки и мозг, успокоиться…
Два часа назад, когда я, радостная и тихая, дописывала последние строчки, Петро вдруг закричал:
— Тише! — Хотя, если не считать шелеста карандаша, кругом была космическая тишина.
Он поймал на свой приемник сводку погоды.
— …На севере области ночью ожидается сильный буран. Ветер северный, до тридцати метров в секунду, порывами до урагана,—спокойно, как что-то очень обычное, читала дикторша. Спокойно — о таком!!
Уже начинало темнеть. Мы с Петром, оглушенные сообщением, растерянно молчали. Радио передавало вальс из «Веселой вдовы».
Оживленные, раскрасневшиеся, с охапками дров пришли Василек и Саша и, узнав в чем дело, тоже сели молча — злые и сосредоточенные.
— Да убери ты эту музыкальную трепатню! — прикрикнул Саша.
Петро сбил настройку и, переключив диапазон, стал машинально вращать колесико настройки. Эфир сухо потрескивал далекими разрядами.
Но вот отрывки чьего-то взволнованного разговора. Какая-то ведомственная станция, по-видимому геологической партии, передавала по радиотелефону предупреждение своему удаленному от базы отряду:
—…Вылет вертолета запрещаю. Отведите в укрытие, поставьте на расчалки. Работы на буровой прекратить, людей отвести в безопасное место, предупредить о запрещении отлучаться куда-нибудь…
— Понятно… понятно…— отвечал другой голос, очевидно, записывавший распоряжение.
— Надо идти, ребята! — прервал молчание Василек.— По проложенной Тимкой лыжне мы пройдем быстрее и успеем до бурана догнать и предупредить его. А то он будет ждать этого олуха до утра — красной ракеты до сих пор нет.
— А если лыжню переметет? У Тимки был план, а у нас нет,— спросил Саша, уже складывая спальный мешок и выбрасывая из рюкзака все лишнее.
— Дальше пойдем по компасу,— это вмешался Петро.— Вещей никаких не брать! Пойдем налегке, чтобы выжать максимум скорости.
Они собрались как по тревоге — быстро, но без суеты. Собралась и я, но Петро (он считался заместителем старшего группы) молча взял из моих рук варежки, откинул их в угол и сказал твердо, не допускающим возражения голосом:
— А ты останешься здесь. Для связи… и прочего. Выходить запрещаю.— И, уже мягче, добавил:—Не скучай, Тимофая! Скоро вернемся.
Полчаса назад они ушли. Молчаливые, озабоченные, но твердые и собранные. Ребята, ребята! Вы уже совсем мужчины. А я… Как все-таки многого мне не хватает до вас! Бегут по щекам горячие соленые капли, в горле стоит застывший крик, руки не находят себе места… Я все-таки маленькая слабая девчонка. Мне трудно…
Сообщение о буране казалось недоразумением, ошибкой, наконец — розыгрышем. За окном тихий вечер, изредка падают крупные пухлые снежинки.
12 февраля. 20 ч. 30 м.
Нет!.. Нет!.. Нет!.. Это не может… не должно случиться!
Самое главное сейчас — не распуститься, не зареветь, не запаниковать. Спокойно, Фаина! Надо унять противную мелкую дрожь, проглотить комок в горле, спокойно обдумать происшедшее и принять какое-то единственно верное решение. Пусть карандаш и бумага смирят хаос мыслей, помогут обрести твердость, так необходимую сейчас.
Итак, что же произошло!
…За окном падали снежинки. А на окне… не было компаса! А он был! Еще до прихода ребят я смотрела в окно и, наткнувшись на компас рукой, брезгливо, как бы ожегшись, отодвинула его.
Они в спешке взяли не свой компас, а тот! Так и есть, в куче вываленных изрюкзаков вещей я нашла его, Тимкин, компас.
За окном все темнее и темнее. Снег пошел мельче и чаще. В трубе порывами взвизгивает ветерок, шуршит по стеклу снежной крупкой… Где-то заметает лыжню… Они пойдут по компасу. По тому, испорченному! И не спасут Тимку и заблудятся сами… Надо что-то предпринимать. Какое-то единственно верное решение. Единственно верное…
А оно — не только единственно верное, но и единственно возможное — уже ясно. Надо только взять себя в руки, собрать волю, проглотить этот противный комок в горле. И идти. Догонять. Что есть сил.
Сейчас иду. Побегу изо всех сил, как на соревнованиях. Только бы хватило их, моих, к сожалению, не таких больших силенок!
ТЕТРАДЬ ПЯТАЯ
ИСПОВЕДЬ ЯРОСЛАВА МАЛЬЦЕВА
Должен сказать все это, чтобы заслужить прощение людей, заслужить право жить среди них, работать рядом с ними.
Вчера мне передали тетрадь— предсмертный дневник девушки, в гибели которой, как и в гибели ее товарища по походу, Тимофея Лебедева, виновным считают меня.
Вероятно, это так и есть, хотя ни один уголовный кодекс в мире не содержит в себе статьи, по которой можно было бы осудить меня.
Но… в этом ли дело? Человек сам себе высший судья. Здесь невозможны ни обжалование, ни хотя бы частичное недовольство приговором, ни надежда на судебную ошибку.»
И этот приговор — да, виновен—я уже произнес себе.
Конечно, это было нелегко. Я солгал бы, сказав, что сразу понял свою вину и, ударив себя в грудь, воскликнул: «Ах, я такой-сякой!». Сутки раздумий — тяжелые, сумрачные сутки! — за которые много передумано, привели меня к вь(боду, непредвиденному в начале раздумий. Тут было все — и попытки найти смягчающие вину обстоятельства, и слабая надежда на всякие логические лазейки, и на юридическую недоказуемость, и… да мало ли чего не было за эти недобрые сутки!
Недобрые?.. Нет, добрые. Ибо только беспощадность к себе — в тот миг, когда она появилась — позволила мне легко вздохнуть и почувствовать себя человеком, способным смотреть в глаза другим людям, жить среди них, работать с ними… Если, конечно, они простят меня. Но надо ли мне искать прощения? Может быть, надо искать искупления?
Паренек — его звали Михаилом — оказался братом того самого Тимофея Лебедева… Того самого!
Он нашел меня по адресу, кем-то услужливо подписанному в конце тетради. Конечно, он не поздоровался, не произнес традиционной формулы знакомства и в ответ на приглашение сесть брезгливо присел на валик дивана. В глазах его были гнев и боль, ненависть и презрение. Тетрадь в голубой корочке, с портретом Пушкина на обложке, зажатая в руке гораздо крепче, чем следовало, чуть заметно дрожала. Он долго молчал, видимо, собираясь с силами, сдерживаясь, чтобы не выдать волнения, но это не удалось: когда он заговорил, голос его предательски прерывался:
— Вот… прочтите. Это предсмертный дневник Фаи. И отдайте мне тетрадь Тимы. Она у вас. Вы не имеете права…
Я сразу понял, о чем он говорит, хотя еще и не знал содержания дневника Фаи, который он протянул мне.
— Я должен отдать вам тетрадь, еще не прочитав того, что вы мне передаете, или после? — спросил я.
Паренек замялся. Он, видимо, не ждал такого безотказного согласия и был готов чуть ли не к драке. Мои слова обезоружили его.
— Как хотите…— пробормотал он. И я увидел, что он совсем не злой и не колючий, как показался вначале, а только взволнован, что ему больно и горько, что он готов на все, хотя ничто из этого «все» не прогонит его боль и горечь.
— Тогда я попрошу вас прийти завтра вечером. Хотите, я принесу сам, куда назначите…
— Хорошо. Я зайду. Вечером.
Мы помолчали. Он тупо смотрел в пол, медленно постукивая носком сапога, словно хотел сказать еще что-то. Молчал и я. Мне было нечего сказать, так как я не знал еще, в чем дело, хотя упоминание о тетради, хранящейся у меня, неприятно отдалось в душе.
Наконец, он встал. Глаза его снова были скорбными и колючими.
— Я брат…— сказал он глухо,— и хочу знать правду. Судить вас, вероятно, не будут, но я хочу не мести, а правды. Она злее, она… испепелит вас, если в вас есть хоть капля…
Он не договорил и ушел.
Испепелит! Несколько высокопарное словцо еще висело в воздухе, когда он вышел.
Я еще не знал, как он прав, этот паренек в запыленных рабочих сапогах, с таким колючим и скорбным взглядом! Уже темнело, но я сел к окну и, не зажигая огня, стал читать принесенную мне тетрадь. Когда я кончил, на улице уже зажгли фонари и накрапывал дождь. Серебряными пятачками он расплывался на крыше соседнего дома, пока не выкрасил всю ее в лоснящийся бархатистый цвет. В комнате стало душно, и я, открыв окно, жадно вдохнул насыщенный озоном и запахами мокрой листвы воздух.
Да, правда злее. Он прав. А кто неправ? Я сел на подоконник и стал думать. Паренек, наверное, еще не дошел до трамвая и стоит где-нибудь под карнизом… Дождь помельчал, но стал гуще, и в его монотонной дроби явственно слышалось: «Ис-пе-пе-лит…». Какое странное и страшное слово.
(Окончание следует.)
