Любит лес — сказать так об Александре Аполлоновиче Бирюкове, значит, совсем ничего не сказать или сказать, может быть, самую малость,
Далекое-далекое детство. Мать привела его к врачу кружилась голова, плохо дышалось. После осмотра врач вдруг спрашивает:
— Свистеть умеешь?
Свистеть он умел. Только дома мать, сельская учительница, этого ему не разрешала,
— А ты свисти в лесу,— сказал врач,— Набери в грудь воздуха и свисти себе на здоровье.
Нечаянный докторский каламбур получился не в бровь, а в глаз. Он поправился.
Через годы после свинцового отравления лес исцелил его еще раз. Исцелили ягодные и грибные походы охота, странствия по лесным тропам с фотоаппаратом наперевес.
Так, попал в его судьбу Шишкин, да, академик Иван Иванович Шишкин, в чьих картинах русский лес написан так, что его рассматривай хоть по ветке, хоть по листу.
Однажды смотрел Бирюков в Пермской галерее картину под названием «Пихтовый лес на Каме». Смотрел и все никак не мог понять, где же тут пихта. Сосна есть, ель, орешник, липа… А пихта — разве что одна вершина видна, да и то где-то на самом последнем плане. Поделился своим недоумением с лесоводами. Те сказали, что вообще чисто пихтового леса и не бывает. Еловый с пихтачом — пожалуйста. Бирюков перебрал всю литературу о Шишкине — нигде нет никакого «Пихтового леса».
Подумал: а не посмотреть ли все на месте, ведь известно, что художник всегда писал по этюдам, сделанным с натуры. Бирюков отправился на теплоходе по Каме. Разузнал, где это место, и, представьте, нашел его — это Богатый лог, неподалеку от Елабуги, родины Шишкина. Распадок этот оказался сырым, заглохшим, почти непроходимым. Пришлось ограничиться снимком со стороны реки.
Доложил обо всем на ученом совете галереи. Искусствоведы поразмыслили и… решили сменить название картины. Вдохновленный успехом, Бирюков занялся составлением карты «География этюдных работ Шишкина».
Воображаемые путешествия — занятие не для таких людей, как Бирюков. Снова и снова пускал он в дело свои пенсионные деньги, ехал, плыл, шел пешком, в одиночку и в туристских компаниях, без устали отыскивая те места, где под зонтом от солнца раскрывал великий пейзажист свой этюдник.
В одном из своих альбомов показывал Бирюков репродукцию картину- «Кукко на Валааме», той самой которую художника наградили золотой медалью и заграничной поездкой. Рядом с репродукцией — фотография с надписью на обороте: «Местность Кукко через 109 лет».
Предыстория у этой надписи такая. На остров Валаам Александр Аполлонович приехал по туристской путевке; жил там две недели. И все думал об этом самом таинственном Кукко. Там у Шишкина написаны среди зарослей романтические камни, а за деревьями вдали посверкивает вода — то ли ручей, то ли озерцо.
Где это Кукко? Спросил экскурсовода. Тот пожал плечами, а на вопрос, что означает это должно быть, финское слово, как-то уж чересчур легко и быстро ответил: «Цветок». Но дал совет — на всякий случай уточнить у одного местного художника, владеющего финским языком. Художник прикинул, как пишется и как звучит это слово, и после некоторых размышлений сказал:
— Скорее всего, оно означает «петушиное место».
Петушиное так петушиное. Только все же — где оно? Как-то, пробираясь сквозь валаамские заросли, набрел Бирюков на стоящее на отшибе жилище. Поинтересовался, что тут было раньше. Оказалось, монастырский птичник. Осенило: какой же птичник без петухов? От радости не мог опомниться, пока на другое утро, чуть свет, не двинул по тропе к бывшему птичнику.
Сразу же сделал еще одно приятное открытие: за подворьем притаилось тихое лесное озеро. Начал огибать его вдоль берега, вышел на взгорок да так и обмер. Перед ним, чуть внизу, в кустах, в густой траве виднелись те самые. Ивана Ивановича, камни.
В другой раз под Елабугой фотографировал камские пейзажи. Просто так. для собственного удовольствия. А через какое-то время попала ему в руки открытка с шишкинским пейзажем. Почудилось что-то знакомое… Проверил, нашел у себя фотографию. снятую точно с той же самой видовой точки. Долго не мог прийти в себя от такого совпадения.
Не мудрено, что рано или поздно захотелось ему знать о художнике все — личность, судьбу, родословную. Стал, собирать его портреты. Показывал мне их, раскрыв еще один альбом. Вот первый, мальчишеский еще, автопортрет. Вот знаменитая картина Крамского — та, где Иван Иванович стоит, облокотившись на трость, в шляпе и болотных сапогах, с неизменным своим зонтом под мышкой. Вот известный нам гораздо меньше портрет кисти Репина. Шишкин весь, как-то рывком, подался вперед, локоть уперся в колено, в глазах — он их не прячет — слепящий отсвет трагедии: волею рока человек только что потерял сына, жену, любимого ученика…
На одной из страниц альбома — аккуратнейше вычерченное родовое древо Шишкиных. Александр Аполлонович знает поименно и по адресам всех внуков и правнуков художника. Счел нужным обратить мое внимание на то, что ветви этого могучего дерева кое-где прерываются. Шептал, заговорщически приставив ладонь к губам, что, мол, родословная Шишкина неожиданно привела его… в свой собственный город Пермь, и теперь — зачем торопиться? Надо все выяснить до конца и, как полагается солидным людям, все как следует доказать…
