Иногда кажется, что проблемы и заботы накрывают нас с головой. Именно в эти моменты кажется, что «небеса» посылают нам подарки в виде встреч с замечательными людьми. Одна из таких встреч произошла у меня непосредственно в небе, в самолете, летевшем из дальнего зарубежья в родной город. С пожилой дамой, сидевшей на соседнем кресле, мы сразу разговорились и проболтали все четыре часа полета.
Мою соседку зовут Генриэтта, Гэта, или официально – Генриэтта Ивановна Кузнецова, и, как выясняется, мы – почти соседи не только в воздухе, но и на земле. Живем в Екатеринбурге в двух кварталах друг от друга. Кроме этого удивительного факта нас объединяют еще и две страсти: путешествия и велосипед. К моему великому изумлению узнаю, что моя соседка занималась велоспортом… Но когда?! В конце сороковых – начале пятидесятых! И не только им одним – она участвовала в лыжных эстафетах, достигла высот в конькобежном спорте.
Генриэтта Ивановна рассказала мне о своей родной Перми, о голодном военном времени, о радости победы и мирной жизни, о счастье детей войны после всех лишений и горестей, устремившихся вперед к счастливой жизни на старых лыжах, коньках не по размеру и проржавевших велосипедах не по росту.
«В войну, когда очень везло, нам доставался овес, а еще ели мы траву, всякие корешки. Вот, видимо, с этого овса и травы и были у нас силы. Бегали мы – как лошади!» – смеется Генриэтта. Эти разговоры уносят куда-то прочь от собственных переживаний: «Жизнь прекрасна, радуйся!» – говорил сам облик моей соседки, и такова главная мораль ее рассказов.
Вступив на уральскую землю, мы не потеряли друг друга из виду, а продолжили знакомство. Я узнала лучше Г.И. Кузнецову. Оптимизм – не просто привилегия совершенно счастливого человека, жизнь которого обошлась без лишений и утрат: в жизни Генриэтты их было немало. Это дар, который культивируется в преодолении невзгод, в вере в свет. Именно этим даром щедро делится моя необыкновенная знакомая.
Наши разговоры о насущном перемежаются рассказами Генриэтты о детстве, юности, радостях и утратах. Мы листаем ее аккуратно оформленные альбомы с фотографиями. С них словно смотрят лица других эпох. Они и где-то вдали, но и одновременно совсем рядом. Крестьяне, учителя, дети, служащие… Генриэтта рассказывает о пережитом, и черно-белые фотографии наполняются цветом, запахами и звуками. В ее рассказах постоянно присутствует любимая Пермь, Пермский край, и через эти маленькие эссе проступает большая история большой страны. Я решила записать ее рассказы именно так, как я их услышала – от первого лица, лишь кое-где снабдив их своими комментариями.
Начало войны
22 июня 1941 года. Прекрасное солнечное утро. День обещает быть теплым и ярким. Мы с девчонками идем в парк Горького. Ты ведь была в Перми? И парк этот с белой ротондой видела?! Около ротонды по выходным играл духовой оркестр. Так было и в тот раз. Люди гуляли, слушали музыку, бегали дети… Вдруг из неизвестно откуда появившихся громкоговорителей раздался голос… Объявление войны… Внезапно все потемнело, небо затянуло тучами, подул холодный ветер. Сначала люди замерли, а потом все пришло в движение. Все куда-то побежали: мужчины – в военкоматы, женщины – в магазины. И наша мамочка побежала в магазин, а там – пустота… Еще ночью убрали все. Так пришла война, а вместе с ней – темнота и голод.
«…И сделалась тьма…» (Лк. 23:44)
Вся наша жизнь изменилась, и изменился город. По моим детским впечатлениям, он погрузился в темноту. Пермь была стратегическим пунктом. Это же промышленный город, столько предприятий сюда было эвакуировано, да еще здесь через Каму проложен железнодорожный мост, соединяющий Сибирь с центральной частью страны. А именно из Сибири шли поставки и туда везли раненых. Наши очень опасались, что немцы этот мост разбомбят. Я удивляюсь: «Так ведь Пермь – это глубокий тыл?!».
И тем не менее… Ты фильмы о войне помнишь? Обычно так показывали Москву: окна, заклеенные полосками бумаги накрест, затемнение по вечерам. Так было и у нас. Свет по вечерам не включали. Только слабенький фитилек горел на печи. К нам заходила старушка, квартальная. Проверяла, чтобы мы соблюдали затемнение, чтобы на окнах были плотные занавески. Пермь готовилась к обороне… И ПВО у нас было, а за нашим домом прямо во дворе траншеи были выкопаны…
Марш деревянных ботинок
А еще… из города исчезли красиво одетые люди. Все стало каким-то черным, серым. Вот что запомнилось… Мимо нашего домика каждое утро на завод шли рабочие. Все: и мужчины, и женщины – в серых ватниках, а на ногах брезентовые ботинки на деревянной подошве. Такие сейчас даже в музеях вряд ли можно найти… Каждое утро я просыпалась от грохота этих подошв. Шум был такой, что и двойные рамы не спасали… Так и слышу эти звуки, а за окнами идут и идут серые фигуры…
Голод
Всю войну мне хотелось есть. Даже трудно себе представить, что это такое – беспрестанно испытывать чувство голода. У папы с мамой нас было пятеро. Мама была домохозяйкой. Занималась домом и нами. Самый младший, Гоша, родился у нас в сороковом. Папа был связистом. Он отвечал за связь Перми с центром. Случись что-нибудь, его бы первого поставили к стенке. Мы его почти не видели дома. После войны он орден Ленина за свою работу получил. А такую награду просто так в то время не давали. Огромная на нем была ответственность… Так вот, раз в день его кормили в столовой обкома. Выносить ничего было нельзя. Нам же всем вместе с мамой на день по карточкам полагался один небольшой кирпичик хлеба. И больше ничего… Бывали дни, когда кроме этого кирпичика ничего у нас и не было… Запасов никаких не имелось, посадить что-то летом не получалось – семян тоже не было… Мама ходила на рынок и выменивала отрезы, которые до войны дарил ей папа, на картошку. Папа очень любил маму, и таких отрезов у нее был много (она прекрасно шила). Вот эта любовь, обращенная сначала в подарки, а потом в картошку, нас и спасала. Мы ели картошечку, а кожуру мама не выбрасывала, а сушила… Потом и ее мы съедали, мама делала из нее лепешки…
А вот уж летом мы «пировали». Знаешь, какие вкусные корни у лопуха?
(Генриэтта смеется.). Вот, видимо, с них-то у нас и все здоровье! Ты знаешь, я потом всю жизнь не болела простудными заболеваниями, даже когда на работе все поголовно ходили больными!
1942-й год
Самый тяжелый, самый страшный, самый безнадежный год войны… Представляешь, я ведь была маленькая девочка, – всего десять-одиннадцать лет, а жить мне тогда не хотелось. Вспоминается голод, темнота (уроки мы делали тогда при свете маленького фитилька), писали на каких-то обрывках. Безнадежность. Ведь никто тогда не знал, чем все закончится, о победе совсем не думалось. А тут еще похоронка пришла на моего любимого дорогого дядю… Маминого брата. Какой он был добрый, наш Толенька, как он нас, маленьких, любил. Он учился в педагогическом, после занятий приходил к нам, так радостно рассказывал маме о лекциях, а мы по очереди сидели у него на руках… С нежностью Генриэтта Ивановна показывает фотографию, письмо с фронта… Доброе, открытое, светлое лицо…
Это было настоящее горе, настоящая потеря, мы все не могли прийти в себя… Как же могло такое случиться? Вся эта любовь, нежность, забота… И вдруг… его нет…
И мама заболела. Не помню, как это называется…. Воспаление кишечника, все кровоточит. Это от голода. Она же все нам отдавала… Маму в больницу отвезли. А я осталась дома на хозяйстве с Володей и маленькими Гошей и Славиком. А Надюшка (старшая) тогда уже работала.
Мама тяжело болела, из общей палаты ее уже вынесли в коридор, к умирающим… А она все-таки поправляться начала, домой вернулась, а потом – рецидив, снова больница. Чудом маму спасли…
Вечная память…
Генриэтта Ивановна показывает фотографии своих дядей. «Мой бессмертный полк», – говорит она. Это мамины братья. Шильниковы. Все они были учителями по профессии. Все родом из Верещагино в Пермском крае. Вот он, Толечка. Погиб в сорок втором под Ржевом. Был он батальонным комиссаром.
Это Володя. Он погиб еще в самом начале войны – в сорок первом.
Это Женя. Он был десантником. В том же злосчастном сорок втором он был ранен во время операции на Северном Кавказе. Осколочное ранение в голову. Потом долгое лечение в госпиталях, осколок так навсегда и остался в его голове. Он вернулся домой, работал как мог. Но представляешь, что это была за жизнь. В любой момент он мог потерять сознание и упасть…
А это Сашенька. Он дошел до Берлина. И именно там был контужен. Потерял слух. После войны работал директором школы. Как-то справлялся…
Я знаю, что в прошлом году Генриэтта Ивановна, несмотря на свой не самый юный возраст, вместе со всеми 9 мая прошла по улицам Екатеринбурга в акции «Бессмертный полк».
«Это тяжело, – сказала она, когда я позвонила поздравить ее с праздником. – Тяжело не физически, а морально. Я переживаю за них так, будто все это было вчера…».
Генриэтта Ивановна переворачивает страницу своего «верещагинского» альбома. А это ее прадед Василий Николаевич Шильников. При Александре II он участвовал в Русско-турецкой войне. Освобождал Болгарию. Погиб под Шипкой. Вечная память им всем…
Надюшка
Старшая сестра. Как только ей пятнадцать исполнилось, она пошла работать. Семье надо было помогать. Сначала – в госпиталь. Самых тяжелых раненых оставляли на Урале, остальных везли в Сибирь. А она, девочка, что умела? Ничего. Так что – санитаркой: стирала бинты, ухаживала за ранеными, делала самую черновую работу.
А потом устроилась в хлебопекарню, думала, что хоть чуть-чуть посытнее будет… Но уж очень не просто давался этот хлеб: ночные дежурства, перенос тяжестей, – она там тоже «на подхвате» была.
Через Пермь в числе прочего в центральную часть страны отправляли муку. Как-то раз Надюшку и других таких же девчонок от пекарни послали вечером на станцию дежурить. Там стоял эшелон с техникой, охранялся он солдатами, а два вагона были с мукой. На их охрану поставили девчонок. Выдали им полушубки, у Нади валенки были 45-го размера. Сказали, что ночью их сменят… В ту зиму мороз стоял лютый, до минус пятидесяти по ночам, с Камы такой пронизывающий ветер дул… Никто девчонок ночью так и не сменил… Надюшка только под утро домой пришла, и проснулись мы от крика. Она все ноги обморозила так, что снять валенки не могла. А мамочка наша все умела, все знала, откуда, даже и не знаю. Она разрезала валенки, освободила ноги, поставила их в корыто сначала в холодную воду, потом потихоньку стала теплую подливать… А Надя наша криком кричала… Но ноги мама ей спасла. Правда, потом она уже и в молодости только брюки носила – стеснялась своих вен…
Так Наденька и проработала потом всю жизнь. Ведь и после войны не сладко было, а она семье помогала, одному папе трудно было нас всех прокормить.
Вот, видишь, это я ей альбом о нашем детстве готовила ко дню рождения, а подарить не пришлось… Не успела… Мы листаем трогательный альбом с фотографиями, стихами и рисунками, сделанными Генриэттой Ивановной. В память врезалась картинка, нарисованная черной акварелью. Комната с печкой и со столом, за ним – дети. На печи – горелка со слабым огоньком.
Смотри: это Славик, это маленький Гоша, это Володя уроки делает, это я, а это – Надюшка, печку растапливает… И окна – заклеены «крестиками». Мы же почти всю войну так в темноте и сидели. Поэтому и картинка – черно-белая…
Хлеб
Как-то раз Володя (старший брат) после школы пошел получать наш хлеб по карточкам. Простоял в очереди до вечера. Уже даже папа с работы вернулся, а его все нет. И вдруг… Слышим – шум, крик. За окном Володя наш кричит. Папа выбежал на улицу: у Володи кто-то хлеб у самого дома отобрал и убежал. Папа – за ним, ведь у нас эта буханка на всех одна! Возвращается папа с обкусанной нашей буханкой. Отобрал ее у Володи такой же мальчишка, только постарше… Такой же голодный, как и мы все. Может быть, карточку потерял, может быть, украли… Вот такая она, война…
Велосипед, коньки и Сталинград
После Сталинграда как-то все повеселее стало. Все уже поняли, что победа и вправду будет за нами. Все так же было голодно, но настроение уже другое. В конце войны папа откуда-то привез старый велосипед. Он был списанный, весь ржавый. Мы с Володей перебирали его во дворе, каждую детальку мыли в керосине. Велосипед нам, конечно, был не по росту. Я могла ездить, только сидя на раме (я же всегда маленькая была), мы к ней подушечку привязали. Зато я сразу записалась в велосекцию. И…началась совсем другая жизнь! У нас в Перми еще до окончания войны начал работать стадион, можно было записываться в секции. Мы даже трек сами строили, земляной. В сквере, около собора. Тот, что в конце Комсомольской у Камы. А потом добавились коньки. У нас и каток снова начали заливать. Сначала мы катались на «гагах». Размер был у всех один – «большой». Просто каждый надевал разное количество носков. А потом, когда я записалась еще и в конькобежную секцию, тренер принес мне «норвеги». Тот, кто бегал на коньках, поймет.
Тут обнаружилось, что у меня полно сил, видимо, с лопухов. (Генриэтта Ивановна смеется.) Вот, как-то побежали эстафету, – и я первая, снова побежали, – и опять я первая. А я всегда была такая – маленькая, худенькая. Недокормыш, одним словом. Но силы откуда-то были…
Мы листаем пожелтевшие вырезки из газет. Статьи, заметки. В них мелькает ее имя: «Первой на финише была Генриэтта Кузнецова», «Прошли соревнования по конькобежному спорту. Среди призеров соревнований: Г. Кузнецова и …. (другие)».
– Это все Славик (младший брат) собирал, – поясняет Генриэтта Ивановна.
Я его спрашивала: «Ну зачем же все это?», а он говорил: «Это тебе, Гэта, на память, будешь потом смотреть и вспоминать». А Славик очень рано из жизни ушел… Вот я смотрю и вспоминаю… о нем, о нашем милом Славике.
Победа!
Мы и не думали о ней… Не считали, что, вот через месяц, или через неделю, или завтра. Мама в тот день ездила к родственникам, а у переправы бегал какой-то паренек, махал руками и кричал: «Победа! Победа!». Мама говорила, что подумала тогда: «Ненормальный какой-то…». Так люди привыкли жить с войной. А потом и вправду объявили: «Победа!». И мы все плакали…
Чужие дети
После войны у нас в Перми появились пленные немцы. Они, как и везде, строили у нас дома. Многие были вольноотпущенными. Как-то раз подходят к нашему дому двое, – худющие, совсем мальчишки. Руки протягивают и кричат нашей маме: «Матка, хлеба!». А какой у нас хлеб? По карточкам еще все было… Мама вынесла им горячей картошки из печи, на газетке. Так через минуту видим, – бежит к ней соседка через дорогу: «Леонидовна! Ты зачем фашистов кормишь?!». А мама ей в ответ: «Какие это фашисты?… Это же дети…».
***
Мы сидим на красивой, идеально чистой кухне Генриэтты Ивановны. Разговариваем. Она, конечно, меня чем-то угощает. Накладывает что-то вкусное в тарелочки («Кушай, золотце!»). Мы дружим уже несколько лет. Историям нет конца. Между делом вспоминает Генриэтта и пустынный Ленинград 1946-го года, который она увидела, приехав на соревнования («Коренных-то ленинградцев почти и не видно было, – вымерли все»), и открытый автомобиль, ехавший по Невскому, в пассажирах которого без труда можно было узнать исторических личностей – Молотова и Жданова, и похороны Сталина, в которых чуть не пострадал ее муж, аспирант московского вуза, и Москву, встречающую Гагарина.
Я расспрашиваю ее о спортивных регалиях. Об этом она говорит не очень охотно. «Да разве это важно?». И все-таки узнаю, что была она чемпионкой Пермской области по конькобежному спорту. Получила звание мастера спорта. Ее уже готовили к переходу в сборную России, но на этом она решила закончить спортивную карьеру. Так сказали бы об этом сейчас, а тогда спорт профессией не считался, скорее он был увлечением, которое все-таки уже занимало очень много времени. Мне уже было двадцать пять, когда я познакомилась с Валечкой и вышла замуж, тогда считалось, что это очень зрелый возраст. Сборы, соревнования, все это очень сложно совместить с семейной жизнью. И она решила оставить спорт.
«А какое время Вы считаете самым счастливым?» – Конечно, время спорта! Столько городов посмотрели, куда мы только не ездили! И какие у нас прекрасные ребята были! Смотри, вот мы на Каме на яхтах катаемся, вот наш тренер по конькам, а это мы – в Нальчике на соревнованиях по велоспорту. Представляешь, ездили по всем этим горным серпантинам, сами ремонтировали в пути велосипеды. А пили мы в пути дождевую воду, не поверишь, почти «из копытца», как в сказке. И ничего с нами после этого не было. В козленочка не превратились. Генриэтта снова смеется.
Что же было дальше? Была счастливая семейная жизнь, дети, друзья, работа, путешествия. Большая, красивая жизнь с радостями и утратами. Как обозначить ее одним словом? Ищу определение… Это какая-то праведная жизнь. Именно познакомившись с Генриэттой Ивановной, я, наверное, впервые поняла значение этого слова. Это жизнь, наполненная любовью, заботой, сочувствием и каким-то мудрым смирением. Семена любви, которые сеяли эти люди, возвращаются к ним щедрыми плодами в виде любящих детей и внуков, в виде дружеского общения, в виде неиссякаемого оптимизма, которым они могут делиться.
Истоки добра (вместо эпилога)
Статья была уже почти готова и я дала ее прочитать Генриэтте Ивановне. «Да-да, ты все записала правильно, – сказала она, – только, знаешь, я ведь тебе еще одну историю забыла рассказать… А она – важная».
Это было в девятнадцатом году. Шла гражданская война. Я говорила тебе, что мамочка моя родилась в Верещагино. На станции и в поселке стояли войска Колчака. Было очень голодно, а бабушка осталась одна с детьми, муж – в Красной Армиии. К Верещагино приближался фронт… Колчаковцы заняли оборону за поселком. И вот моя маленькая мама с братиком стали ходить к белым, к окопам, просили что-нибудь покушать. Солдаты давали им свою кашу, и дети несли ее в котелке домой.
Однажды в дом к бабушке зашел белый офицер. Он был статный, в серой шинели, в каракулевой папахе на голове. В руке он держал нагайку. Бабушка очень испугалась: неужто узнали, что муж – с красными?
– Мамаша… Это ваши дети в окопы за кашей ходят?
– Да, мои, – душа у бабушки ушла в пятки.
– Так запретите им, – продолжал офицер. – Это опасно, скоро здесь стрелять будут…
Развернулся и ушел.
