Июль. Но склоны Урала покрыты снегом. Он тает, рождая горные потоки. Бурлящие реки, непроходимые заросли ивовых кустарников, тучи комаров и мошек — «гнуса», а временами снежные или густые туманы — таковы условия тяжелого пути изыскательской группы от Обдорска — конечного пункта водного пути до Воркуты, где начинается трасса будущей железной дороги Воркута — Югорский Шар.
Северный край нуждается в каменном угле. Растущая промышленность, железнодорожный и водный транспорт не могут быстро развиваться, пользуясь дальнепривозным топливом. Уголь есть и за полярным кругом. Близ реки Воркуты (приток Усы, впадающей в Печору) в 1930 году обнаружено богатейшее месторождение. Однако, это месторождение на 1300 километров удалено от рельсовых путей. Далеко до него и от судоходной части Печоры (600 километров).
Железная дорога от Воркутинского месторождения до пролива Югорский Шар, отделяющего остров Вайгач от материка, даст выход полярному углю к океанским базам, к Архангельску и Мурманску.
Железная дорога протяжением около 310 километров пройдет вдоль Полярного Урала (между 68° и 70° северной широты).
Изыскания этой заполярной дороги ведутся уже третий год двумя группами, идущими друг другу навстречу: одна от Югорского Шара к юго-востоку, другая от Воркуты на северо-запад.
Особенно трудны условия южной группы, которой приходится каждое лето преодолевать тяжелый путь через Полярный Урал пешком и частью в лодках по порожистым рекам.
Что значит такое путешествие на лодке, показывает, например, подсчет: на реке Воркуте на 100 километрах пути насчитывается 100 порогов и отмелей, которые приходится преодолевать.
Порою прокапывая каналы через отмели, порою беря пороги с разбега в разрез бурлящему потоку, увязая в топкой тундре, изыскательская партия достигает начального пункта изысканий — буровой Воркутинского месторождения.
Здесь, собственно, и начинаются основные трудности работы.
Чтобы наметить трассу дороги, нужно располагать достаточным картографическим материалом. Но дорога Воркута — Югорский Шар проходит по местности, на которую прежде почти не вступала нога исследователя. Приходится самим разгадывать белые пятна на карте.
Короткое полярное лето оставляет для изысканий слишком малый срок. Каждый день должен быть использован наиболее производительно. Надо избегать так называемых бросовых ходов и как можно быстрее и лучше пройти по заданному направлению. Поэтому особое внимание уделяется рекогносцировкам.
В тундре очень трудно передвигаться не только людям, но и лошадям. Очень важно сократить, по возможности, расстояние между лагерем и изыскательской партией. Вот почему приходилось ежедневно перебрасывать лагерь и устанавливать его вблизи от линии.
Пройти линию — это значит не только отыскать кратчайшее ее направление, но и выбрать более спокойный рельеф, чтобы избежать глубоких выемок и высоких насыпей, и тем самым удешевить стоимость будущей дороги.
Все представления о тундре, как о заболоченной равнине, были поколеблены с первых же дней работы. Местность оказалась очень пересеченной. Овраги и развалы достигают иногда 50—60 метров глубины. Кроме того, приходилось работать в условиях вечной мерзлоты и выбирать направление с учетом промерзаемости водоемов зимой.
Почти ежедневно в тундре идет дождь, мелкий, в виде пыли, застилающий горизонт сплошной мглой. На расстоянии 100—150 метров уже ничего не видно. Все же для изыскательской работы эти дожди представляют меньше препятствия, чем туманы, пригоняемые ветрами с Карского моря. Туманы так густы, что при нивеллировании нужно устанавливать инструмент раз пять чаще обычного и всю основную работу по трассировке делать на ощупь.
В районе реки Воркуты много «гнуса», которого не выносит олень. Все оленье поголовье тундры ранней весной угоняется на север. Поэтому при выходе из Обдорска пришлось взять с собой на пробу лошадей. Всадник в тундре — необычное явление.
Однажды, в день случайно хорошей видимости, восьмикратный Цейс обнаружил вдали кочевье ненцев. Когда изыскатели подскакали к чуму, все его обитатели были насмерть перепуганы. Только спешившись, удалось убедить старика-ненца, немного понимавшего по-русски, выйти из чума, куда он спрятался при виде всадника. Этот старик оказал неоценимые услуги изыскательской группе, как проводник.
…Особенно быстро проходятся последние километры. Быстрее, чем обычно, устанавливаются вешки, еще скорее мелькает мерная лента, еще более уверенно отбиваются углы на поворотах линии, оживленнее двигаются нивеллировщики, быстрее работают геологи, проникая в изучаемый слой четвертичных отложений.
Приближается смычка — встреча южной партии с северной, идущей от Югорского Шара.
Подсушенная 15-градусным морозом тундра побелела от начавшихся снегопадов. Пора возвращаться в Ленинград. Но и возвращение тоже не легко.
Особенно трудно пришлось в 1932 г., когда из-за недостатка лодок не удалось всех изыскателей и имущество перевезти морем от устья реки Каратайки до Югорского Шара.
Сорок человек, бросив палатки, почти без пищи вынуждены были пройти пешком 120 километров. Это расстояние было пройдено при 20-градусном морозе в 2 1/3 суток без ночевок.
Навигация в Заполярье заканчивается. На рейде — последний пароход, направляющийся в Архангельск, но добраться до него не легкая задача.
Почти на километр от берега все пространство заполнено глыбами битого льда. Обкалывая лед вокруг лодки, продвигаясь вперед со скоростью 10— 15 метров в час, участники экспедиции попадают на пароход только через 12 часов.
Почти в таких же условиях протекало возвращение и в прошлом году.
В этом году, по последним сообщениям, полученным из Воркуты, южная партия закончила работу и идет навстречу северной. Если смычка задержится и изыскателям не удастся захватить последний пароход, уходящий в Архангельск, им придется возвращаться зимним путем к Печоре и оттуда к Котласу.
«Известия».
Медвежье засилье
Наша экспедиция поднялась на перевал — и уже реки Печорского бассейна текут перед нашими глазами. Из Азии мы перекочевали в Европу! Сильно отличаются один от другого восточный и западный склоны Полярного Урала.
Первый — с более резким рельефом, глубокими долинами и многочисленными лесами.
Второй же имеет вид обширной, слабо всхолмленной горной страны, горы которой весьма пологи, с широкими плоскими долинами. Лишь далее к западу склоны немного круче.
Западный склон, насколько видно в бинокль, почти безлесен. Даже ольховник встречается только небольшими группами. Зимних кормов для оленей — лишайников — здесь не видно. Нередки среди кустарников обширные цветистые лужайки. Все говорит о долгом лежании снега и его недавнем сходе.
Выбираем место для стоянки. Это — довольно трудная задача! Негде поставить палатку и совсем нечем подогреть чай. Мы собираем сухие веточки ивняка. Невдалеке примечаем сухую горку. Идем туда. На этом месте, в 100 метрах от нас чернеется какая-то туша…
— Лошадь!— восклицает завхоз.
— Да чья же?! — недоумеваем мы, приближаясь к лошади.
И вдруг ясно различаем, что это не лошадь, а крупный медведь! Он не смотрит на нас и бродит взад и вперед, выискивая полевок, напоминающих короткохвостых мышей.
Он бегает на четвереньках и срывает дерн, под которым скрываются полевки. Вероятно, медведь из-за комаров поднялся так высоко в горы. Они и сейчас еще донимают его. Он обтирает лапами морду, катается и трется мордой о землю.
Наши кони пока спокойно стоят и равнодушно смотрят на медведя. Соскакиваем с лошадей.
— Надо сбросить вьюки,— шепчет завхоз,— а то лошади учуют его и могут понести. Панкин, отверни им головы в сторону.
Молча созерцаем медведя. Ружья у нас нет — мы не взяли его, чтобы не отягощать вьюков. Сетки для гербариев в научной экспедиции бывают важнее ружья.
— Мокро везде, а он единственную сухую полоску занял…— жалуется руководитель. — Что ж помирать нам здесь что ли в сырости? Идемте, пугнем его.
— Э, э, чорт проклятый! Пошел, пошел прочь! — кричат руководитель и завхоз, наступая на медведя. Завхоз дико колотит, кроме того, палкой по пустому чайнику.
Медведь садится на карачки, смотрит с пол минуты, потом… Потом испуганно мчится прочь. Бежит, оглядываясь через плечо, снова бежит. Только болотные брызги летят из-под его когтистых лап.
Мы с видом победителей занимаем медвежью территорию и начинаем кипятить чай.
Скверные места!.. Негде достать кольев для палатки, и мы ложимся спать в пологах, кое-как прикрепив их к камням…
28 июля, в жаркий тихий день, преследуемые тучей мошек и комаров, выступаем по западному склону Полярного Урала. Пересекаем две довольно крупных реки: — одну близ перевала Кокпала — Западную Тумблову, а вторую далее — Малую Западную Харуту.
Дует западный ветер, всегда приносящий на западном склоне дожди. Мы останавливаемся около кустарника, раскладываем костер и начинаем расседлывать лошадей.
В это время нас встречает новый на этот раз молодой медведь. Он, как и вчерашний, ищет полевок. Он видит нас, но обращает мало внимания. Иногда подходит близко. Пугать его нечем: чайник ведь занят кипятком.
Рабочий Панкин смеется и говорит руководителю:
— Иди, сними его на карточку. Ты все снимаешь… И, попивая чаек, вздыхает:
— А ведь приедешь в деревню — не поверят! Ей-бо, не поверят!.. Ходит, как корова на поскотине. И людей не боится… Эх, жалость какая, ружья-то нет!..
— Смотрите! Еще один!— вскоре восклицает завхоз.
И в самом деле, немного подальше бродит второй медведь.
— Эй, слушай, Мишка, иди с нами чай пить! — кричим мы медведю.
Опасаясь плохой погоды, мы направляемся обратно на восток. Войдя в узкое ущелье реки Харуты, мы вынуждены двигаться все время переходя с одного ее берега на другой.
Ущелье узко, склоны его круты, скалисты и часто обрываются прямо в реку.
Бурные потоки мешают переправам. Голова начинает кружиться, если посмотреть себе под ноги. Отчаявшись, зигзагами поднимаемся по сланцам вверх на горы, где ехать оказывается не плохо, так как здесь преобладает травянистая тундра. Около полуночи натыкаемся на третьего медведя за эти сутки. Медведь быстро убегает от нас. Утром доходим до водораздела и спускаемся в долину реки Тумбуловой.
Чрезвычайная перемена в растительности показывает, что мы вступаем на восточный склон Полярного Урала. Вскоре перед нами уже выстраиваются зеленеющие лески и, вспоминая голый западный склон, мы разбиваем здесь лагерь и устанавливаем палатки.
К 1 августа, как было условлено, все участники экспедиции, за исключением геолога, работавшего на Большой Западной Харуте, собираются на базе при реке Лапте. Топограф по пути к базе снимает последний чум на реке Нельке.
— Послушайте! — тревожно сказал зоолог завхозу, когда они стали приближаться к лодкам и складу. — Здесь что-то неладное!
И на самом деле, словно ураган пронесся над складом. Аккуратно сложенные вещи, покрытые брезентом, были раскиданы и разбросаны. Брезент сорван, кусок из него хищнически выдран.
— Да это медведь здесь был!— воскликнул завхоз.
— Эх,— печально сказал пришедший с нами зырянин Филипп. — Не помогла и моя веревочная ограда — не побоялся он ее.
Кругом валялись жестяные банки, вся поляна была усеяна гербарной бумагой. Слабый ветерок шелестел серыми листками, слегка уже почерневшими от дождя.
— И ящики все разбиты! — в отчаянии развел руками завхоз. — Будь он проклят, мерзавец разорвал когтями жестяные банки и аккуратно их вылизал! Смотрите, лучше всякой судомойки вымыл их языком!
Только банки, наполненные кусками колотого сахара, остались нетронутыми. Видимо, медведь, схватив их лапами, испугался, услышав, как загремел сахар.
— Да не ходите вы там!— закричал завхоз на рабочих. — Крупа ж под ногами у вас! Всю крупу рассыпал и с песком ее смешал!..
— Мои шкурки, мои шкурки!..— жалобно повторял зоолог, находя там и сям свои шкурки. — Он их обсосал, негодяй!..
Медведю, вероятно, очень хотелось хлебнуть спиртного. Он разбил стеклянные банки со спиртом, вылакал весь спирт и даже слизал спирт со шкурок, которые сохранялись в банках.
— Это похоже на тщательный обыск,— сказал завхоз. — Но правосудие восторжествовало! Это ему не прошло даром. Он катался, вырывал с корнями мох…
Мох повсюду был выдерган, а под одним из деревьев мох и трава оказались сильно примятыми: верно пьяный медведь долго лежал, очухиваясь после спирта и мышьяка.
— Нет ли где его трупа? — заинтересовался зоолог. Он осмотрел все окрестности, но медведь, конечно, отлежался и ушел восвояси опохмеляться ягодами…
В итоге этого разгрома наше продовольствие, и без того очень оскудевшее, сильно уменьшилось. Кроме того, погибли почти все зоологические и ботанические коллекции, собранные на реке Сыне…
В. Тоболяков. Из книги «Путешествие на Полярный Урал»
Самолет летит в Свердловск…
Утро на московском аэродроме начинается в два часа ночи. Не верьте, когда летчики говорят: — Я только что позавтракал.
Выражение «завтрак» давно потеряло у них свой обычный смысл.
Третьего дня, например, командир Ефремов вернулся домой из аэропорта в 8 часов вечера, побрился, переоделся, затем, как он говорит, «позавтракал» и к двум часам ночи снова был на аэродроме.
Город гасил фонари, город спал, видел первые сны, а для Ефремова начиналось утро. Автомобили уже отправились за пилотами. В эту ночь вместо обычных трех самолетов отряд выпускал в воздух восемь.
Накануне вечером выяснилось, что тракторному заводу в Харькове дозарезу нужны подшипники. Они имелись на подшипниковом гиганте в Москве. Но как доставить их в Харьков, да поскорее, в несколько часов?
— Заправьте машины!
Машины заправляются, пилоты готовятся к полету, гараж извещен о необходимости послать за ними автомобиль.
Командир отряда проверяет накладные на груз, прикидывает, как расположить его на трех самолетах, но вдруг выясняется, что шарикоподшипниковый завод сейчас может дать Харькову только 500 килограммов подшипников.
Эта новость обрушивается, как снег на голову.
— Чорт возьми, это ведь не транспортная контора по перевозке мебели! Как-никак, имеете дело с воздухом! Не так-то просто приспособиться к изменившейся обстановке.
На плечах лежит забота не только о харьковских подшипниках. На линии Москва — Свердловск продолжается хорошо заведенная жизнь. Ждет отправки очередная почта, собираются в дорогу пассажиры. Приходится на-ходу менять всю воздушную диспозицию.
Командир отряда перетасовывает все свои самолеты и в 8 часов вечера уходит домой. Живет он рядом с аэропортом. Передохнув часок, он бреется.
Дисциплина в воздухе начинается с маленького — человек должен быть чисто выбрит, подобран.
В 10 час. 30 м. вечера Ефремову звонят из аэропорта. Он слышит одно слово — подшипники.
— Товарищ начальник, с завода сообщили, что могут послать все 1200 килограммов. Очень просят доставить в Харьков, а то, говорят. Тракторный нуждается.
Ну и денек! Ефремов отдает распоряжение о переводе еще одного самолета на Харьков. Кончает бритье. Переодевается. Завтракает. И в два часа ночи является в аэропорт.
Наконец, все готово. В 2 часа 50 минут первая машина уходит в воздух и берет курс на восток. Поднимаясь навстречу бледному утру, уходят остальные семь машин. Три из них — в Харьков.
Ну, прямо гора с плеч! В 9 часов утра командир отряда является в штаб свердловской линии. Он выглядит, как обычно — аккуратен и свеж.
А машины летят. Сигнальные маяки мигают навстречу. Радиолуч, посланный из Москвы вдоль свердловской трассы, твердит пилотам две буквы «А» и «Н».
Прислушиваясь к ним, пилот соблюдает правильный курс. Если одна из букв, передаваемых азбукой Морзе, слышна хуже, значит, самолет уклонился в сторону от трассы. Он выправляет курс. Точка тире!.. Тире, точка!.. Между ними в прямом радиолуче летит самолет. По радио передается пилотам погода. Зажигание в моторе еще не экранировано, оно заглушает слова в сводке погоды. Поэтому, выслушивая погоду, пилот сбавляет в моторе газ, и самолет летит чуть медленнее. Ночью весь путь до Свердловска обозначен световым пунктиром: мигающими маяками.
Так изо дня в день, ночью и днем, в жаре и в стуже, месяцами напролет поднимаются в воздух воздушные транспорты. С грузом, с газетами, с почтой, с людьми. Летят, летят на восток.
Так работает одна из многих советских авиолиний Свердловская. Трасса ее имеет сложное путевое хозяйство. Для полета нужен не только воздух, нужна и земля.
На протяжении 1485 километров трасса имеет три аэропорта и ряд запасных аэродромов на случай вынужденных посадок.
Там же разбросаны 49 светофакторий. Четыре из них представляют собой контрольно-семафорные пункты. Здесь ведется наблюдение за движением самолетов. Здесь передают в Москву сводку о пролетающих рейсовых машинах. Здесь в случае ненастной погоды выкладываются знаки, запрещающие пилотам дальнейший полет.
Есть на трассе и радиомаркеры. Что такое радиомаркер? Он стоит в том пункте трассы, где посланный из Москвы радиолуч расширяется так сильно, что пилоту становится трудно следить за правильным курсом.
Здесь радиомаркер переданным по радио характерным треском извещает пилота о том, что он летит правильно, что машина его выходит из московского радиолуча и входит в радиолуч, посланный Свердловском. Этот луч постепенно суживается и приводит машину прямо в столицу Урала.
Все это хозяйство требует неустанного контроля, присмотра, ухода. Неприятности подкрадываются внезапно, в самых неожиданных случаях.
Выясняется, например, что запасные аэродромы в некоторых районах не могут быть введены в эксплоатацию. Пока шло препирательство об участках, здешние колхозы засеяли будущие аэродромы овсом и рожью. А Бежбатманский аэродром пересекает телеграфная линия, не убранная до сих пор из-за отсутствия проводов.
Но, несмотря на помехи, жизнь на трассе идет своим чередом. Не мечтая о славе и почестях, отличные летчики несут свою трудную службу.
Запросто, чуть не задевая в облачную погоду колесами лес, летают через Уральский хребет, везут по воздуху посылки и письма. Ночуют то в Азии, то в Европе и, прилетая домой, говорят:
— Здравствуйте.
Как будто отлучались не за тысячу верст, за дальние горы и долы, а так — за угол, в соседний переулок.
«Известия»
Ночной учебный полет
Я готовился к очередному ночному дежурству. Ночное дежурство в авиационной части дальневосточного пограничного городка—вещь не совсем обычная. Это значит — всю ночь провести на аэродроме возле готовых к полетам машин, в заглушенном реве работающих на малом газу моторов.
С ночным дежурством у меня всегда связывается воспоминание о ночных учебных полетах, а они, в свою очередь, остаются до сих пор самыми значительными из всего периода моей дальневосточной жизни. Поэтому мне хочется рассказать о них подробнее.
Ночью взлет, пожалуй, даже труднее посадки. Вихрем пролетаешь мимо стартовых огней и попадаешь в густой мрак, словно в темный коридор из освещенной комнаты. По памяти представляешь: здесь должна стоять сопка, здесь мачта, здесь столбы, не нарваться бы. И пока не наберешь высоту, все время сохраняется такое впечатление, словно ощупью идешь по темному коридору. Но вот ты уже высоко в воздухе, под тобой огни аэродрома. И с этой минуты начинается удивительная жизнь.
Самолет, набирая высоту, полыхает голубоватыми и красными огоньками выхлопных труб. Они воскрешают в памяти сказки о драконах, из ноздрей которых вырывался огонь.
Воздух, потерявший прозрачность, кажется густым и глубоким, как море. Потеряна земля, которая днем пестрела яркими красками. Снизу воспринимается только свет. Красноватыми огнями, словно пунктиром на карте, обведена граница аэродрома. Ярко светится посадочное «Т».
Черное поле аэродрома пересекает луч стартового прожектора. Бегая по земле, он неожиданно выхватывает из темноты то белую палатку, то будку радиостанции, то группу людей.
Линия железной дороги мерцает сигналами и огнями разъездов. Они расставлены по прямой линии, как телеграфные столбы. И, словно тонкие провода, угадываешь между ними невидимую ниточку рельсов.
Далеко на горизонте возникает красное зарево. Оно дрожит и растет, как заря на черном небе. Это город. И вот уж под тобой не зарево, а букет огней, словно красные цветы пышно и густо уставлены в громадной вазе. Ты снижаешься, и цветы рассыпаются врозь. Видишь домики, силуэт прямых улиц, ярко освещенный сад, толпы народа. Все проплывает внизу бесшумно, как немой фильм.
Город кончается. И снова самолет, как летящий дракон, из ноздрей которого пышет красное и голубое пламя.
А если летишь зимой в лунную ночь, земля лежит под тобой, облитая белым, молочным светом. Словно странные темные массы, движутся по снегу тени облаков.
Но все эти мгновенные впечатления проплывают на втором плане, нисколько не мешая четкости в работе и наблюдениях.
Я хорошо вижу десятки приборов, которыми увешана кабина. Каждая из этих дрожащих натертых фосфором стрелок имеет свой предел. Температура воды — не выше семидесяти пяти градусов Давление масла — не выше пяти атмосфер. Мотор работает четко. Компас, альтиметр, хронометр, жироскоп настороженно смотрят кошачьими глазами.
Я знаю — сейчас надо быть осторожным.
Вдруг прожектор, как нож, тонким блестящим лезвием полоснул небо. Это заработала наша зенитная охрана. Еще один. И еще. Прожекторы начинают бегать по небу, как щупальцы слепого великана. Внезапно в глаза ударяет молния. Готово. Ты пойман!..
Были случаи, что летчик, попав в лучи прожектора и пытаясь найти горизонт, пикировал и врезался в землю. Прожектор слепит, выбивает всякое представление о положении самолета. Под его лучом летчика слепят даже собственные приборы и козырек кабины.
Перекрестные лучи крепко держат и ярко освещают пойманный самолет — прекрасную цель для зенитной артиллерии. В боевой обстановке каждая лишняя секунда в лучах прожектора — гибель для самолета.
Мысль об этом заставляет еще больше напрягать нервы. Конечно, достаточно сказать в телефонную трубку летнабу, он даст ракету, и зенитчики, поняв сигнал, отведут лучи. Но это все равно, что признать себя сбитым! Для того чтобы сохранить машину и уйти от прожекторов надо лететь, не глядя ни на что, кроме стрелок приборов.
Начинается самый ответственный полет, полет вслепую — по приборам, по компасу и расчету времени.
Но уйти от прожектора — это еще не все. Надо выполнить задание. Надо пройти над намеченными пунктами по заданному маршруту. Надо, наконец, выполнить самый сложный, заключительный аккорд полета — посадку. Только бы она не была вынужденной!
Однажды мы вылетели в групповой ночной полет. В пути у головного самолета погас свет. Я потерял точку, по которой держал строй. Минуты через две-три снова заметил впереди себя белый огонек. Я прибавил газ, пытаюсь догнать огонек, но время шло, а он не приближался. Я плюнул с досады, поняв, что это была… звезда! Сколько раз я смеялся над летчиками, которые во время ночных полетов «гонялись за звездами», принимая их за огни самолета, а теперь — попался сам.
Строй был потерян окончательно. Я летел уже на свой риск.
И, как нарочно, в моторе испортилось водяное охлаждение. Вынужденная посадка была неизбежна, а до аэродрома — километров двести.
Я убрал газ и начал планировать, приказав летнабу сбросить ракету, в минутном блеске которой увидел под собою белое пятно в черной рамке. Можно было понять; подо мной снежное поле, окруженное лесом и сопками.
Я стал спиралить над белым пятном, непрерывно давая ракеты и стараясь разглядеть место для посадки. Стрелка высотометра показывает О, а земли еще нет.
Я понял, что здесь пониженная местность. Ориентировка по высоте потеряна, и надо было дать последнюю, самую нужную ракету. В этот момент летнаб сообщил мне, что ракет больше не осталось.
Мы неслись к невидимой земле.
Я едва успел добрать ручку — самолет коснулся земли. Машина задралась, подпрьпнула, но удержалась на лыжах и только в конце пробега лениво, нехотя стала на нос.
Мы выскочили.
И только тут, на земле, я разглядел, что в нескольких шагах от нас стояли телеграфные столбы и забор кирпичного завода. Чуть подальше чернеет глубокий овраг…
Б. Пивенштейна. Из книги «Гора Дионисия закрыта»
ПРАЗДНИК ГРИБНОГО УРОЖАЯ
Фото-Этюд Б. Рябинина
Минувшее лето, обильное теплыми дождями было праздником грибного урожая на Урале. Их собирали ведрами, корзинами, везли на телегах, в лодках, на грузовиках… Грибы с картошкой или картошка с грибами являются излюбленным блюдом уральцев и на завтрак и на обед, и на ужин. Фото-художник Б. Рябинин сделал для нашего журнала прекрасный фото-этюд. На нем мы видим пару подберезовиков стыдливо прячущихся в траве. Между прочим, фотографирование «мира под ногами» редко практикуется фотолюбителями, а между тем этот мир очень интересен.
