Загубила душу сушь.
Полночь выдавила слезы?
Что с того, что Гиндукуш
разрывают в клочья грозы?
Что с того, что из плотин
вышли в ливень воды Нила?
Может, я не так любил,
может, ты не то любила!
Вертолет уходит в рейс —
на соседнюю планету…
Хочешь, горный эдельвейс
принесу тебе к рассвету?
Где-то в прошлом, за углом,
пахнет венским и сиренью…
Собирайся, поплывем
на плоту— по сожаленью!
Зачем кричать: когда все это было?
Чем круче ложь, тем губы солоней…
Любимая как звать меня забыла.
И в эту ночь я ставил крест — на ней.
Я ставил крест… А ночь была сырей
затопленного паводком подвала,
секла дождем и ветром продувала
и осыпала шаткую сирень…
И крестиками серыми к лицу,
как снег, соцветья мокрые лепились,
и фонарей столбы вокруг толпились,
и тени их скакали по крыльцу.
Никто не знал, как сердцем я кричу,
а я кричал — безвыходно, протяжно!
И темный дом вздыхал многоэтажно
и все хотел притронуться к плечу.
Губами труб невнятно бормоча,
он подходил то спереди, то сзади…
Я ставил крест обломком кирпича
на освещенном улицей фасаде.
Я ставил крест на верности своей!
И дождь глотал… Так с деревом бывает,
когда разряд небесный пробивает
его насквозь — от кроны до корней.
Была весна… И ночь… И лед огней…
Я стихов торопливых
о любви не писал никогда.
Просто судьбы счастливых
обтекали меня, как вода…
как вода обтекает
валун, что лежит поперек!
Прозвенит и стихает
незатейливый их говорок…
Мне встречались другие,
с глазами усталыми чуть,
словно волны тугие,
их годы ложились на грудь.
И, ломая заплоты,
сливались с душой голоса.
И как в водовороты
глаза уходили — в глаза-.
Но за миг этот каждый,
за эту земную печаль
я платил не однажды
смертельной тоской по ночам.
И не смехом успеха,
а болью: когда искуплю?! —
было дальнее эхо
случайных и вечных «люблю».
Это ломкое эхо
вокзалов, вагонов, турбин…
Кто прошел без огреха,
по жизни, тот жизнь не любил!
Разнолико в заливах
судьбы отразится звезда…
Я и слов торопливых
о любви не скажу никогда.
Сквозь толщу лет и звездной пыли,
и слов, спрессованных в пласты,
преданья нам доносят были
о том, как жили я и ты.
Как шли вдвоем — от сотворенья,
как всё снесли: и рай, и ад…
О нас с тобою — все творенья,
возьми любое наугад!
И это нашему жилищу
луна и солнце дарят свет…
И то же будет через тыщу
и через десять тысяч лет.
Я вижу эту женщину впервые…
Так на бегу бывает — в перерыве,
когда секунд постукивает посох:
бегом, бегом! И вдруг твои глаза
как бы случайно выхватят набросок
лица — в толпе. И вскрикнут тормоза!
И вот стоишь неволен, как растенье:
нет сил догнать, взмолиться, удержать!
И встречная, как в метрополитене,
течет толпа… И кнопку не нажать!
Но это ж не в бреду — перед глазами,
в пустом просторном аэровокзале,
почти глаза — в глаза (куда уж ближе!),
постыдное спокойствие храня,
я вижу эту женщину! И вижу,
как видит эта женщина — меня!
И от глухой обиды, как калека,
здоровыми теснимый все сильней,
я горько ненавижу человека,
настойчиво склонившегося к ней!
Любим ли он? Люблю ли я иную?
А может, все довольны мы судьбой?
Но, боже мой, ведь я ее ревную
и не умею справиться с собой!
И я уже несу ее набросок:
и эту шапку белого песца,
и этот беглый, беличий, раскосый
взгляд недоступно милого лица…
Я вижу эту женщину впервые…
Нас разведут по рейсам — навсегда!—
и будут ныть, как раны пулевые,
обысканные мною города,
где, затерявшись в уличном прорыве,
то встрепенется сердце, то замрет.
Я вижу эту женщину впервые —
за вечность до посадки в самолет…
Дома, где вас не ждут
ни к ночи, ни чуть свет,
и не задержат, если вы обулись…
спасибо им — за горечь сигарет,
за брызги звезд в ночных провалах улиц!
Как многозначен путь от их дверей —
по лестницам и пятнам фонарей,
по скользкому мерцающему льду —
к свободе, к одиночеству, к стыду…
