Находка геолога
Когда-то па месте нынешней Томской области плескалось теплое море. Сейчас, сколько видит глаз с самолета, кругом топкие болота с редкими прочерками таежного леса. По этой глухомани в поисках нефти и газа бродят геологи. «Бродят» — вроде бы и не совсем точно. Это при вертолетах-то! Однако достает и ходьбы, причем изнурительной.
Поиск у Партий не без удач. А Сергею Болдыреву, геологу Каргасокской нефтегазоразведочной экспедиции, летом 1982 года повезло вдвойне. Ему выпала и краеведческая находка. В свободный час решил Болдырев вокруг буровой осмотреться. Круг, другой… Мох, кочки, сосенки. И вдруг — тропа, внятная, даже торная, будто кто вчера по ней ходил! Откуда тут человеку быть? На двести верст безлюдье полное. Места опять же опасные. Недавно Сергей в болотную полынью угодил. Ладно, рядом товарищ погодился.
Тропа вывела на лесной остров. Две избы, два амбара, банька… В избах на полках домашняя утварь: берестяные туеса с узорами, деревянные блюда, глиняные кружки, ножи ручной ковки… В амбарах — кадушки, а деревянные обручи тонки, изящны, будто модный поясок вокруг девичьей фигурки. Самое поразительпое — припасы: мука, сушеный картофель, крахмал, холсты… Кто жил, когда и почему внезапно бросил усадьбу? Встретилась деревянная табличка с надписью: «Тиунов». Это что же — фамилия?
Последняя из поместья
Любознательность геолога подкрепилась упорством. Он стал искать Тиуновых. И нашел — под городком Колпашево Томской же области. Ими оказались мать и сын. Васса Ивановна Тиунова и была хозяйкой островной усадьбы.
О сибирских робинзонах стало известно Томскому краеведческому музею. От него — журналистам. «Советская Россия» снарядила весной 1983 года экспедицию. Нам повезло: Васса Ивановна и ее сын Петр Федорович, участник Великой Отечественной войны, старый таежный охотник, согласились ехать с нами в места их молодости.
Шесть часов пути от Колпашево па «Комете» вниз по Оби, затем полтора часа сверлит небо винтокрылая машина. Наконец, справа обозначились гривка, огород, берестяные крыши. Круг, повторный, и мы на земле севернее Томска на восемьсот километров. Уже второе июня, а кое-где под лохматыми елями остатки снега, березы стоят в зимнем сне, верба в огороде даже не опушилась. Выносим из вертолета мешки, ящики. Васса Ивановна, опираясь на костылек, заторопилась к строениям.
— Вот и довелось с домом встретиться. А не надеялась…
Не случись трагического происшествия зимой 1982 года, геолог застал бы хозяйку в ее усадьбе. Но к приходу Болдырева Петр Федорович успел увезти мать к себе под Колпашево. Прилетел под вечер с попутным вертолетом навестить Вассу Ивановну и узнал, что ее соседка Наталья Федоровна Коновалова в горячке, бреду. Решил назавтра доставить хворую в Каргасок, поселок геологов, а почью она умерла. Васса Ивановна осталась бы на острове одна. Это в восемьдесят-то шесть, лет! Мать умоляла не брать ее. Сын справедливо настоял на своем.
Мама у него, конечно, сильная, он это знает. В семи километрах от острова, куда мы высадились, есть другой, тоже среди топей. У Тиуновых была изба и там. На том острове в 1973 году умер отец, Федор Иванович. Схоронив его, мать полных шесть лет жила возле могилы одна и лишь после перебралась к Наталье Федоровне. Своего последнего лося она добыла на восемьдесят пятом году.
Нашей поездке Васса Ивановна более чем рада. Терпеливо снесла речное путешествие, перелет, теперь никак не хочет спать. В темноте, исколотой костром, просим Тиунову спеть. Уступила пе сразу, после смущенных отнекиваний.
— Од-на-а-жды был в Англии царь молодой…
Голос — приятный. Этот остров слыхал Вассу Ивановну и раньше. А где Англия, что за страна — она не знает. О романе Дефо — тем более. Но литературный герой Робинзон Крузо был бы ей просто родным. На своих-то островах Тиунова пропела 79 лет, знает, что такое одиночество и труд во имя жизни.
В глухую таежную сторону ее увезли родители. Семилетней. Отец, Иван Филиппович, был, наверное, романтиком. Наслушался от охотников о богатых лесных сборах, рыбной ловле и отправился в неизведанность поначалу один. В Колывани (теперь поселок городского типа под Новосибирском) имелся у него земельный надел. Но кто бы позавидовал крестьянской доле до революции!
— Не езди, где молиться-то станешь, окаянный! — отговаривала сына бабушка Аграфена.
Через год упрямец перевез семью к себе, к более вольной, на его взгляд, жизни. Трагичность того шага испытали сполна дети и внуки Ивана Филипповича, а дочь, Васса Ивановна,— в особенности. Время согнуло ее коромыслом. Чтобы легче идти, подчас берет палочку и в левую руку.
— Сгорбилась! — вздохнула как-то.
— Так ведь годы…
— Нет, от работы,— поправила Тиупова.
Быт действительно был нелегким. Вспомни, читатель, где ты видел цеп для обмолачивания зерна? Верно, в музее. Еще знаешь о нем по учебнику истории СССР. А нам он попался на глаза в риге как орудие труда. Еще полтора-два года назад цепы ходили здесь по овсяным снопам.
Тут же, в риге, прислонилась к стене деревянная борона. Ремень из домотканого полотна покоился обычно на плече безлошадного пахаря. Пахаря — громко сказано: земля обрабатывалась мотыгой.
Заставить горбиться могли и сами стены. Человек среднего роста, поставив ладонь на голову, уже касается потолка. Забывшись, в такой избе недолго набить синяки о полати, полки, дверные косяки. Маломерна, игрушечна и самодельная мебель — скамеечки, стульчики, столики. Деревянная кровать будто сделана на ребенка 8—10 лет. Непостижимо, как на ней мог расслабиться долгой зимней ночью взрослый! Ну что стоило прибавить в сруб хотя бы три-четыре венца и не маяться?
— Боялись: заметят жилье чужие, как посмотрят,— сказала Васса Ивановна.
Настороженность сопутствовала поселенцам всегда. До революции — как бы не вернули обратно. В гражданскую и после — не наткнулись бы уцелевшие колчаковские головорезы. Пугали новые веяния, в частности, непонятные колхозы. Потом одиночество перешло в привычку.
От избы до ложки
При упоминании о муже, Федоре Ивановиче, густая сеть морщинок на лице Вассы Ивановны всякий раз заметно редеет. Шестьдесят совместных лет оставили в ее душе светлый след. Никогда не было от него сердитого слова. С ним она не знавала беды. Избы, хозяйственные постройки сработаны его золотыми руками. Бревнышко к бревнышку, без сучка и задоринки. Двери — на деревянных петлях, без шарнира и гвоздя Берестяные крыши не уступят по надежности ни тесовым, ни железным.
Помимо избы семье требуется и многое другое: посуда, обувь, одежды, разный хозяйственный инвентарь… Федор Иванович оказался мастером на все руки. Он вырезал ложки и блюда, чашки и корыта. В эту экспедицию сотрудницы Томского краеведческого музея В. Косточко и Л. Мезенцева отыскали стиральную доску его работы. Деревянную, понятно. Великолепны кадушки для воды, хранения ягод, зерна, муки. Тонкие деревянные обручи облегают клепку прочно, элегантно. Федор Иванович, судя по поделкам, был и превосходным бондарем. А кузнецом? Вот дословная запись с магнитофонной ленты:
— Мотыги где, у кого покупали? Сам ковал! Он только бы что увидел — все равно сделает. Да хоть бы кузница-то была! Яму выкопал. Накладет туда дрова, они, угли, нагорели, он кладет железо и тогда опять дрова… Ковали-то из чего… Из топора худого, другого чего. И вот сделал мотыги, так людям-то всем этим, какие жили. Как ковать — Степанушко показал, Федор выкроил на бересте, как мотыгу надо делать, так и пошел…
Мотыг в поместье много: большие, увесистые — для сильных мужских рук, поменьше да полегче — для женских, самые малые — подросткам.
В избе на стене за тонкой планкой — набор ножей, опять же Федоровой кськи. Случилось так, что задевалась куда-то консервная открывашка, попробовали «вспороть» банку одним из его самодельных ножей. Идет играючи!
Был он и печник, и мельник, и чеботарь, и техник, что ли, по ткацкому производству. Печь, сложенная им из кирпича собственной выделки, стоит уже полвека. Мы прилетели на место по календарю с наступлением лета, а застали березы и осины, как упоминалось, в зимнем сне, не везде еще сошел снег, соседнее озеро покоилось подо льдом. К вечеру с болот потянуло сырым холодом. Протопить печку казалось совсем не лишним. Принесли дров (их запасено в поленницах не на один год), и Васса Ивановна развела огонь. Из трубы весело заструился дымок.
Своеобразна по замыслу оказалась деревянная мельница. По крайней мере, музейные работники в своих частых поездках по деревням и селам Томской области такой еще не встречали.
Не всякий способен шить обувь. Федор Иванович умел. Так кто же он? Человек разносторонних дарований? Или способности, таланты не обязательно от природы, а приобретаются в суровых жизненных условиях?
Непросто, надо полагать, изготовить домашний ткацкий станок. У Вассы Ивановны он тоже был и есть. О каких профессиях Федора Ивановича еще не сказано? Да, он ведь и гончарное дело познал. Глиняной посуды, в том числе под льняное и конопляное масло, кедровое молоко, в избе и сенях немало.
Безотказный, отзывчивый, Федор Иванович помог строиться в свое время родителям Натальи Федоровны, Антонине Пастуховой, что обосновалась на соседнем острове. Бывало, натирал бревнами плечи до крови, но пособлял без ворчаний, попреков. Не случайно девушка Васса усмотрела в Федоре преданного друга, верного спутника. Рассказывает:
— Убегом ушла. И родители не знали: это что такое — не вернулась домой? Куды девалась? Так куды девалась — замуж ушла, говорят. Ничего, не ругали, простили. Если за плохонького какого, может, что и было, а то ведь рабочий…
Острова
Полоски земли, где растет настоящий лес, в этих местах издавна зовут островами. Точнее некуда. Кругом на сотни верст болото, как открытое море, и только у горизонта опять темный прочерк. А если налетит ветер, закачает шапки кедров и сосен, иглы елей, то лесной шум мало отличен от морского прибоя.
Острова, или гривки, крайне узки. Наш, к примеру, куда высадились, где жили пять дней, оказался шириною в 80 шагов. Федор Иванович привел сюда жену с двумя девчушками в ее 28 лет. Здесь же обосновалась семья Коноваловых.
— Где будет у нас огород? — спросила тогда Васса Ивановна.
Муж подвел ее к вековому дереву.
— Вот он, огород!
Васса Ивановна растерянно окинула стену леса и молча заплакала.
Вспоминает:
— Мы сюда весной пришли. Хлеба-то у вас не было, можно сказать. Соседи дали. Перво-то время березовую кору толкли, сеяли и подбавляли в муку. А потом уж посеяли…
Что они сеяли? В основном, рожь. Пшеница обычно вымерзала. Сеяли лен и коноплю. Морковь садили, репу и, само собой, картошку. Еще мак ростили, но тот почему-то родился плохо.
— И все-таки был мачишко, наколачивали!
Коня заводить явно не стоило: вокруг ни выгона, ни покоса, один мох да редкая осока. И землю рыхлили мотыгой. Да, лопаты тоже имелись. Только вопрос, почему они не применялись в земледелии, показался Вассе Ивановне наивным, даже смешным:
— Лучше ли мотыгой?! Ах, неужели же нет? Много ли лопатой скоиаешь? А мы двое больше двух мер успевали за день. Пообедаешь маленько, сил-то подберешь и опять за работу…
Любопытно, что по деревням и селам Томской области о мотыге не знают, она — островного происхождения, находка сибирских робинзонов.
Посевная подвигалась, должно быть, не столь споро, как этого требовали сроки. Рожь у Тиуновых занимала шесть мер. Значит, лишь под нее требовалось рыхлить почву не менее трех дней. Пуд ржаных семян оборачивался, четырьмя-пятью пудами зерна. Соотношение для пахаря удручающее! Однако иначе и быть не могло. Мы прошлись мотыгой по пашенке там, тут. В красноватом слое из песка и глины ни одной крупинки перегноя. Не заводилась конюшенка — не восполнялось плодородие почвы.
Подспорьем к пашенке, огороду была островная тайга. И неплохим. Известно, кедровые сливки втрое питательнее сливок из коровьего молока. Верно, не всякий год лес одаривает орехами. Да разве заботливый хозяин поленится в урожайную осень? Возле кедровников и поныне стоят добротно срубленные амбарчики. В них до санного пути хранился дорогой сбор.
Хуже было с мясом. Лось к этим местам прикочевал поздно — году в тридцать втором. Косачи и глухари, правда, водились. Поражает мудрость, с какой относились Тиуновы к природе. Боровая дичь часто залетала к ним в огород. Васса Ивановна стала рассыпать под окнами горох. Подкормка явно понравилась. Косачи привыкли настолько, что вели себя не пугливее кур. Ружье в ход не пускалось: огневой припас берегли. Ловушки и петли — те ставились. Но пернатые пленники отбирались разборчиво: тетерки, старые косачи,- за которыми тянутся на ток молодые, отпускались на волю.
Как не удивительно, а ток со временем переместился на огород и остается здесь до сих пор. Во все дни, что мы провели тут, косачи собирались по утрам на свадебные игры. Резвится ранний костер, торопя воду на чай, ходим по крутому короткому спуску на протечное болото умыться, а в сорока шагах от нас то сердитое чуфыканье, то сердечные трели, сами бойцы с красными гребнями в наступательных позах. Васса Ивановна додумалась в свою пору подкладывать в близкое гнездо тетерки куриные яйца, и та вместе со своими не раз выводила домашних цыплят.
Стоит разговора и зарыбление озер. Водилась рыба, как убедился Федор Иванович, не во всех. Что им пустовать-то? — справедливо рассудил оп.
О тех необычайных заботах Тиунова вспоминает так:
— Ходили далёко, к речке Пайдугиной. Поприщей десять, однако, будет. Рыбу посадишь в котелок и потом идешь обратно. И вот тут уж только дай бог ноги. Бежишь. Только увидишь, где вода свежая, доливаешь, а не то живо смутится. Опять пошел. В каждое озеро напустили. А поверишь ли, идешь да идешь — все озерки, озерки. Сейчас везде клюет.
Попутно два примечания. Слово «поприще», обозначавшее, по Далю, суточный переход в 20 верст, свелся в языке островных поселенцев к понятию версты. И второе: зарыбление множества озер велось, похоже, от стремления, чтобы рядом кипела жизнь, было бы веселей на душе.
Все живое на острове неподдельно любилось и, по возможности, охранялось. Стоило Федору Ивановичу выйти зимою во двор, как синица ныряла в карман за орехом. Три года радовала Тиуновых единственная на два острова залетная сорока, пока ее однажды не подстерег сычик.
Остров был семье твердой опорой не в одном переносном смысле. После дневной изнурительной ходьбы по болотам радостно стремить шаг по настоящей .тропе. Не тонет под ногами моховая подушка, нет опасения, что вслед за шестом уйдешь на глубину и ты. Миновала не одна неделя, как ходили мы на два соседних острова осмотреть брошенные постройки, а в ушах все еще неумолчный плеск, перед глазами — светло-зеленый мох под водой и по нему, будто дорогое украшение, прошлогодняя рубиновая клюква.
Остров кормил и поил. Поил, правда, плохо. На гривке — ни речки, ни родника. На болоте, близ береговой черты, свои заметные течения, а северо-восточнее построек остров рассекает бурливый и очень глубокий ручей. Но вода торфяного настоя, темно-коричневая. Суп, не успев остыть, уже потемнел, словно он грибной. Достоинства доброго индийского чая даже не проявились.
А кормить гривка кормила. Только ради пахотной земли и пришли сюда Тиуновы. Отнятая у леса, она тянулась когда-то метров на 300—350. Но с каждой новой могилой на обочинке поля нива укорачивалась. Молодой лес поднялся на былой пашне ступеньками, лесенкой. Последние полгектара пока свободны от’ поросли. Кстати, на этот пятачок и высадили пас командир вертолета А. Клименко, второй пилот Б. Семенов, бортмеханик А. Ширшов.
Второго же июня наша группа обошла поместье Вассы Ивановны. Все еще торная тропа провела мимо огорода, пашни и уткнулась на угрюмой еловой опушке с кружевинками снега в кулемку — медвежью западню. Охотничий снаряд в полной готовности — клади примапку, настораживай. Зверь уже на ногах, бродит где-то поблизости, только что разворошенный муравейник возле тропы — его проказа.
— Его! — определил и проводник Петр Федорович Тиунов, не выпуская ружья из рук.
А Вассе Ивановне вспомнился памятный случай:
— Вот эдак же идем с речки Пайдугиной. Я вперед, кузов на мне, в нем окунищи такие да столь жирные! Гляжу — ох — медведь чернеет. Не испугалась, ничего. «Ты гляди-ко!» — мужу. Он: «Ты куды, подлец!». Закричал на него. Больше-то чо делать? В кузов брякает. Медведь стоял-стоял, покачнулся и пошел от нас.
На другой день Федор по рыбу ушел. Вот ушел, что такое? Надо придти к обеду, говорил, а нету, нету. То ли заболел, то ли чо — не знаю. Собираюсь навстречу — идет. Заболел ли чо ли? Да-а, говорит, вчерашняя болезнь вышла тут же. До этого места дошел — медведь опять катит. Не катит, а прямо клюкву ест, только чуб трясется. Я на кедру залез, кричал, кричал. Он как ест, так ест. Послушает, потрясет головой, опять ест…
Таких встреч было немало. Опасность ходила за ними повсюду. Медведь, наверное, чувствовал себя на острове не меньшим хозяином!
Подворье
Усадьбу Тиуновых ни с одной деревенской не сравнить. Ни в чем. У нее, например, ни ворот, ни тына, на все стороны путь. Закрываться не от кого, незачем. Двускатные крыши — берестяные листы по обрешетке из тонких жердей. Сверху по бересте «давилки» — жерди покрупнее. Стропила из стволов с отходящим вверх корнем не дают крыше сползать.
Сработано жилье по типу домов-связей. Подкрыша для дров на неделю-вторую, холодные и теплые сени, две избы одна за другою. Оконца с летними рамами по шестнадцати стеклышек (на зимние стекла не хватало) выходят на восток и на полдень.
Во дворе — бревенчатая конюшенка для кур, два хозяйственных сарая о двух уровнях, на спуске к болоту — банька по-черному, то есть без трубы. Сделать трубу, по мысли Вассы Ивановны, было бы, разумеется, заманчиво, да где набраться кирпича? Правильно, готовить умели, и рамка для формовки была, и глину месить ногами давно научились, и на солнышке сырые кирпичи сушить, да ведь когда? Летнее время опять же — огороду, пашне, рыбалке, сбору грибов, ягод, орехов. Да и нужная глина залегает на острове тонкими жилками и не вдруг встретится!
Лето, конечно,— пора припаса для всех, а для островитян с их замкнутым бытом, неимоверной удаленностью от другого людского жилья — и подавно. Летом некогда было уходить в свои мысли, грустить. А зимой не сжп.малось ли сердце от тоски по людям? Васса Ивановна встрепенулась:
— Маленько когда тоскливо было, так некогда тосковать-то. Дела… Туды идешь да сюды идешь…
Даже зима не оставляла свободного времени. В погожие дни перевозили из лесу орехи, лосиное мясо, рыбу. Как ни легки были нарты с их тонкими полозьями, а без сильных рук, ног не обойтись бы. По поводу тех бесчисленных переходов с грузами Тиунова не без горечи обронила:
— В запряже все время, в запряже…
Изящные нарты и сейчас на подставе у хозяйственного сарая. Вот только уже некому брать их с собою в путь! В метельную или очень морозную погоду ткали холст, шили одежду, обувь. Все делалось добротно, наилучшим образом. Исследуя заимку при случайном выходе на нее, геолог Сергей Болдырев не зря долго и восхищенно рассматривал куски льняной домотканой материи. Высокую оценку ткани дали специалисты.
Васса Ивановна любит вишневый передник, не расстается с ним. Ткань красилась на острове корьем кустарника.
Видели на заимке старенький сапог. Две пунктирные линии из мелких деревянных гвоздков красиво тянутся по обводу подошвы.
Они сами делали клеенки на стол, берестяные, с узорами, делали ковры, лодки, варили свекольный мед, постигли технологию приготовления чая из брусничника, при которой навар получался под цвет ягоды же. Отыскали свой способ добывать огонь. Вот как «рассекретила» его Васса Ивановна:
— Трут варили — на лесинке растет! Выбираешь, чтобы там мякоть была, а потом с порохом сваришь, высушишь, тогда она горит добро. Постукаешь о стекло, как искорка отлетела, так зашаяло уже…
Варили олифу из льняного масла, покрывали ею деревянную посуду, пол, оконные и дверные косяки, рамы, полки. Своеобразно добывались и доски. Чураки прямослойной сосны кололись на плахи, доли подравнивались топором, проходились стругом. О извести в островных условиях не приходилось и думать. Однако избы все-таки белились. Как? Шгли тальник, у него зола светлая…
Подворью — десятки лет. Но постройки, посуда, инструменты, припасы по-прежнему к услугам человека. Оттаяв сердцем на родном острове, Васса Ивановна в свои 87 лет сходила с туеском за клюквой, посоветовала сварить кисель. Нет крахмала? Как нет — в сарае, в бочонке! Кисель получился отменным.
Берестяная книга
Самой сенсационной находкой томского геолога С. Болдырева в здешних местах стали, пожалуй, берестяные книги. Широко известно, скажем, о берестяных грамотах древнего Новгорода. Но тексты на бересте в наши дни! И тем не менее у островных робинзонов пробивались тяга к чтению, духовные потребности выразить себя в слове, рисунке.
Километрах в пятнадцати от заимки Тиуновых есть целая островная «деревенька», неизвестно кем и когда брошенная. (Она полностью заросла, высадиться туда нам не удалось.) Оттуда и доставлены недавно в музей рукописные книги, азбука, лунный календарь, дневник — все на старославянском языке. Найденное, по заявлению кандидата филологических наук, старшего преподавателя кафедры русской и зарубежной литературы Томского госуниверситета О. Н. Бахтиной, представляет огромный научный интерес, будет изучаться, войдет в описание старопечатных и рукописных книг. А дневник при оперативном содействии сотрудников Томского краеведческого музея удалось прочесть быстро.
Неизвестный летописец с безымянного острова поэтичен, с развитым чувством слова, кругозором художника. Интересовали его погода, приходы времен года, свои хозяйственные дела. На протяжении шести лет, с 1923 по 1929, записи то чаще, то реже появлялись на листочках дневника:
«11 декабря 1923 года. Мороз и холодно и маленечко снежок махонький.
21 декабря. Мороз нестерпимой и ветер.
24 января 1924 года. Была шибко снежная буря, так што за десять сажен не видно.
18 апреля. Ветер сильный, мельница шибко молола.
12 мая. Утром дождик. Ведро. Мотыжили и сеяли горох и ячмень русской. Гуси летели, шибко много.
18 мая. Картофки посадили, коноплю посеяли. Черненьки уточки прилетели. Березовый остров позеленел.
1 августа. Ненастье. Лен рвали и стлали. Нарвали 300 горстей стлать сырого. Нарвали льну 145 снопиков.
16 августа. Медведя добыли. Нажали зимовой пшеницы… ржи 108 снопов, аглицкова ячменя 18 снопов, голоколосой пшеницы 15 снопов, овса 15.
22 августа. Шишки колотили. Наколотили 80 пудовок.
3 мая 1925 года. Шибко тепло. Озеро без малого все объехали. Косачи токуют. По озеру утки плавают и мы ездим.
16 июня. Ходили на большой остров бересто драть. Медведь попался в стару кулемку да вырвался. Щучка попала в котец.
19 мая 1926 года. Журавли прилетели. Ночью в озеро побежала вода с болота. Весь снег растаял у нас на гриве.
23 апреля 1927 года. Пилим дрова березовые.
31 июля. Дождя и грома такого не было все лето.
24 августа. Брусники всего набрали 15 ведер.
30 августа. Ходили на реку. Дуб скоблили да черемухи два ведра набрали».
Мы привели, понятно, лишь отдельные записи. 12 июня 1929 года островная летопись внезапно оборвалась. История дневника, поселения еще ждет своей разгадки.
На «нашем» острове сносной грамотой владела Н. Ф. Коновалова. О днях, проведенных с Натальей Федоровной, Тиунова рассказывает с горячей признательностью. В зимний полдень, когда с кухонными делами наконец поправлялись и любимые картофельные лепешки, так похожие на мучные и видом- и вкусом, уже румянились на столе, Наталья брала что-нибудь поучительное из старых текстов и читала. Вслух. Писать любила. Дневник, правда, не вела. Но записные книжки из бересты у нее имелись, в них — пометки о погоде, «некоторых хозяйственных итогах». Узнаем, в частности, что курочка Белянка снесла в какой-то год 73 яичка, Чернушка — 48, Желтинка — 65… О Натальином влечении к письму Васса Ивановна передает опять же красноречиво, живописно:
— Наталья каждый день писала. Долго ей утром-то начиркать? Начиркат! Книги из бересты Наталья делала. Гумаги-то нет, так она и делала. Когда гумаги нет, так на чем-то же охота писать? Она сама драла бересту. Такую тоненькую гумагу надерет! А потом сшиват…
В раннем возрасте постигла чтение, а затем и письмо младшая дочь Гиуновых — Мария, стоило лишь отцу познакомить с азбукой. Сам Федор Иванович страстно любил прикладное искусство. Сотни орнаментов нанес он на берестяные туески, коробки, чашки и ни разу не повторился. Ребятишки, подрастая, тоже упорно учились рисовать. Видим на одном из берестяных рисунков петуха, на другом — усатого кота… Возможно, это как раз «изображение» кота Кости, который встречал Федора Ивановича с рыбалки за несколько километров от дома и бежал обратно на усадьбу, подняв хвост трубой, с жирным окунем в зубах, оповещая тем самым хозяйку о благополучном возвращении мужа.
Уроки
На болоте встретятся иногда сосна, кедр. Корни ухватились за моховую подушку глубоко, а роста нет. Проходят годы, дерево же остается карликовым, без надежды выжить.
Семена занесли ветер, птица. А человек выбирает судьбу сам. Верно, что обстоятельства бывают исторически сложившимися. Но люди и в старину, как убеждает случай с родословной Вассы Ивановны, уходили от мира не только по соображениям веры. Не станем уверять, будто родители Тиуновой, сама она — круглые безбожники. На островных могилах — столбики с крышками от дождя, на них, в мелких пазах, искусно вырезанные кресты. Но верили скорее по привычке, в силу обычая. Не случайно на вопрос, как же молились они, Васса Ивановна ответила с неожиданным юмором:
— А машинами…
— Как — машинами?
— Две старушки вертят, только поклоны летят… (Это она о картофельной терке с рукояткой и валиком.)
Тиунов держал на первом плане заботы хозяйственные. Помочь выстоять могли ум, терпение, мужество. Все это в островной жизни у них было. Случилось так, что сын Петр ступил на самостоятельную дорогу в 13 лет и прекрасно выжил.
Думается, быт островных поселенцев близок быту сибирских первопроходцев. Как те, так и эти ставили в подходящих местах избы без единого гвоздя, обзаводились домашней утварью, снаряжением для охоты и рыболовства. К сожалению, на том историческая параллель и кончается. Те, шедшие вскоре за дружиной Ермака, по крайней мере, помогали Русскому государству закрепляться на новых восточных рубежах. А Тиуновы?
Семья обездолила себя. Сколько крестьянских родов по Сибири дали стране ученых, артистов, писателей, специалистов в промышленности и сельском хозяйстве, передовиков труда, значимо умножающих народное достояние! Островная «цивилизация» не развивала таланты, она в лучшем случае могла только обозначить их. Никто уж теперь не узнает, сколько не состоявшихся знаменитостей покоится по безвестным могилам. Стоять у островных захоронений вдвойне тягостно. Могила Федора Ивановича к примеру, уже без холмика, сравнялась с пашенкой, которую он некогда обиходил от леса, к столбику густо подбирается березовая поросль. И долго ли простоит под отметкою «1982 год» в трех шагах от баньки могила Натальи Федоровны?
Впрочем, остров разделил, как некая пограничная линия, и живых с живыми. С благословения Федора Ивановича ушли в свое время в большой мир дочери Тпуповых Саша и Маша. Старшей уже нет, а младшую, Марию, Васса Ивановна уже не помнит когда и видела. Младших своих сестер — тоже. Выбираться из таких далей в гости было и немыслимо, и некогда, а письма, телеграммы доставлять на остров некому. Сообщения о жизни страны, понятно, тоже не доходили вовремя: людей островитяне не встречали десятилетиями. Первые самолеты, увиденные ими в небе, принимались поначалу за змеев…
Жизнь, прожитая сугубо для себя, в одиночестве… Это, наверное, страшпо. Не зря на традиционный вопрос, какой день она считает самым счастливым, Васса Ивановна ответила уклончиво:
— А кто его знает? Ведренный день —вот и счастье. Все-таки ведро-то ведь лучше же, верно?
Безвестные острова, безвестные люди… Едва ль кто из них сохранит по себе память. В этом отношении Тиуновы оказались счастливее. Недалеко от Томска, в селе Коларово, создается архитектурно-этнографический музей. Сюда, по согласию Вассы Ивановны и ее сына Петра Федоровича, будет скоро перевезена их островная усадьба.
