Теперь Капа живет в городе, учится в педагогическом институте. Она привыкает к городской суете, к беспокойному мельканию незнакомых лиц. Только когда услышит шум дерева или увидит в светлой луже желтый утонувший лист, вздрогнет, улыбнется как-то виновато, и глаза заблестят, замигают.
У Капы есть друг Колька. Длинный такой, в очках. Говорит много, находчиво, с ним никогда не скучно. Вместе они готовятся к зачетам, ходят в кино. Но когда Колька начинает мечтать, где они станут учительствовать после института, Капа замолкает, опускает глаза, и трудно понять, что она думает.
Недавно Колька подарил Капе букет гладиолусов. Это было неожиданно. Вместо того, чтобы поблагодарить, Капа сказала:
— Наверно, дорого…
И покраснела.
Потом они сидели на скамейке в парке и смотрели на реку. На воде затихала рябь, поднятая лодками и катерами, и проступали звезды — казалось, они сыпались с неба в реку.
Капа держала в руке гладиолусы и думала; «Вот красивые, а не пахнут. Холодные…»
Колька спросил:
— Почему ты такая дикая?
Капа не удивилась. Она знала, что Колька когда-нибудь спросит об этом. Ответила:
— Я и в самом деле дикая… Ты подарил мне букет, а я вспомнила наш домик у озера в тайге и другие цветы. Они растут на полянах, за ними никто не ухаживает.— Она улыбнулась ему, как улыбаются детям, когда они чего-нибудь не понимают — Вот послушай…
За снежным перевалом, на 230-м километре от моря, стоит одинокий рубленый домик. Рядом — Лебединое озеро. Поэтому и телефонный пункт называют «Лебединое». Столбы шагают из чащи на поляну, роняют в тихую воду озера белые чашечки изоляторов и снова скрываются в лесной глуши. Провода поют, вызванивают бесконечно и монотонно.
Под навесом у домика, за деревянным столом на ножках-столбиках, сидят трое: отец Капы, мать и она, Капа, черная от загара девчонка в мягких алочах-унтах вместо ботинок. Дымокур, пригашенный еловыми ветками, гонко и едко дымит, и мошкара то надвигается, то проваливается в сырые сумерки.
Они ужинают. В чашке на столе горячая картошка, печеные караси. Отец щурит глаза, измученные дымокуром, рассказывает:
— Вот иду это я по просеке к тому теплому роднику, что мы с Капой «Глухим» прозвали, и думаю: сегодня уж срублю лиственницу, что над проводами нависла. Подхожу — батюшки! Мой старый знакомый Мишка в роднике полощется — греется, значит. Разгребает лапами песок, чтоб поглубже в воду забраться, и аж похрапывает от удовольствия. Что делать? Ружья не захватил, топора он не испугается. Сел я на пенек, закурил. Гляжу, лиственница моя совсем нахилилась, срубить надо: подует ветерок— рухнет на провода. А Мишка и ворочаться перестал, уснул, видно. Выкурил я еще одну папиросу, думаю: будь что будет, рубить стану. Авось не задену косматого…
Капа подняла руку с надкушенной картошкой и, показывая в сторону озера, проговорила шепотом:
— Тише…
Она не мигая смотрит за кусты, на ровное сияние воды. Отец улыбнулся, отложил вилку; мать повернулась к озеру. Там, из живого, текучего тумана выплывали на чистую, подкрашенную закатом гладь два лебедя. Плавно изогнутые шеи, будто выведенные кистью груди, тонкий овал крыльев. И все это повторялось в воде до штриха, до черточки — так, что и не понять, где земля, где небо.
Лебеди входят в полосу белого тумана, низкого выстланного по воде, и теперь виднеются только их изогнутые, как гибкие стебли, шеи. Лебеди режут туман, медленно погружаются в него и видятся очертания белых птиц, их легкое, воздушное движение…
Некоторое время за столом молчат, потом отец досказывает о встрече с Мишкой. Стук топора его не напугал. Лишь когда срубленная лиственница грохнулась о землю рядом с родником, Мишка сердито заворчал и не торопясь заковылял прочь.
Убить медведя? Нет. Просто так отец и бурундука не убил. Он всегда говорит: «У человека два дома: маленький — четыре стены, большой — вся земля».
…Снег ложится на мхи, укрывает деревья, заваливает незамерзшие речки. Наступает царство белой мглы, буранов.
Сугробы вспухают под самые чашечки столбов. Только на лыжах можно пройти вдоль линии. Гудят провода, поют провода. Их звучание не должно обрываться, как не обрывается жизнь. Они тянутся от поселка к поселку, от города к городу — до самой Москвы. А из Москвы дальше — по всей земле…
От столба к столбу по всей земле ходят линейные надсмотрщики — в лесах, степях и пустынях. Ходит по своему участку и отец Капы. Он в оленьих унтах, в беличьей ушанке и на лыжах. Домик их замело по самую крышу, к сеням ведет снежный коридор. Озеро притихло подо льдом, караси зарылись в тину, спят, и только щуки рыщут во мгле, отыскивая добычу.
Капа живет в поселке на побережье, учится в школе. Интернат деревянный, много комнат. Со всей тайги съехались ребята. Поначалу даже трудно привыкнуть— столько суматохи, гама. По улице, взбивая снежную пыль, пролетают оленьи упряжки. Вечером на лиственницах загораются электрические лампочки, в клубе идет кино. Лебединое — глушь против этого поселка…
Часто звонит отец — из дому, с любого столба во время обхода линии. Подключит телефон к проводам и, закрывшись от ветра рукавицей, кричит в трубку:
— Капа! Это ты? Как там у вас в столице?
— На пять! — отвечает Капа и приказывает: — Слазь со столба, продует.
— Слажу, дочка, слажу…
Веселый голос отца стихает, и в трубке бесконечной далью гудят провода.
Под Новый год приезжает мать. В торбазах, оленьей дохе, она похожа на эвенку. И на щеках такой же смуглый, таежный загар. Мать уже побывала в магазине, накупила конфет, а из дому привезла печеных карасей, зимних, изподольда, чуть отдающих дымком и хвоей. А главное, цветы… Да, цветы с берега озера, оттуда, где впадает Глухой родник—ведь он теплый. Цветы похожи больше на зеленую травку с фиолетовыми пуговками вместо соцветий. Но пахнут отогретой землей, летом. Капа называет их «снегурками». Весной они исчезают— их забивают стрелолистные ирисы, лилейник, пышные кашки — все, что зимой прячется в земле.
Когда Капа была совсем маленькой, отец сочинил ей сказку о том, что семена «снегурок» принесли с юга лебеди в своих клювах и посеяли у теплой воды.
Даже сейчас трудно не верить этому.
…Последнее лето перед институтом. Впереди экзамены, город; поезда, автомобили, огромные здания. И огни, созвездия огней… Какое все это?
Днем Капа хозяйничает в своем маленьком огороде, подгребает картофельные кусты, вечером бродит по желтым, устланным хвоей тропинкам, катается на лодке по озеру. Капа подплывает близко к лебедям — они привыкли к ней, слушает их тихое кугыканье. Ее зовет город. Ей жалко оставить озеро, лебедей… Что, если это никогда не вернется?
Молчат мать и отец, готовятся и молчат. Вот сегодня Капа ушла на огород, чтобы не видеть, как мать, вздыхая, укладывает ей большую берестяную котомку. Отец перекинул через плечо когти, вложил в сумку кусачки с резиновыми трубками на ручках, моток проволоки. Еще прилежнее он стал исполнять свои обязанности — из района ожидалась комиссия. А терпеть замечания он с солдатской службы не привык.
В черной сетке накомарника, по пояс в траве, отец не спеша идет от столба к столбу, обстукивает их обухом топора, выслушивает напряженное гудение.
Тропинка огибает озеро, столбы одним махом перешагивают его. Отец остановился у крайнего, обложенного камнями, посмотрел на изоляторы. Один из них чуть наклонился головой к земле, будто хотел спрыгнуть с железного крюка. Отец, видно, решил заменить его. Он вдел ноги в когти, как в стремена, припоясался цепью к столбу.
«Наверное, ворчит себе под н,ос: «Мы тебя приведем в чувство, голубчик…» — подумала Капа. Она склонилась над картофельным кустом и тут же выпрямилась: резкий звук раздался где-то у озера, за тальниками. Что это?.. И когда она догадалась, отец уже бежал к тальниковой рощице, из которой тек на воду синий дымок.
Второй выстрел будто встряхнул землю. Капа побежала к озеру. На полянке остро пахло горелыми пыжами, у воды стояли незнакомые люди. Чуть поодаль отмахивались от комаров четыре навьюченных оленя. А за кочками, в редких стрелках осоки, плавали лебеди двумя неподвижными белыми островками.
Что с ними?..
Может быть, они опустили головы в воду и щиплют со дна траву? Может, они отдыхают, покачиваясь на волнах? Но запах пороха, чужие люди…
Отец остановился против коротенького толстого человека, державшего ружье наперевес. В унтах выше колен, в темно-синем пиджаке, подпоясанном эвенским патронташем, в фуражке, опутанной, как вуалью, сеткой накомарника,— толстый был похож на городского начальника. Он поднял голову — под подбородком мелькнул полосатый галстук,— строго спросил у отца:—Тебе чего? —Дай ружье!—сказал отец таким резким, хриплым голосом, что Капа вздрогнула.— Дай! — повторил он и рванул к себе ремень ружья. Толстый покачнулся и сел на мокрую кочку. Отец сильно взмахнул ружьем, ударил прикладом о черный горелый пень. Брызнули розовые щепки. Ствол, как палку, он забросил в воду.
— Бандит!.. Ты узнаешь меня! — кричал толстый вслед отцу. Эвенки-проводники молчали.
Через несколько минут загремели ботала на шеях оленей, и незваные гости отправились дальше.
— Знаешь, Колька, недавно я увидела этого человека. Год прошел, а сразу узнала. Он сидел с нарядной женщиной на скамейке у фонтана. А кругом — цветы, вот такие же гладиолусы… Он слушал плеск воды, улыбался женщине, глаза у него щурились, и лицо было усталое, казалось добрым…
Колька удивленно смотрел на Капу: волосы у нее чуть растрепались, глаза расширились.
Подул ветерок, острый, сырой. Капа глубоко вздохнула, Колька передернул плечами. Он знал, что этот ветер оттуда, где кончаются улицы, мостовые и начинаются травы, леса, сопки, распадки с ручьями и мшистыми болотами.
…«У человека два дома: маленький — четыре стены, большой — вся земля…». Эта фраза запомнилась Кольке, и он подумал, что навсегда потеряет Капу, если не примет ее правду, если не поедет с ней работать в край лебединых озер.
