Почту на Заречную улицу дед Савелий приносил в последнюю очередь, когда солнце уже в паужин. Увидев из окна высокую тощую фигуру в серой шляпе с помятыми краями, белой полотняной куртке и яловых сапогах, Ленька выбегал за калитку и метался перед домом в нетерпеливом ожидании.
— Нам письмо есть? — спрашивал он, с надеждой посматривая на сумку почтальона.
Дед Савелий окидывал его снисходительным взглядом и отрицательно качал головой:
— Газетка есть, а писем нету. Пишут еще!..
Взяв ненужную ему «Сельскую жизнь», огорченный Ленька возвращался во двор и садился на нижнюю ступеньку высокого крыльца. Почему отец так долго не отвечает? Раньше хоть раз в два месяца писал!..
Облокотившись на голые, исцарапанные о кусты и заборы колени, подперев ладонями веснушчатые щеки, он подолгу сидел, шмыгая носом, и думал об отце, о прошлой и теперешней жизни.
Все у них с матерью идет без толку, без пути. Все! Взять тот же двор! Разве так было раньше здесь? Вдоль заплота от самых ворот до Муськиной стайки стояла двойная поленница дров в сажень высотой. Отец запасал их еще в марте, по насту. Всем известно, что веснодельные дрова самые жаркие. Приволокет на трелевочном
тракторе два-три листвяжных и полдесятка березовых хлыстов и зовет косоглазого соседа Павла Никитича, чтобы тот разрезал их своей «Дружбой» на чурки. Сосед, первейший в поселке пьянчуга и шаромыга, соглашался охотно, но к делу всегда приступал по-своему. Одним узким и светлым глазом смотрит на хозяина, другим — на кухонный шкаф и, почесывая затылок, произносит неизменную фразу:
— Для почину выпить по чину!
Перевернув стаканчик-другой, он довольно крякал, выкуривал папиросу и, приняв озабоченно-деловой вид, решал:
— Что ж, с богом!
Пилить Павел Никитич большой мастер. Да и чего не пилить бензопилой! Воет себе моторчиком и лезет в дерево, как лопата в сырой песок. Знай направляй! Не успеешь глазом моргнуть, а чурка уже покатилась в сторону.
Когда Павел Никитич распилит хлысты, допьет приготовленную специально для него водку, водрузит на плечо пилу и, пошатываясь, уйдет домой, отец брался за колун. Невысокий, кряжистый, на кривых крепких ногах, он закатывал во двор чурку за чуркой и колол их, будто семечки щелкал. Обойдет вокруг чурбана, посмотрит, как расположены сучки, примерится и за два-три удара развалит его напополам. А потом начнет колоть косяком, только поленья летят. Ленька любил смотреть, как отец колет дрова, а тот это чувствовал. Встряхнет льняным чубом, оботрет рукавом рубахи вспотевший лоб и подмигнет ему веселым синим глазом:
— Ну как?
— Здорово!
— Учись, пока я жив! Бери топор да помогай, коли поленья помельче!
Отцовский колун сейчас валяется под крыльцом. Весом не меньше чем на полпуда, с длинным прямым топорищем из мореной болотной березы. В магазинах таких не продают, его выковал по заказу старый цыган, леспромхозовский кузнец. Лежит колун без применения, потому что ни матери, ни Леньке не под силу.
Отец во всем любил порядок. Перекосило в стайке дверь — снимет ее с петель, переберет и так подгонит, что она будет закрываться впритирку. Чуть нарушился заплот, ворота или крыша— опять за топор, рубанок, лучковую пилу, молоток или какой-нибудь другой инструмент.
А после работы всегда уберет за собой до последней соринки.
— Дом красится хозяином, сынок! — наговаривает Леньке.— Каково на дому, таково и самому.
Под навесом на специально сделанных из толстых плах полках хранил он болты, гайки, гвозди, шарниры, полосы железа и всякое другое добро. И почти каждый день пополнял запасы: то разводной ключ принесет, то доску, то обруч, то моток проволоки.
— Всякое барахло домой тащишь, как тот Плюшкин! — частенько упрекала его мать.— Склад металлолома решил на дворе устроить?
— Места не пролежит! — невозмутимо отвечал он.— А когда-нибудь, может, сгодится. Что припасешь, то и сосешь!
А теперь что? Поленницы нет и в помине. Как весной тракторист приволок три листвяги, так они и валяются под окнами. Сначала Павел Никитич обещал их распилить, а потом рассердился на мать из-за того, что она не дала ему денег на бутылку, и не пришел со своей «Дружбой». Приходится резать твердые, как железо, листвяги ручной пилой. А она никудышная — на каждую чурку по часу тратят. Да и силенок у Леньки маловато, в момент выматывается. Мать глядит на него, глядит и не выдержит, закричит:
— Чего повис на ручке, не тянешь совсем? Возить я тебя должна, что ли?
Правда, колоть дрова Ленька наловчился. Лиственничные чурки, которые без больших сучков, легко колются простым топором. Да и во дворе все стало потихоньку рушиться. Ветром сорвало с навеса три тесины и дождь теперь льет прямо на заржавелые папкины железки. В стайке и предбаннике двери расхлябались.
Отец давно уехал из дому. Ленька еще не учился, когда его провожали, а теперь перешел в третий класс. Во всем Михаил Карасев виноват, лешева скотина! Сбил отца своими рассказами о больших заработках на Дальнем Востоке. Маленький, взъерошенный, как петух перед дракой, все расхаживал, помнится, по кухне, посверкивал вечно красными от пьянки глазами и наговаривал:
— Нет, Иван, тут жизнь не мед, я тебе скажу! Ни барыша, ни карыша! Разве это заработки— сто пятьдесят или двести в месяц? На востоке год попашешь, и «Жигули» тебе обеспечены. Это уж без булды! По весне опять туда подамся, хватит крошки собирать!
— Жил я,— продолжал Карасев,— на Дальнем Востоке три года, накопил кучу денег, но, возвращаясь на поезде в Сибирь, загулял, и обчистили, как липку. Спасибо еще, трудовую книжку и паспорт подбросили! О кооперативной квартире в приличном городе мечтал, завел подходящую для семейной жизни бабенку, а попал в этот вшивый леспромхоз. Кому я такой нужен, когда в одной руке пусто, а в другой ничего? Любому дураку известно: с деньгами мил, без денег постыл. Все надо начинать по-новой! Двинем, Ваня, на пару! Для начала куда-нибудь на Шикотан завербуемся, а там будет видно.
Матери Карасев сильно не нравился, и она каждый раз говорила отцу:
— Нашел с кем связываться! У человека ни дома, ни семьи! Мотается по белому свету, как шовяк в проруби! В трудовой книжке уже три вкладыша исписано!
— И не собираюсь связываться! — возражал отец.— Сам вижу, что не нашего поля ягода. Не беспокойся!
А кончилось тем, что слушал он, слушал-слушал Карасева и решил:
— Поеду! Почему не съездить на сезон, если заработки там хорошие? В мошне густо, так и дома не пусто. На машину заработаю и — назад! Водкой я не балуюсь, в карты не играю, так что копейка сквозь пальцы не пройдет.
Мать пыталась отговорить его:
— Зачем по людям жить, лындать, как Карасев? На машину можно накопить и дома. Молоко нам не покупать, мясо; картошка, овощи свои. На мою зарплату давай жить, а твою переводить на сберкнижку!
Не послушался отец. У него такой характер: если надумал что — не своротишь. Хоть кол на голове теши — он все свое. Ранней весной со своим дружком уехал на Дальний Восток ловить рыбу.
Отец обещал вернуться домой к седьмому ноября, Ленька с матерью по нему истосковались и ждали его приезда с нетерпением. Мать на два раза побелила дом, повесила новые тюлевые шторы и голубенькие занавески, посадила на откорм молодого гусака, поставила трехведерный лагунок медовухи. Ленька задолго до праздника стал бегать на станцию и встречать поезд из Белоярска.
Много ждали, а проку не видали. Не приехал отец. В один из ветреных и морозных дней в середине ноября дед Савелий принес от него письмо. Как всегда, короткое, на одной страничке. Он писал, что на машину не заработал, и потому остается на зиму в Магаданской области. Поступил на какую-то стройку бульдозеристом. Технику ему, будто, дали новую, прямо с завода, работает она, как часы, и под капот все время заглядывать не придется. Деньги платят приличные.
Мать несколько раз прочитала эту писульку, посидела в неподвижной задумчивости у окна и со вздохом сказала:
— Да!.. Если заработки там и вправду хорошие, наш отец присосется как клещ. Не оторвешь! Дай волю, захочется и поболе. В своего покойного дедушку удался! У того такая же повадка была: ложка узка, таскает по два куска, развести пошире, вытащит четыре…
И будто в воду глядела. Весной отец написал, что останется на стройке еще на год. «Любезная моя жена Тоня и сынок Леня! — с трудом разбирал Ленька его мелкий убористый почерк. — Сообщаю, что на «Жигули» я почти накопил, но задержался опять. Раздумался над нашей жизнью и решил: пора нам перебираться в город, хватит месить таежную грязь. Переедем в Белоярск или в Азас. А коли на то пошло, надо иметь копейку и на дом с гаражом, и на хорошую мебель, и на все прочее. Не держите на меня обиду и потерпите до следующей весны».
Прошла еще одна весна, наступило лето, а отец все не ехал. Пропал, как камень на дно упал. Последнюю весточку от него получили в середине июля. О чем он написал, Ленька не знает. Мать прочитала письмо, порвала его на мелкие клочки и швырнула в помойное ведро.
— Пропади ты пропадом со своими проклятыми деньгами!—задыхаясь от злости, выкрикнула она.— Что за человек? Хватит с меня! Три года сижу как затворница!..
И тут же, не отрывая ручку от бумаги, кусая красивые полные губы, настрочила ему ответ.
В тот вечер она не стала ужинать. Мрачная, как туча, от всего отрешенная, до самых потемок сидела у окна и глядела на пустынную улицу. А когда легли спать, отвернулась к стене и, наверно, целый час плакала, отрывисто всхлипывая и что-то шепча в подушку. Ленька лежал в трех шагах от нее на диване, молчал и только вздыхал, переполненный пониманием и сердечным сочувствием.
С того дня мать совсем перестала вспоминать об отце, будто его и не было. А Ленька думал о нем каждый день. Плохо ведь жить без отца! Вспоминал, как они ходили купаться на реку, как удили рыбу и варили в котелке уху, как кололи дрова, складывали их в поленницу, а потом подолгу сидели на этой ступеньке и о чем-нибудь задушевно разговаривали. Даже плечо как-то теплело, вспоминая ласковую и сильную руку отца. На ум приходили разные смешные и, казалось, совсем забытые мелочи. То как отец оступился на лежневке и растянулся в болотной грязи и вылезал оттуда черт чертом, то как они однажды осенью ночевали под копной, придя на рыбалку с вечера, и во сне стягивали друг с друга одежду, то как отец, забрасывая спиннинг, зацепил крючком за Ленькино ухо. В памяти вставало многое и так ярко, будто случилось вчера.
Однажды утром, проводив мать на работу в контору леспромхоза, Ленька вытащил из своего потрепанного портфельчика тетрадь, шариковую ручку, устроился за кухонным столом и, старательно выводя буквы, написал письмо отцу. Оно получилось длинным и обстоятельным: «Здравствуй, дорогой папа! Почему не едешь домой? Мама на тебя сердитая. Сказала: хватит! Ты писал, что мы переедем в Азас или в Белоярск. Я туда не хочу. Тут лучше. Жалко Петьку с Мишкой, дом, Муську, гусей, куриц, чушку Машу и все, что у нас есть. И рыбу ловить там негде, и купаться очень далеко ходить. Я о тебе сильно соскучился и думаю про тебя каждый день. Приезжай, будем с тобой рыбалить, кататься на тракторе и вместе колоть дрова. Изгородь у нас падает, навес продырявился, дверь у Муськи расхлябалась и в бане тоже. Бабка Нефедиха каждый раз обзывает меня безотцовщиной, говорит, что ты нас бросил. Приезжай скорей! Жду ответа, как соловей лета. Леня».
И вот уже больше месяца Ленька каждый вечер встречает дедушку Савелия в надежде получить ответ от отца.
Сегодня с матерью что-то случилось, это он заметил сразу. Обычно она приходит из конторы в начале седьмого, немного усталая, но всегда веселая и ласковая. Зайдет в дом и первым делом спросит:
— Ну, как хозяйничаешь, сынок? Ждешь меня?
— Жду!
— И я о тебе соскучилась!
Положит на комод крохотные часики, снимет и аккуратно повесит в шкаф рабочий костюм, умоется, громко фыркая, под пузатым алюминиевым рукомойником, наденет светло-синий халатик, открывающий длинные стройные ноги, и станет какой-то домашней и особенно милой.
Ленька, босоногий, с черными пятками, коричневый от загара, в коротких трусах, сбегает во двор за дровами. Мать приберется по дому, затопит плиту, поставит вариться ужин и идет доить Муську, не забыв отрезать и густо посолить для нее толстый ломоть хлеба. Процедив молоко, она нальет ему полную кружку тепленького, еще пенящегося и скажет:
— А ну, выпей парного! Поправляться надо! До того избегался, что одни глаза остались!
Пока варится ужин, они сидят в обнимку на диване в горнице и, довольные этой близостью, разговаривают:
— Опять с Петькой носился?
— С Петькой и с Мишкой.
— Купались?
— Ага.
— Сколько раз?
— Раз десять или одиннадцать.
— Совсем меры не знаете!
Так было каждый день. А сегодня мать пришла домой поздно, уже на закате солнца, задумчивая и неприветливая. Скользнула по нему отсутствующим взглядом и, не сказав ни слова, прошла в горницу.
— Ты на собрании была, да? — последовал за ней озадаченный Ленька, чувствуя что-то неладное.
— Нет! — обронила она, стоя перед большим зеркалом.
— А почему так поздно пришла?
— Задержалась.
Ленька подошел к ней, тихонько тронул ее за полную белую руку.
— Ты на меня сердитая, что ли?
— С чего взял? Ничуть не сердитая.
Она переоделась в халат и принялась за обычную работу, но делала все рассеянно и небрежно. Пол как следует не подмела, корове забыла вынести хлеба, молоко цедить не стала, так и оставила в подойнике в сенцах, привычной кружки парного Леньке не налила. Все о чем-то думала, сдвинув красивые длинные брови, и иногда вполголоса бормотала:
— Ну и пусть!.. Ну и что ж!..
Ленька наблюдал за ней и не знал, что подумать. Поставив вариться картошку, мать ни с того ни с сего стала наряжаться. Натянула на себя любимое зеленое платье, продела в уши золотые серьги, навесила на шею «жемчужное» ожерелье.
— Ты в клуб хочешь идти? — спросил Ленька, со скрытой гордостью любуясь ею.
— Нет,— спокойно ответила она.— Ты вот что, сынок! Чем сидеть и пялить на меня глаза, возьми в буфете две миски и слазь в погреб. В одну наклади огурцов, в другую груздей. И кусок свиного сала отрежь. А потом умойся, надень штаны и чистую рубаху.
— К нам гости придут, да?
— Гости!
— Так бы и сказала сразу, а то молчит, молчит!..
Ленька слазил в погреб, принес что было велено, умылся. Забыв, конечно, хотя бы обтереть грязные пятки, надел черные вельветовые штаны, белую рубашку и снова забрался на диван.
— А кто придет? — повеселевшим голосом спросил он, болтая ногами.
— Один человек, ты его не знаешь.
— А ты тогда откуда его знаешь?
Мать, старательно подкрашивая глаза, качнула головой и засмеялась:
— Ну и дотошный ты у меня! Настоящий следователь!.. Придет друг моей юности, понимаешь? Очень хороший, умный человек. Мы с ним вместе учились с первого до десятого класса. И дружили, как вы с Петькой и Мишкой. А потом он поступил в педагогический институт, а я на бухгалтерские курсы. Я вышла замуж за твоего отца и уехала из своей деревни. Мы с этим другом после школы встречались всего несколько раз.
Сергей Михайлович пришел около десяти, когда уже темнелось, и Ленька включил свет. Это был высокий привлекательный мужчина с крупным лицом, прямым носом и живыми карими глазами.
— А вот и я! — произнес он низким бархатистым голосом, стоя у порога и чуть не подпирая головой притолоку.— Ты, Тоня, наверное, уже и не ждешь?
— Почему? Жду! Договор дороже денег! — отозвалась просиявшая мать.— Раздевайся, Сережа, проходи!
Она повесила на вешалку легкий плащ, беретку гостя и потащила его за рукав пиджака к столу.
— Немного посиди, я мигом налажу ужин!
Прежде чем сесть, Сергей Михайлович поставил на стол перцовку и, широко улыбнувшись, по-свойски подмигнул Леньке:
— Аппетитных капель прихватил! Не возражаешь, молодой человек? Ну и отлично! Это у тебя такой большой сын, Тоня? Как тебя звать, герой?
— Ленька.
— Что ж, будем знакомы! Я Сергей Михайлович. Живу в Азасе, учитель по образованию…
— А мама сказала, что вы инспектор.
— О-о, ты, оказывается, уже информирован! Инспектор — это не профессия, а должность.
Суетливая, сверкающая глазами мать поставила на стол угощение и села рядом с инспектором.
Сергей Михайлович откупорил бутылку:
— Что ж, Тонечка, выпьем за встречу, спасибо судьбе, ниспославшей ее нам! За то, чтобы ты всегда была такой молодой и красивой!
Мать зарделась от этих слов и с лукавой улыбкой ответила:
— За встречу — с удовольствием, а за молодость и красоту поднимать тост поздно! Через две недели стукнет двадцать семь…
— Нашлась старуха! — засмеялся инспектор.
Взрослые пустились в неинтересные для Леньки разговоры:
— Недавно я был в Белоярске и встретил на улице Дашу Новикову,— рассказывал Сергей Михайлович, отправляя в белозубый рот то рассыпчатую картофелину, то ломтик хрусткого огурца или розового, пахнущего чесноком сала.— Растолстела, как купчиха. Троих ребятишек уже родила. Даже не верится! Давно ли, кажется, за косы ее таскал?
— А помнишь, Сережа, как мы всем классом последний раз ходили по чернику? Я об этом часто-часто вспоминаю и даже во сне видела несколько раз. Тебя, Дашу, Сашку, Маруську Колосову! Как было хорошо тогда! Помнишь?
— Еще бы! Все помню! И как заяц выскочил из-под валежины и вас с Зинкой Петровой напугал, и как у пасеки картошку пекли на костре!
— Мы ведь с Зинкой были влюблены в тебя без памяти! Только и говорили, что про Сережу Луканина. Лучший ученик в школе, чемпион по шахматам, боксер, самый красивый из ребят! Между прочим, муж меня ревновал к тебе, хоть ты ни разу в жизни даже по улице рядом со мной не прошел. Вот как здорово расписала ему про свою первую любовь!
— Я и не догадывался!
— Где тебе было догадаться, когда ты с Маруськи глаз не сносил! Да-а!.. А потом разъехались. все кто куда и никогда вместе больше не соберутся! Зинка, кстати, очень несчастливая! Выскочила замуж за какого-то пьянчугу, наплодила детворы, а теперь мучается.
— У каждого своя судьба! — вздохнул Сергей Михайлович, снова наполняя рюмки.— Я тоже к числу счастливых не отношусь. Так женился, что сам себе подивился, как говорят старики. Но это другая тема…
И опять пошло: «А помнишь?», «А помнишь?». Ленька сидел, подперев кулаками щеки, смотрел на них и зевал. Какая скукота!..
Потом мать вышла из-за стола, встряхнула кудрями и капризно сказала:
— Хочу танцевать! Ясно? Как тогда на выпускном вечере, который ты протанцевал с одной Маруськой. Ва-а-альс устаре-ел…
Она принесла проигрыватель, пластинки и только тут обратила внимание на Леньку:
— А ты чего торчишь за столом! С этими разговорами я про тебя и забыла! Давно спать пора! Возьми из кладовки отцовский полушубок, одеяло, подушку и стелись на печке. На диване сегодня будет дядя Сережа отдыхать.
Через пять минут Ленька лежал на широкой русской печи и волчонком смотрел сверху на мать и Сергея Михайловича. Что это за танец? С какой стати инспектор так нагло облапил мать? А она? Положила голову ему на грудь и даже зажмурилась от удовольствия! Глядеть противно!
Натанцевавшись, они ушли в горницу, выключив на кухне свет и плотно затворив за собой дверь. Терзаемый жгучей ревностью, Ленька свесил с печи голову и напряженно вслушался. Сначала до него доносился тихий невнятный говор, потом явственно прозвучали сдавленные вскрики матери:
— Любимый ты мой!.. Долгожданный мой!..
Леньку затрясло, как в ознобе. Мать любит не его, не отца, а этого долговязого Сергея Михайловича! Чувствуя себя жестоко обманутым, покинутым и никому не нужным, мальчик уткнулся лицом в подушку и безудержно разрыдался.
Плохо спавший всю ночь, Ленька проснулся на восходе солнца. Он оторвался от подушки и опять вытянул шею в сторону горницы. Дверь туда была полуоткрыта. Мать и Сергей Михайлович вели хорошо слышный ему разговор:
— Останься, Сереженька, еще на денек! — упрашивала мать жалобным голосом.— Я отпрошусь с работы, приготовлю что-нибудь вкусненькое. Леньку с ребятишками отправим на речку и будем с тобой только вдвоем! Я так стосковалась в этих четырех стенах!
— С удовольствием бы остался, Тонечка, хоть навсегда, но сегодня никак не могу! Завтра ровно в девять мне обязательно нужно быть на работе.
— Так уж и обязательно? Ничего не случится, если на денек задержишься.
— Не могу! В жизни каждого человека, дорогая, бывает поезд, на который ему опаздывать ни в коем случае нельзя. Опоздал, значит, что-то безвозвратно потерял. Завтра утром решается очень важный для меня вопрос, и я непременно должен быть на месте.
— Что за важный такой вопрос?
— Расскажу потом.
Ленька нырнул под одеяло, оставив дырку для глаз, и затаился, едва дыша. Мать вышла в кухню босая, в нижней рубашке. Она покосилась на печку, неслышно почерпнула из кадки ковшик воды и вернулась в горницу.
Около семи мать с гостем ушли на станцию, оба возбужденные, радостные и говорливые. Ленька слез с печки, вялыми движениями натянул штаны, рубаху и, даже не умывшись, вышел на улицу, где было солнечно и по-утреннему свежо.
Нет, он никогда не простит матери такого предательства! Никогда! Ленька сегодня же сбежит из дому, здесь ему теперь не жить! Пусть Сергей Михайлович приезжает опять, пусть они с матерью танцуют, целуются! Он на это смотреть больше не будет! Насыплет в папкину охотничью сумку сухарей, запасется салом, кусковым сахаром, наденет новое пальто, фуражку, ботинки, возьмет из комода двадцать пять рублей, незаметно сядет на вечерний поезд и уедет на Дальний Восток, к отцу. Он знает, как туда доехать! Сначала в Магадан, потом дальше. Адрес в папкином письме есть. И никому, кроме Петьки и Мишки, об этом не скажет!
И почему отец не приехал этой весной? Или у него много работы? Или захворал и лежит в больнице? Или обокрали дорогой, как того Карасева? А может, опоздал на поезд, что сегодня поминал ненавистный инспектор? Тот самый поезд, на который ему опаздывать было никак нельзя!..
